Идеология, демография и экономика

Несмотря на очевидные успехи пап-реформистов в наведении порядка в Церкви, было в их деятельности что-то от войны «пчел против мёда». Выдвигая идею верховенства алтаря над троном, клюнийцы, в сущности, вели бой с собственной тенью. Ведь все те мерзости, что творились в Риме в течение периода порнократии, были на самом деле естественным следствием самой природы церкви. И когда папы-монахи объявляли войну распущенности и разврату среди священников, то они попросту сражались с ветряными мельницами. Дело-то было вовсе не в симонии – симония сама была следствием.

Римская церковь, собирая десятину и прочие вкусности по всей империи, становилась обладателем огромных богатств. При этом, в обмен на эти богатства церковь оказывала вполне виртуальные услуги и предлагала более чем мифические блага. Конечно, во тьме средневекового невежества вся сия благодать виделась совсем не столь бесполезной как сегодня, но даже в том случае, монетизация услуг, предлагаемых церковью, являлась самым настоящим паразитизмом. Впрочем, монастыри-то, из которых и происходила клюнийская реформа, как раз долгое время паразитами не являлись, будучи основными научно-производственными центрами Европы, предлагая людям вполне конкретные вещи.

Только на монастырях, как на реальной силе, и стояла клюнийская реформа. Именно монахи, а тогда это ещё были настоящие монахи, смогли вымести симонистский офисный планктон вон из церкви. Но постепенно, победившие дракона незаметно сами стали превращаться в маленьких дракончиков. Монахи-аскеты начали всё более походить на монахов а ля брат Горанфло.

Почему?

Да всё потому же. Не соответствовала реальная церковная деятельность деятельности заявляемой. Не могла соответствовать. Клюнийская идея централизации мирской власти вокруг понтифика была абсолютно противоречива, а потому была обречена на стремительную утрату доверия. С одной стороны, монашеский аскетизм подразумевал отказ от мирского, а с другой требовались огромные средства для обеспечения «внешнеполитической» деятельности папства. И теперь, когда симонистов попросили вон, все эти огромные средства оказались в руках самих монахов. Ну, и очень быстро монахи перестали таковыми быть.

В общем и целом, клюнийцы никак не уменьшили количество противоречий церковного догмата, даже приумножили. И все эти многочисленные нестыковки снова должны были вывести всю корпорацию целиком на путь логики плоти. А когда продавцы виртуальных услуг, сами осознают виртуальность собственного товара, они приобретают весьма типичный в этом случае облик. Тот самый бесчеловечный и лицемерный облик, классическим образцом которого является корпорация США после развала Советского Союза. Пока был враг, это стимулировало реальную деятельность, как только не стало повода к самоограничению, так продавцы «воздуха» тут же оказались банальными паразитами. А паразиты себя даже защитить толком не могут, что особенно ярко продемонстрировал тот же Рим в 410 году.

Поэтому любому паразиту, требуется крепкое и здоровое тело, способное его защитить. При римской церкви такую роль могла играть только сильная императорская власть. Только благодаря воле императоров был положен конец вопиющему беспределу порнократов, и только сила императорской власти открыла путь к клюнийским реформам. Поэтому любая политика римской курии, направленная против императора, в конце концов, должна была бумерангом возвращаться обратно в Рим.

Казалось бы, период порнократии, когда местные князьки регулярно ставили собственных пап, должен был научить римскую церковь простой мысли, что император – это лучшая крыша, но этот опыт явно не пошёл впрок. И я вижу здесь только одно объяснение – сработал механизм отрицания, будь он не ладен. Реформаторы, насмотревшиеся на разврат и беспредел, царившие вокруг алтаря, заняли другую крайнюю позицию. Хватит, мол, теперь папа, как лицо духовное, должен стать главным-преглавным, а императоры будут служить у него на посылках. Но таким ли уж духовным лицом был сам папа?

Примат церкви, оно, может, важно и нужно, но не всё так однозначно по жизни, как хотелось бы думать монахам-реформистам, переселявшимся в роскошные залы Латеранского дворца из своих нищих монастырских келий. Безусловно, папы-клюнийцы были хороши со всех сторон: и умны и благочестивы – прекрасный пример для подражания. Да вот только объявив примат церкви, и начав борьбу за нравственность в церковной корпорации, Гильдебранд и компания, находились в плену у искажённой за века догмы. А в итоге, они полностью отрицали и в упор видеть не желали очевидную плотскую составляющую той организации, за реформу которой взялись.

Объявляя главенство алтаря над троном, клюнийцы совершали самую настоящую подмену понятий. В их-то представлении власть понтифика, конечно, была властью духа, но на самом деле это было далеко не так. Церковь дуалистична в своей природе, как и всё, что создаётся людьми, а потому требование признания верховенства понтифика таило в себе мощнейшее логическое, видное не вооружённым взглядом, противоречие. Сколь бы ни были благочестивы папы-кесари, но стояли-то они не во главе монастыря, а огромной финансовой корпорации, интересы которой были во многом далеки от интересов духовных.

Потому не удивительно, что даже такой железный монах как Гильдебранд был вынужден работать отнюдь не на дух, а на самую что ни на есть плоть. Заявляя претензии на верховенство церковной власти, он оказывался перед очень простой дилеммой. Либо действовать, как действуют все, либо снять или трансформировать свои претензии на верховенство в принципе.

…

Папа Григорий-Гильдебранд, похоже, как и прочие фанатики-революционеры, вполне искренне возжелалал облагодетельствовать весь мир любыми средствами, и никакие противоречия в собственной идеологической базе остановить его не могли. Он развернул такую бурную деятельность, что исключительно его военными расходами миланский летописец Ландульф объясняет истощение папской казны в последние годы правления Григория.

И снова напрашивается аналогия с товарищем Троцким и прочей революционной тусовкой, которые вытряхивали последние средства из разорённой советской России на функционирование Коминтерна, который усердно перерабатывал все вкладываемые средства в гумус, но никакой мировой революции не наблюдалось и в помине. Что показательно, сие, разумеется, не могло заставить пламенных революционеров хотя бы задуматься о причинах расхождения теории и практики.

Но самое смешное происходит, когда реальность всё-таки побеждает окончательно и даже до самых упёртых доходит очевидное. Тогда бескомпромиссные и несгибаемые вроде бы товарищи, клявшиеся на крови защищать дело революции, начинают совершать кульбиты, совершенно несовместимые с собственной же идеологией. Так большевики в своё время учинили абсолютно еретический НЭП, а папа Григорий VII, позже объявленный святым, вербовал самых отмороженных наёмников того времени – норманнов, которых сами римляне называли не иначе как «разбойниками».

Объявляя себя борцом за нравственную реформу церкви и примат духовной власти, Григорий одновременно самым банальным образом подкупал римских граждан, «столь жадных к деньгам» и «чья поддержка, однако, необходима каждому новому папе». И тратил на подкуп он весьма не мало. Так в 1083 году Григорий роздал 30 тысяч солидов с тем, чтобы заручиться поддержкой среди римского населения и иметь возможность опереться на него в случае нужды. Даже его ревностный поклонник Герхо из Рейхсберга упрекает папу в потворстве безнравственности римлян и приписывает Григорию вину за развращение римских воинов. Кстати, впоследствии эти горе-бойцы, проигравшие практически все войны, даже отказывались приносить новым папам присягу до получения ими определенной суммы. А со временем такие «избирательные подарки» стали настоящей традицией, и нарушители её, типа папы Луция III, отказавшегося «купить» верность Рима, становились жертвами народного «гнева».

Понятно, что заявления Григория о том, что необходимо утвердить власть духа через власть римской церкви в империи выглядели со стороны как минимум не обоснованно, а скорее даже лицемерно. При всём очевидном уважении, какое выказывалось заслуженному понтифику, с его нелепыми закидонами никто мириться, разумеется, не собирался.

Каждый монарх Европы, достаточно знакомый с буквами, никогда не забывал, что богу богово, но кесарю, всё-таки, кесарево, а посему папа со своими претензиями может смело идти лесом. Идея верховенства власти римского престола противоречила даже тем немногим сохранившимся основам первоначального учения. А несоответствие выдвигаемой идеи и методов её достижения было очевидно многим. Григорию пришлось практически постоянно воевать, а добился он только одного – полностью опустошил огромную казну, за что был в итоге из Рима с позором изгнан. Глава корпорации не должен был забывать, на чём, собственно, эта корпорация стоит. Папа мог бороться за любые идеалы, но зарплаты сотрудникам и выплаты акционерам он был обязан обеспечивать вовремя. Вот и весь, блин, примат духа.

Другой иллюстрацией этой противоречивой природы римской церкви может послужить краткое правление папы Целестина V, основателя монашеского ордена целестинцев. В семнадцатилетнем возрасте Пьетро дель Мурроне стал бенедиктинским монахом. Склонный к отшельничеству, он уединился в дикой гористой местности Монте-Мороне и жил там в строгой аскете, облаченный в грубую власяницу и опоясанный тяжёлыми веригами. Каждый день кроме воскресенья Пьетро постился. Кроме того, четыре основных поста в год он проводил только на хлебе и воде.

Однако, как часто бывает в таких случаях, добиться полного одиночества Пьетро не удалось, и к нему стали стягиваться другие отшельники. В 1264 году папа Урбан IV одобрил создание новой ветви ордена бенедиктинцев, позднее получившей название целестинцев. В 1284 году, утомленный заботами об управлении орденом, Пьетро сдал дела некоему Роберту и удалился в Монте-Маджелла. Там он прожил десять лет, пока к нему не явились три церковных сановника, принесших сенсационное известие.

Шли месяцы после смерти папы Николая IV, а кардиналы, собравшиеся в Перудже, никак не могли избрать нового папу. Два француза, четыре итальянца и шесть римлян, разделенные на сторонников двух выходцев из патрицианских семей Орсини и Колонна, никак не могли договориться об устраивавшей всех кандидатуре. Не помогло даже вмешательство Карла II Анжуйского, нуждавшегося в поддержке Святого Престола для завоевания Сицилии. Ситуация казалась безнадежной, когда вдруг кардинал Латино Орсини объявил выборщикам о том, что святому отшельнику Пьетро из Морроне явился Господь и пригрозил, что, если в течение четырех месяцев папа не будет избран, то Он уничтожит церковь. Собравшись на очередное совещание, конклав неожиданно единогласно избрал папой самого старца Пьетро.

Всё, чем занимался аскет Пьетро до сих пор, оказалось абсолютно негодным применительно к деятельности на посту понтифика. А тут еще, узнав о результатах выборов, к нему поспешил явиться Карл II Анжуйский с сыном Карлом Мартеллом, дабы засвидетельствовать свое почтение. Наивный старичок был окручен и околпачен, и под нажимом Карла Пьетро отказался короноваться в Перудже и пригласил кардиналов в Аквилею, что на границе Неаполитанского королевства – владений Карла. Не дожидаясь прибытия всех кардиналов, Карл настоял на коронации папы. Несколько дней спустя церемония была повторена с полным соблюдением традиций. Это был единственный случай в истории, когда папа был коронован дважды.

Пьетро дель Морроне взял себе имя Целестин V и, что показательно, поселился в Неаполе. Кардиналы, прекрасно понимая, чем грозит курии такое поведение Целестина, попытались убедить его перебраться на территорию Папского государства, но старичок оказался под таким серьёзным влиянием Карла II Анжуйского, что наоборот предложил всей курии перебраться в Неаполь. Сам же он поселился в замке Кастель-Нуово, близ которого имел маленькую келью, похожую на ту, что была у него в Абруцци. Затем Целестин назначил двенадцать новых кардиналов, среди которых совершенно случайно оказалось аж семь французов и трое неаполитанцев. Папа, мало разбиравшийся в традициях и законах, щедро раздавал привилегии и должности. Он попросту не мог отказать "хорошим людям" и мог назначить на одно и то же место трех или четырех человек одновременно. В итоге, за какие-то пол года, дела курии пришли в полный беспорядок.

Ещё более показательна развязка этой истории. Целестин почувствовал, что из-за чрезмерного увлечения мирскими делами его душа находится в опасности и направил кардиналам прошение об отставке. Это тоже был беспрецедентный случай в истории папства. Поскольку папа считался верховным правителем на земле, принимать его отставку было некому. Однако известный каноник Бенедетто Каэтани, руководствуясь здравым смыслом и правом церкви на самосохранение, изыскал возможность дать утвердительный ответ на вопрсо о возможности добровольного отказа папы от должности.

Когда стало известно о решении Целестина, в Неаполе начались волнения. Многочисленная процессия местного духовенства окружила замок, где жил папа, и со слезами просила его продолжить понтификат. Ещё бы! Карл Анжуйский не мог позволить себе упустить такую удачу, как собственный карманный папа. Целестин сначала дал уклончивый ответ, но 13 декабря созвал кардиналов, объявил им о своей отставке и рекомендовал собраться для выбора нового папы. Через девять дней, в соответствии с законодательством, кардиналы избрали нового папу. Им стал всё тот же опытный юрист Бенедетто Каэтани, взявший имя Бонифаций VIII.

И вот тут нашему наивному старичку Целестину пришлось таки осознать, в какой именно реальности он обитает. Бонифаций-то не только отменил все постановления предшественника. Он крайне опасался, что хотя бы тот же Карл II Анжуйский может использовать доброго старичка в гнусных целях подсиживания нового понтифика, а потому повелел догнать старца, шедшего по дороге в Рим в одежде простого монаха и арестовать его, чтобы предотвратить любые возможные попытки использования старикана своими политическими противниками. Вскоре экс-понтифику удалось бежать из заключения и пробраться в свою любимую Монте-Маджеллу, где, скитаясь по горам и лесам, он скрывался от преследователей. Затем он попытался бежать в Грецию, но буря выбросила корабль обратно на берег Италии. Наконец у подножия горы Гаргано преследователи настигли Пьетро и доставили к Бонифацию VIII. Папа же заточил его в келью в замке Фумоне близ Ананьи. Проведя там девять месяцев в посте и молитве, бывший папа Целестин V скончался на 91-м году жизни. В 1313 году новый профранцузкий папа Климент V объявил Пьетро дель Морроне святым и перезахоронил его останки в Аквилее. А мораль сей басни такова: не может святой старец находится в должности понтифика, поскольку понтифик не может позволить себе роскошь быть святым старцем.

Но как бы то ни было, всё-таки наличие у руля корпорации людей целеустремлённых, идейных и аскетичных, то есть привычных к самоограничению, дало поразительные результаты. Ограничивая себя во имя избранной цели, человек способен совершить многое. И даже если добиться реализации самой идеи невозможно, кое-что получится всё равно. Вот и клюнийцам, этим рыцарям духа, удалось серьёзно стреножить рыцарей плоти. Папство в итоге усилилось невероятно, и более того, папские претензии на имперское главенство тут же отразились на общеевропейской политике.

…

Пока клюнийцы отмывали и очищали от мусора свою Церковь, толерантных арабов на Востоке сменили жуть какие злые турки и начали всячески прессовать христианских паломников. Но самое любопытное, что пришлось это очень кстати. Ещё Григорий-Гильдебранд поддерживал идею идти на восток и отвоевать гроб господень у неверных. Он даже рвался идти туда сам, но параллельно с этим он так самозабвенно воевал с собственными же братьями-христианами в лице германского императора, что ему просто не поверили. Но когда после его смерти всё более-менее устаканилось и пришло к некоторому компромиссу, то оказалось, что идея хороша со всех сторон. Время было кризисное в демографическом плане, и даже если бы внешнего врага не было, то его стоило бы выдумать. И вот десять лет спустя после смерти папы Григория VII папа Урбан II объявил о начале первого крестового похода.

Не будем забывать, что мир тогда был не в пример религиознее нашего, поэтому мотивы идеологические занимали далеко не последнее место. И когда на соборе в Клермоне папа зачитывал свою страстную проповедь, люди вполне искренне кричали: «На то Божья воля! Так хочет Бог!». А тут ещё папа клятвенно объявил о том, что тем, кто поддержит «призыв Христа», он «силой, полученной им от святого Петра», даст полное отпущение грехов. Собственно именно так и родилось слово «индульгенция». И вот эта самая индульгенция занимала вовсе не последнее место в умах крестоносцев. Не будь так, то крестовые походы не начались бы вовсе.

Но вот далее в списке приоритетов шли всё-таки уж очень полезные полезности, которые так и хочется вытащить на передний план современному человеку-материалисту. Во-первых, это были дела торговые. Если просвещённые арабы смотрели на христианских купцов, как правило, сквозь пальцы, то нынешние хозяева Ближнего Востока творили всякие непотребства. Цены на пряности и всё прочее взметнулись к небесам, и так как основными потребителями восточных сладостей были всякие там элиты, то их желание сбить цену на предметы роскоши сбрасывать со счетов никак нельзя. И в этом стремлении были едины как купцы, так и рыцари.

Во-вторых, не будем забывать, что в Европе давненько наблюдался серьёзный кризис демографического характера. Если тщательно погуглить, то можно даже найти графики, по которым выходит, что уже к середине XI века рост населения в Европе полностью остановился. Это значит, что в городах от безделья маялось множество обезземеленных крестьян, а в сельской местности ошивалось огромное число всяких там младших баронских детей, оставшихся без наследства, да и просто разорившихся мелких феодалов, которые находили себе дело исключительно в грабеже и разбое.

В общем, кое-что в Европе было явно не ахти. Причём очень не ахти. И для этого тоже есть очень интересный индикатор. Похоже, что долговая задолженность европейцев серьёзно выросла к концу XI века, и вот под шумок крестовых походов незаметно решалась ещё и эта проблема. Знаете, кто пал первой жертвой крестоносцев, ещё даже не покинувших Европу? Отнюдь не турки. Первыми стали евреи! Почему? Да потому что по христианским законам было категорически запрещено давать деньги в рост, и евреи долгое время оставались преобладающей силой на кредитном рынке. Слова еврей и ростовщик были синонимами.

Крестоносная армия впитала в себя немало профессиональных преступников. Обманщики, воры, тунеядцы, грабители и убийцы, как писал летописец Альберт из Экса, в большом количестве вошли в состав крестоносных отрядов, и гарантированная Урбаном II индульгенция полностью развязывала им руки, поощряя идти на легитимный грабеж и другие преступления. И вот эти люди шли по Европе, проходили по городам, и в этих городах как-то подозрительно часто начинались еврейские погромы. Только в течение мая-июля 1096 года в прирейнских городах погибло от рук крестоносцев до нескольких тысяч евреев, и полностью исчезли некогда процветавшие общины Трира, Майнца, Кельна и Вормса. Тут вообще стоит задуматься. И не только нам. Тут бы надо хорошо подумать господам из всяких там ДжиПи Морганов и Голдман Саксов.

Уж не своих ли кредиторов сдавал горе-крестоносцам папа Урбан? Церковь с одной стороны вела очень серьёзную пропаганду против евреев-иудеев, кои прямо нарушали предписания христианского закона, отдавая деньги в рост. Но при этом даже сами папы-клюнийцы не стеснялись у евреев эти деньги занимать, поскольку иначе финансировать крупные военные проекты было невозможно. Впрочем, занимать и отдавать – это разные вещи.

Папская курия, начиная ещё с Григория VII была в долгах, как в шелках. Известно, что когда папа Урбан II смог наконец-то войти в Рим, где, впрочем, еще оставался проимператорский антипапа, то Урбан остановился в замке семейства Франьипани близ Палатина. Вскоре ему поступило предложение от управляющего Латеранского дворца, который предложил, извините, сдать его папе за деньги. Но Урбан и без того находился по горло в долгах, и выручил его только французский аббат Григорий Вандомский, которому, правда, пришлось продать часть имущества собственного монастыря. И вот именно таким образом, через шесть лет после своего избрания, папа Урбан II вступил, наконец, в Латеранский дворец.

Как видно, борьба за главенство в Империи и так дорого обходилась папам-реформаторам, а объявление крестового похода, несмотря на очевидные политические выгоды, стоило бы ещё более огромных средств. Откуда ж было взять денег на такое мероприятие? Ответ на тот момент был очевиден – у евреев. Вполне возможно, что не без помощи еврейского золота клюнийцы и оказались-то у власти. Мы уже упоминали, как в своё время некий крещёный еврей Иоанн Грациан выкупил папскую должность у Бенедикта IX. Так вот капелланом при новом папе Григории VI был как раз наш знакомец Гильдебрант, не постеснявшийся назваться впоследствии Григорием VII. Более того, радетели благочестия монахи из Клюни так и не осудили еврея Иоанна за столь дикую симонию.

На самом-то деле всё могло быть очень просто. Придурка Бенедикта, как никто другой загадившего папский престол своим распутством и развратом, срочно требовалось убрать в сторону любыми средствами. И если для этого были нужны еврейские деньги, то и хрен с ним. В конце концов, клюнийцы не могли и помыслить о прямом физическом устранении конкурентов, даже если дело касалось такого ничтожества как Бенедикт.

Правда, выкупить папскую тиару – это не мелочь с прихожан собирать. Поэтому вполне логично, что были задействованы иудейские корни крещёного еврея Иоанна, который, может, и стал-то новым папой лишь в обеспечение выплат по кредиту. Такие деньги – это Вам не хухры-мухры, тут нужны гарантии.

Правда, Григория VI быстро убрали, поскольку новые реформы не вызвали воодушевления у старого полуразложившегося аппарата, нежелавшего скрывать ни своих любовниц, ни жизни на широкую ногу. И вот тут еврейские корни нового папы снова сыграли добрую службу. На него повесили всех собак, но реформы при этом продолжились.

И далее своё сотрудничество с ростовщиками клюнийцы не сворачивали. Как-то же надо было финансировать папские войны. В общем, при Урбане, папский престол и так был должен неприличные суммы золотом, а тут ему потребовались и новые займы. И по всему, видать, оказалось проще придумать индульгенцию и отправить опьяневших от безнаказанности разбойников-крестоносцев добывать казну для похода самостоятельно. А заодно вместе с евреями по всей Европе, вероятно, списывались и многочисленные общеевропейские долги, в том числе и папские. А погромы, подобные тем, что произошли в первый крестовый поход, происходили впоследствии регулярно.

И вот какая ещё штука. Слово ростовщик в то время было практически синонимом слова еврей, но ведь не одни же евреи были ростовщиками на самом деле. И когда говорят о том, что крестоносцы грабили евреев, то это может значить, что грабили они всех ростовщиков. Но далеко не все ростовщики были евреями, вот тут и возникают смутные такие сомнения на счёт поголовной еврейскости всех жертв крестоносных бандитов.

Как бы то ни было, но первый крестовый поход на Восток, начавшийся с неслыханного списания долгов, ой, простите, еврейского погрома, оказался самым успешным в истории. Тут Европе, как говорится, пошла масть. Долги оказались списаны, а экономика получила второе дыхание. А под это дыхание открылись огромные торговые возможности, полученные за счёт вытеснения с восточных рынков как турок, так и византийцев. А помимо прочего с Востока в Европу были завезены новые технологии, значительно повысившие производительность труда.

В итоге, городская беднота получила работу и стабильную зарплату в цехах, а правящие элиты сверхдоходы, открывшие дорогу к сверхпотреблению. В общем, можно смело сказать, что деятельность клюнийских монахов на почве укрепления духа привела к самому настоящему расцвету столь презираемой ими плоти, что в который раз доказывает противоречивость одностороннего понимания человеческой сущности.

Напомню, что именно по этому поводу в диспуте с духом плоти Иисус сослался на цитату из Второзакония: «Когда же введет тебя Господь, Бог твой, в ту землю, которую Он клялся отцам твоим, Аврааму, Исааку и Иакову, дать тебе с большими и хорошими городами, которых ты не строил, и с домами, наполненными всяким добром, которых ты не наполнял, и с колодезями, высеченными из камня, которых ты не высекал, с виноградниками и маслинами, которых ты не садил, и будешь есть и насыщаться, тогда берегись, чтобы [не обольстилось сердце твое и] не забыл ты Господа».

Но могли ли преемники клюнийцев не обольститься сверхдоходами, бурными потоками стекавшимся в казну? Могли ли они устоять перед искушением потратить хотя бы чуток на себя? Способны ли они были шаг за шагом не сменить своего хозяина, не перейти на службу к духу плоти? Вряд ли. Чтобы противостоять соблазну, всегда нужна была очень веская причина, а её, по всей видимости, не было.

…

Никакой страх наказания, никакое порицание, никакие «как же тебе не ай-яй-яй», не может убедить человека жить по-божески или по-совести, если он уверен, что Бога нет, а совесть – это предрассудок. Единственной настоящей причиной для человека, окоротить себя в собственных хотелках, может стать только убедительная идеология. А вот идеология-то, как раз, хромала на обе ноги. И исходя из этого, не смотря на все успехи, империя отцов-клюнийцев была обречена в итоге на полный крах, без внесения соответствующих идеологических корректив.

Противоречия, заложенные длительным упрощением и извращением христианского учения, да и самой идеей безусловного главенства папы, были слишком явными. И если уж где завелись черви противоречия, они обязательно обрушат любые конструкции и умопостроения, если от этих червяков-древоточцев срочно не избавиться. И нигде эти противоречия так хорошо не видны, как в образовательной сфере.

До сих пор для общеевропейских нужд хватало системы монастырских школ, созданной ещё по запросу Карла Великого, но теперь этого было явно не достаточно, и в связи с этим церкви пришлось поделиться монополией на образование. В не малой мере этому способствовала и непримиримость клюнийцев со светской властью.

Первым результатом этого противостояния стал университет в Болонье. Возникшая еще в XI веке высшая правовая городская (т.е. отделенная от церкви) школа в 1088 году получила статус университета. Создание этого университета было объявлено по воле и от имени императора Фридриха Барбароссы. Этот император многие годы провёл в противостоянии с церковью и неизбежно пришёл к логичному выводу, что свои кадры надо готовить самостоятельно. Т.е. создание первого университета стало, по сути, реакцией на непримиримую позицию клюнийцев в отношении светских властей. Чтобы иметь своих светских чиновников, светские государи были вынуждены основывать собственные учебные заведения, а то, что эти скупердяи разорялись на образование, говорит об очень серьёзной необходимости.

Если б позиция церковных реформаторов была более рациональной, то они сами могли б возглавить процесс возникновения университетов, но их непримиримость и нежелание считаться с мирской необходимостью ни в чём просто привела к тому, что самые насущные вопросы решались уже без их участия.

Университеты и школы после примера, поданного императором Фридрихом, стали появляться по всей Европе как грибы. Особенно много школ возникало в стремительно развивающихся городах, где нехватка ценных кадров стояла особенно остро. И вот эти школы отличались от церковных и программой, и контингентом.

Особенно много таких школ возникло в Северной Франции, ставшей с начала XII века одним из центров интеллектуального образования и где позднее образовался знаменитый Парижский университет. Эти школы возглавлялись людьми, утверждавшими приоритет разума и преклонявшимися перед античной философией. Впрочем, другой попросту не было, так как христианская философия давно уже была сведена к набору простейших лозунгов и вырванных из Библии цитат.

Наиболее известными школами были парижские школы Гильома Коншского и Пьера Абеляра. Собственно, сама церковь тоже в не меньшей степени нуждалась в образованных кадрах, и поначалу даже сохраняла некоторый контроль над процессом образования. Но это произошло исключительно естественно – просто изначально некому было преподавать, и преподавателями становились исключительно клирики. А уже в силу этого главой университета являлся местный епископ, который делегировал власть своему помощнику, называвшемуся канцлером. Но дух университетов был совершенно не монастырский, а потому конфликт был неизбежен.

В Париже канцлер практически утрачивает привилегию вручать лицензию, т. е. право на преподавание уже в 1213 году, и это право переходит к университетским мэтрам. А в 1219 году канцлер в связи со вступлением в университет монахов нищенствующих орденов попытался противостоять этому новшеству. Результатом было полное его поражение и утрата всех оставшихся у него прерогатив. Во время великой забастовки 1229-1231 годов университет выходит из-под юрисдикции епископа, а в 1301 году и канцлер перестает быть даже официальным главой школы.

Вообще борьба университетов с церковью – это очень серьёзный симптом. Ведь на самом деле, университетские деятели озвучивали снаружи лишь то, что нельзя было озвучить внутри церкви, из банальных опасений за собственный карьерный рост. Как это, например, случилось с Арнольдом Брешианским. Когда, получив сан священника, он прибыл в Брешию, то там он осмелился возглавить борьбу горожан против сеньора-епископа. И вот за это II Латеранским собором (1139) он был лишён должности и изгнан из Италии.

А ведь Арнольду даже не надо было быть каким-то особенным гением, он всего лишь озвучивал противоречия видные всем, именно поэтому его проповеди о том, что духовные лица не должны обладать богатствами и светской властью, находили огромное число благодарных слушателей. Он обвинял и папу, и епископов, и аббатов в роскоши, разврате, потакании грабежам и убийствам, и даже в симонии, с которой боролся сам папа.

А идеалом Арнольда Брешианского было якобы «первоначальное» христианство – бедная, но непорочная церковь. И это, конечно, был наивный идеализм, с которого во многом начинали те же отцы-клюнийцы. Такая мощная организация, как католическая церковь, просто не может быть бедной и непорочной. Она может быть менее порочной, чем светская власть, но, являясь финансовым фондом, она в любом случае будет вынуждена считаться всё с теми же плотскими законами при решении организационных и экономических вопросов, которых не может избегнуть ни одна сложная социальная структура. Разница будет лишь только в том, насколько люди, составляющие эту структуру, будут способны ограничить себя в пользу общей цели.

Вот этого Арнольд не понимал, и когда он указывал на одних клириков, сибаритов и невеж, и клеймил разом всю церковь, то тут же попадал в ловушку отрицания. Тут же шибко обижались другие клирики, аскетичные и образованные, голос которых стоил многого. Например, Бернар Клервосский. Такие деятели церкви как он, конечно, сами прекрасно видели весь спектр проблем, и полностью соглашались с тем, что клирик не должен злоупотреблять богатством, и сами являли образец для подражания. Но одновременно они видели и иную сторону проблемы. Они же прекрасно помнили, что бывает, если отдать всю власть светским упырям: всем этим Колоннам, Орсини, Теофилактам и прочей «благородной» нечисти. Да они тут же, не сходя с места, организуют очередную порнократию и начнут междоусобную грызню.

Кадровые проблемы, святые отцы, конечно же, осознавали и пытались их решать. Сам Бернар Клервосский в своё время писал такие вещи об одном из папских легатов: «Он похищал из церквей священные сосуды, раздавал духовные места молодым людям, красота которых давала понять всем окружающим, за какие именно «заслуги» они получали легатскую милость; он пролезал в женские монастыри и совершал там позорные вещи; со свойственной мне откровенностью я должен сказать, что вам, святейший отец, следует немедленно очистить дворец от тех гадов, которые в нем ютятся. Мне тяжело об этом писать, но приор монастыря Божья Гора настаивал, и я пишу все же меньше того, что известно всем и каждому».

Как видите, проблемы были огромные, и поэтому любую критику со стороны церковные деятели воспринимали очень болезненно. Эта критика была созвучна их собственным мыслям, и это бесило вдвойне, потому что она подрывала их собственный церковный авторитет, мешая решать всё те же проблемы. При этом ничего нельзя было сделать с самими критиками, поскольку вся эта критика стала результатом повышения уровня образования, а в университетах церковь нуждалась сама. Вот и получалось, что неизбежное развитие образования столь же неизбежно приводило церковь к серьёзной дилемме: налево пойдёшь – кадровые проблемы, направо пойдёшь – вопросами неприятными замучают.

Хотя кадровые проблемы – они вообще вечные. Но подозреваю, что их бы было меньше, если б в официальной идеологии существовало поменьше прорех и противоречий. Ведь в чём здесь штука-то? Функционирование церкви официально основывалось на учении Христа, но реальной основой являлся какой-то совершенно противоречивый догмат дополнительно отягощённый ворохом католического Предания, т.е. кипой всяческих папских документов, скопившихся за целую тысячу лет. Не удивительно, что в первую очередь был велик спрос на юристов, способных в этой путанице разобраться. Однако, все мы прекрасно знаем, где обитают после смерти адвокаты, не правда ли? А всё потому, что они не только в Предании, но и в Писании лазейки находят.

Раздутый церковный аппарат нуждался в большом числе образованных людей. Но чем серьёзнее образовательная подготовка человека, тем более он стоек к примитивной рекламе и пропаганде, к которой сводилась тогдашняя проповедь учения Христа (напомню, что именно за примитивизм критиковали гностики первых епископов). Образованный человек нуждается во всё более убедительных и доказательных пояснениях к идеологии. Но на практике подразумевалось, что идеология настолько истинна и очевидна, что клирико-манагеры будут блюсти законы по-любому.

По-любому же ничего не получалось, и происходили вещи совершенно обратные. Католический догмат к тому времени был уже настолько искажён и извращён как примитивизмом первых епископов, так и многочисленными последующими отнюдь не добросовестными правками, что доверять этой угрожающе шатающейся конструкции, лишенной всяческого обоснования, нормальный образованный человек попросту не мог. Пересмотр многих вопросов назревал. Наступала очередная эпоха ересей.

Собственно, об этом свидетельствует и появление «Фомы неверующего», Фомы Аквинского. В своих трудах он уделял большое внимание защите позиций церкви от еретических нападок, но делал он это перейдя уже на рациональные позиции, от которых давненько отказались многие святые отцы, предпочитая «верить в абсурдное». На самом деле Фому самого вынудили обратиться к тому рационализму, на котором и было изначально построено учение. И рационализм Аквинского стал единственно верной реакцией на рационализм еретиков. Так проштудировав, например, Аристотеля, Фома нашёл у того крайне интересные мысли. Например, вывод идеи существования Бога.

Есть такой основополагающий принцип – причинности. Одно всегда следует из чего-то другого. Что бы ни происходило в мире, это всегда становится лишь очередным звеном длинной-предлинной цепочки взаимосвязанных событий, которые как падающие доминошки толкают друг друга.

Вот, например, гордость и краса американской космической корпорации NASA космический корабль «Кеннеди». По бокам у него размещаются двигатели по 5 футов шириной. Почему именно 5 футов? Ну, конструкторы корабля, может, и хотели бы сделать эти двигатели еще шире и мощнее, но не смогли. Дело в том, что двигатели эти доставлялись по железной дороге, которая проходит по узкому туннелю. Расстояние между рельсами стандартное: 4 фута 8,5 дюйма, поэтому конструкторы могли сделать двигатели только шириной 5 футов. Но откуда же взялась эта цифра в 4 фута 8.5 дюйма?

Всё просто. Железную дорогу в США делали такую же, как и в Англии, а в Англии первые железнодорожные вагоны строго из технологических соображений делали по тому же принципу, что и трамвайные, а первые трамваи производились в Англии по образу и подобию конки. А длина оси конки составляла как раз 4 фута 8.5 дюйма! Но почему?

Англичане делали конки с тем расчетом, чтобы их оси попадали в колеи на английских дорогах, а расстояние между колеями в Англии как раз 4 фута 8.5 дюйма! Почему? Да просто дороги в Великобритании сделали ещё римляне, и вот у них длина оси стандартной колесницы или повозки равнялась... правильно, 4 футам 8.5 дюймам! Ну, вот теперь мы докопались, откуда взялся этот размер, но все же почему римлянам вздумалось делать свои колесницы с осями именно такой длины? Дело в том, что в колесницу или в повозку запрягали двух лошадей, а 4 фута 8.5 дюйма – это как раз размер двух лошадиных задниц.

Итак, в соответствии с принципом причинности, получается, что даже теперь, когда человек вышел в космос, его технические достижения напрямую связаны с размером лошадиной задницы 2000 лет назад. При этом, свет клином на колесницах, разумеется, не сошёлся. Ведь даже для среднего значения ширины двух лошадиных крупов в 4 фута и 8,5 дюймов найдётся ещё одна причина, а у той своя, и так до самого начала времён. И вот тут-то и возникает главный вопрос, а что там, собственно, в этом самом начале?

Впервые идея, размотать всю эту цепочку причин до самого первого звена, описана ещё у Аристотеля, но лично я не уверен, что именно он был самым первым на этом поприще. Тот же египетский атонизм тоже не мог появиться на пустом месте. Сей вопрос, скорее всего, был поднят в незапамятные времена и, кстати, не снят с повестки дня до сих пор.

Как возникло самое первое звено в цепи, да и было ли оно вообще? Что заставило первую доминошку упасть? Вот задав этот вопрос, все без исключения древние философы приходили к мысли о сотворённости мира. Ведь кто-то же должен был пнуть колесо истории, чтобы оно таки покатилось?! Что интересно, никак сей вывод опровергнуть неможно, и как бы ни пыжились господа атеисты, у них нет вообще никаких адекватных соображений по этому поводу.

Атеисты якобы сняли задачку с повестки дня, сделав вид, что у цепи нет концов вовсе. Но, замкнув, таким образом, первое и последнее звенья причин в виртуальной и не подвластной человеческому пониманию точке, именуемой бесконечностью, мы попросту получим кольцо, которое ровно так же – не понятно как – появилось всё целиком в бесконечном пространстве и времени, нарушив всю причинно-следственную логику нашего мира.

В этом и заключается главный парадокс нашего с Вами существования. И вот именно на этом самом месте очень многие мыслящие люди, садятся тихо на стул, говорят: «Оппа», и начинают понимать своё полное невежество. А кто-то даже в Бога верить начинает.

Впрочем, каждому своё. Лично же я предпочитаю просто брать пример с великих в оценке собственного знания. Как бы самоуверенно я порой не выглядел, но при оценке собственной правоты я всегда стараюсь следовать Сократу, который говорил, что единственное, что он знает, это лишь то, что он ничего не знает. Тоже самое, кстати, говорил Иисус, когда советовал нам всем быть как дети, которых, как известно, называют почемучками. Не становитесь дураками, оставайтесь детьми.

Так вот. Фома, в отличие от многих своих соратников по делу защиты церкви, прикинул, что с помощью мозгов можно сотворить много полезного даже для дела веры, и придумал несколько собственных, очень похожих на аристотелевское, доказательство существования Бога. Это было, конечно, круто, но сам факт, того, что некий теолог всерьёз озаботился подобным доказательством существования Бога, говорит о том, что в этом возникла серьёзная необходимость. Т.е. идиотский лозунг «верю, ибо абсурдно» наконец-то дал течь и шёл ко дну, пуская многочисленные пузыри.

Стремительный рост образовательных мощностей дал Европе не только Фому Аквинского, но и Альберта Великого, Пьера Абеляра, Арнольда Брешианского и множество других почемучек. Всем этим почемучкам надо было что-то отвечать, а ответить было просто нечего, и тогда они сами искали ответы. Вот тут-то и вскрывалось, что правды никто не знает в принципе. И абсолютная истина догмы становилась уже не столь абсолютной. Ведь даже доказывая существование Бога, тот же Фома Аквинский никоим образом не доказывал, что официальная версия христианского учения есть единственно верная. Наоборот, проблема как раз была не в самом Боге, а именно в том догмате, авторство в котором Богу приписывалось.

Ведь, что такое догма? Догма – это, в сущности, просто господствующая теория; этакая Супертеория, накрепко овладевшая умами. И если взглянуть на вещи под таким углом, то разницы между тогдашним христианством и нынешней общей теорией относительности не будет никакой. Даже не так. Не между теориями нет разницы, а между их последователями.

Уже давно отмечено наблюдение, что современное научное сообщество стало напоминать религиозную организацию, а некоторые, называющие себя учёными и вовсе ведут себя неотличимо от инквизиторов Средневековья, например, на полном серьёзе заявляя, что общая теория относительности – это единственно верная и правильная теория. Нынешняя религия называется сциентизмом, и является идеологическим наследием догматического подхода к знанию и узаконивания противоречий, которые имели место в Средневековье. На самом деле, «Верю, ибо абсурдно» – столь же актуальный лозунг сегодня, как и восемь веков назад. Правда теперь, он звучит несколько иначе: «Верю, ибо научно». При этом научность определяется исключительно следованием узаконенным научным догматам, а всё остальное объявляется ересью.

Восемь веков назад, философский мир Европы раскололся ровно так же, и что более всего забавно, ровно по тому же поводу, что и теперь. В средневековой философии сражались реализм и номинализм. Реалисты доказывали, что объекты веры реально существуют, на что номиналисты резонно замечали, что все объекты, никакими объектами вовсе не являются, поскольку это всего лишь наименования ("nomia" – "имена"), и полагаться на них как на распоследнюю истину – верх самоуверенности. И вообще, никто даже понятия не имеет, что за всеми этими словами реально стоит.

Теперь, восемь веков спустя, спор оброс новыми подробностями, но свою глубинную сущность не поменял. Нынешние догматики – сциентисты – точно так же абсолютизируют свои объекты веры – научные знания, как и средневековые католические мудрецы «откровения» Библии. Теперь наука сама стала религией, и круг отрицаний замкнулся.

Думаю, главное общее место здесь в том, что, доказывая «реальность» существования объектов веры: ада и рая, благодати, первородного греха и прочей ерунды, средневековый реализм полностью отвечал интересам руководящей католической партии соединённых штатов Европы (здесь, наверное, положено поставить смайлик), и находил с ее стороны полную поддержку. Точно так же и в наше время, абсолютизируя научное «знание», можно подвести базу под любой бред, типа глобальной афёры с глобальным потеплением.

А ещё можно продвинуть на рынок какой-нибудь научный наворот типа ГМ-пшеницы, которая вообще не даёт урожая через пару поколений, и пахарь, которому сначала обещают невиданные урожаи, на самом деле попадает в абсолютную зависимость от транснациональной компании, продающей ему посевной материал.

В обоих случаях, великие комбинаторы всегда уверены в собственной гениальности, но в реальности же ими движет весьма краткосрочная логика – выгода сейчас, а расплата потом. А ведь правило бесплатного сыра в мышеловке касается не только обманутого пахаря, но в равной мере и главу транснациональной корпорации. Мошенники на самом деле столь же близоруки, как и их жертвы по одной простой причине – мошенники полностью зависят от своих жертв. В этом смысле, краткосрочная плотская логика – это источник самых дурацких решений человека. А расплата наступает всегда, хотя мы этого порой и не замечаем. Бывают, конечно, исключения, но это уже лотерея. И надо быть всё-таки немножко дураком, чтобы в лотерею играть серьёзно.

Столь же недальновидной и слепой всегда оказывается и противоположная мошенникам-атеистам мировоззренческая грань – фанатизм, порождённый безраздельной верой в обладание истиной. Когда вскрылись, например, очевидные противоречия в идеологии, клюнийская целеустремлённость и убеждённость в правильности и необходимости реформ естественно трансформировалась в совершенно самоубийственную гордыню. Наверное, вот в такие моменты и происходит смычка фанатиков духа и рабов плоти. Причём фанатики, вроде бы служители духа, становятся ещё более отвратительными существами, чем их безбожные и бездуховные коллеги.

Полагая безусловным собственное обладание истиной, фанатик не в состоянии распознать подмену самой истины. И получается такой психологический фокус, когда для человека истиной становится уже не сама истина, а лишь факт обладания ею. Подменить же «истину», как показывает практика, несложно. В итоге, фанатики становятся рабами рабов плоти. А в результате таких союзов на свет появляются самые настоящие чудовища, не хуже тех, что пришлось мочить Гераклу.

Например, инквизиция – последний аргумент заблудившейся в своих собственных противоречиях официальной Супертеории. Но заткнуть рот всем тем, кто осмеливается говорить, что морда лица пребывает в запачканном состоянии, конечно можно, однако, чище-то физиономия от этого не станет. При этом грязь будут видеть и те, кто помалкивает. А ведь именно от этих хитрых молчунов и исходит главная угроза.

…

Походы на восток, открыли Европе новые технологии и новые знания. Последовал бурный экономический рост, а население за время крестовых походов увеличилось аж вдвое. Рост населения вызвал концентрацию силы в городах, что тут же привело к обособлению их в самостоятельные единицы – началось коммунальное движение в Италии.

И это вполне логично. Повышенная концентрация людей на метре квадратном, в купе с ростом материальных соблазнов, приводит к усилению внутренних напряжений в обществе. Особенно, если это распределение благ происходит неравномерно. А уж в Средневековье такое неравенство было даже узаконено. Одним всё, а другим шиш, даже без масла – вот Вам и рост конфликтного потенциала. Единственное, что может отсрочить бунт в этой ситуации – это цементирующие свойства идеологии. Но опять же, если в этой идеологии нет изъянов.

В тогдашнем догмате изъянов было полно, причём проблема была даже не в самом догмате, а в тех самых молчунах, которые видят противоречия, но выводы свои оставляют при себе. А то, что соответствующие выводы были сделаны, всегда легко увидеть по реальным делам. Дела же как раз были таковы, что полностью не соответствовали произносимым словам. Остатки монахов-клюнийцев, продолжали ещё держать оборону и по инерции проповедовать нравственность и аскетизм, но растущие доходы церкви молча делали своё дело. За спинами честных проповедников творилось уже совершенное непотребство.

Летописец Урсберга отмечает, какими огромными финансовыми потоками руководил Рим; при этом даже человеческие пороки, становились источником обогащения, и папство не смущаясь черпало деньги из этого источника. Придумка с индульгенциями, родившаяся на заре крестовых походов, теперь становилась настоящим лэйблом католической корпорации: «Не религиозность и не чистота совести толкают людей к тебе, Рим, а совершенные преступления, желание искупить их и стремление путем денег выиграть какой-либо затянувшийся процесс», – писал английский историк Матью Пэрис (1197—1259). И он же с возмущением рассказывает, как аббат Сент-Албанса, имевший несчастье предстать перед папой Иннокентием III, не был выпущен из Латеранского дворца, пока не уплатил 100 марок. Аббат был вынужден сделать заем у папских ростовщиков: ему оставалось лишь утешаться тем, что прочие прелаты оказались в том же положении. Крайне интересно здесь упоминание о папских ростовщиках.

После еврейских погромов 1096 года рынок финансовых услуг оказался разрушен. Папство, ведя активную внешнюю политику, нуждалось в долгосрочном финансировании своих проектов. И не только крестовые походы нуждались в долгосрочных инвестициях – любой торговец, чтобы привести товар с Востока, нуждался в серьёзных инвестициях. Прекрасно понимая, что без ростовщиков всё-таки дело не пойдёт, но при этом не имея возможности прямо заниматься этим безбожным делом в силу религиозного запрета, папы логично решили просто взять финансовый рынок под свой контроль, благо, любого неугодного ростовщика в любой момент можно было обвинить в ереси, иудаизме, да и вообще в чём угодно.

Это был очень удобно. С одной стороны Римская церковь прямо не нарушала собственных же законов, а с другой железной хваткой держала за горло всю финансовую братию. Так понтифики получали от «своих» ростовщиков займы под символические процентные ставки, предоставляя этим ростовщикам свою защиту. И защита сия была явным доказательством того, что интересы ростовщического капитала становились далеко не чуждыми самой церкви, которая все явственнее обнажала свою сущность финансовой корпорации. Дело доходило до того, что, преследованиям со стороны высших эшелонов церковной иерархии подвергались даже епископы и аббаты, которые оказывались неаккуратными плательщиками ростовщиков. Папство заставляло их вносить заимодавцам высокие проценты, хотя это и запрещалось каноническими законами.

Окончательно же убедившись в прибыльности ростовщических дел, римская курия вскоре сама превратилась в банкирскую контору, оплачивала и переучитывала разные денежные бумаги и участвовала во многих денежных и торговых операциях. Плотская сущность корпорации уверенно брала верх над неубедительными монахами-плотеистязателями. Пока одни честно постились, другие полностью отдавались духу предпринимательства. Т.е. просто давали волю своей ничем не ограниченной алчности.

После третьего крестового похода папство стало всё чаще вводить специальные крестовые налоги, однако чем больше вводилось таких налогов, тем меньше их доходило до финансирования собственно самих походов. Всё больше оседало в карманах тех самых молчунов, об одном из которых писал святой Бернард понтифику.

А маразм на почве жадности крепчал и проявлялся во всё более причудливых формах. Римская церковь совершенно открыто брала курс на монетизацию своего идеологического капитала, а у руля корпорации монахов-идеологов всё чаще подменяли маркетологи в купе с юристами. Как итог, на рынке духовных услуг стали появляться всё более изощрённые и немыслимые продукты.

И индульгенции были только первыми цветочками. В поисках новых источников финансирования папство отняло у епископов право эпитимии (наложение на исповедующегося «добровольного» наказания). Правильнее, эпитимия была превращена в обычную денежную повинность. Папская канцелярия брала на особый учет подобных штрафников, вела с ними переписку, торговалась и тщательно регистрировала имена преступников на случай рецидива, наказуемого особенно высоким штрафом. Оно, конечно, понятно, что поначалу это дело рассматривалось как выбивание клина клином, т.е. за алчность вполне логично было наказывать копейкой.

Звучит разумно. Да только будущность любого благого начинания в условиях иммунитета к идеологии со стороны исполнителей предсказывать особо не надо. А тут ведь такие гешефты пошли, что и святой оскоромится, что уж говорить о папах-юристах, для которых закон, что дышло.

Начиная с Иннокентия III (1198 – 1216) папы-адвокаты пошли косяками. Сам он закончил уже знакомый нам юридический факультет в Болонье. Там же обучался Григорий IX (1227 – 1241). Папа Иннокентий IV (1243 – 1254) тоже считался крупнейшим юристом своего времени. Бонифаций VIII изучал каноническое и гражданское право в Тоди, Сполето и Париже. Ги Фукольди, будущий папа Климент IV (1265 – 1268), некоторое время был рыцарем и участвовал в военных походах, но увлекся юриспруденцией, и именно это увлечение привело его в последствии на папский престол.

Столь мощная команда адвокатов с лёгкостью придумывала юридически выверенные объяснения для любых заворотов папской политики. Никакая светская власть не в состоянии была противопоставить что бы то ни было грандиозному папскому юридическому монументу, каким стал «Корпус канонического права», собравший сильнейшие аргументы в защиту тезиса о гегемонии папства и о подчинении ему императорской власти. Рим не только присвоил себе право толкования канонов, но и поставил себя выше церковного собора.

Стремительно развивалась практика диспенсации – право отмены церковных запрещений по личному усмотрению понтифика. Т.е. теперь папы-юристы объявили себя, ни больше, ни меньше, единственным источником права и высшим законодательным органом христианского мира.

Параллельно с этим папство присвоило себе право раздачи бенефициев (доходных церковных должностей). При этом вовсе не требовалось, чтобы лицо, получившее тот или иной бенефиций, действительно выполняло связанные с этим церковные обязанности: бенефициат мог даже не являться в свой приход. Такая практика раздачи понтификом бенефициев вскоре приняла столь серьёзные размеры, что непродвинутая часть духовенства приходила просто в ужас, тщетно указывая, что нарушается постановление об обязательном пребывании духовного лица на месте его службы в течение шести месяцев. Но их голос был слаб супротив мощной команды римских юристов, а потому всё было как в басне Крылова: а Васька слушает, да ест.

Особое негодование вызывала раздача бенефициев фаворитам и родственникам папы. На что в ответ заявлялось, что «справедливо предоставлять своим родным те преимущества, в которых не отказывается даже чужим». И трудно было ждать ответа иного. В условиях неработающих моральных сдержек и идеологических противовесов, любой руководитель будет стремиться окружить себя лояльными и проверенными людьми. Самыми лояльными, как правило, считаются собственные дети. Конечно, у пап в связи с целибатом собственных детей быть не могло, но выход нашёлся – в дело пошли племянники.

Папа Иннокентий III приходился племянником папе Клименту III. Григорий IX был племянником уже самого Иннокентия, а оба они происходили из рода графов Сеньи. Папа Целестин IV, сменивший Григория был племянником папы Урбана III. Затем папой снова стал граф Сеньи, и снова племянник, но теперь уже Григория IX, Александр IV.

А ведь племянников у пап могло быть много, и никого нельзя было обидеть. Родня же всё-таки! Чтобы иметь запасные должности для раздачи, Гонорий III (1216 – 1227) предписал церквам и монастырям держать для непредвиденных случаев часть бенефициев в распоряжении папы, причем использование поступлений от этих бенефициев зависело всецело от римской курии. Действительно, стоило лишь понтифику примерить тиару, как его свита тут же вынужденно распухала от многочисленных детей сестёр, братьев, кузин и кузенов, о которых папа и думать-то забыл.

Отказать милым племяшам могли далеко не все, и понять это можно. Единственным понтификом, который проявил похвальную жёсткость в этом вопросе, оказался бывший вояка Климент IV. Он оказался ярым противником кумовства и первым же декретом запретил своим родственникам являться в курию и добиваться каких-либо привилегий. Потенциальным женихам своих дочерей он заявил, что те являются детьми Ги Фуко, а не Климента IV, и не стоит им рассчитывать на богатое приданое. В итоге девушки предпочли уйти в монастырь и прикинуться монашками.

Но подобные вспышки честности в курии уже не могли изменить общего хода событий. Церковь стремительно растрачивала свой кредит доверия в обмен на бюджетные поступления, которые уходили не на дело, а на потребление. Вот тут и начал сказываться повсеместный рост образовательных мощностей, когда всё больше становилось грамотных людей, способных прочесть исходники религиозных текстов самостоятельно и сравнить их с окружающей действительностью.

…

Неудивительно, что именно особенно богатевшие и набиравшие силу города становились очагами назревавшего бунта против правящей церкви. Как раз одним из последствий роста благосостояния горожан стало то, что читать теперь учились и зажиточные купцы с ремесленниками, которые тут же во множестве становились ересиархами.

Показательно, что самое сильное брожение умов возникло в самых богатых районах тогдашней Европы – Северной Италии и Южной Франции. В сущности, тогда это была центральная общеевропейская фабрика, дополнительно богатевшая на восточной торговле и особенно на госзаказах. Огромные доходы Рима, оставались в итоге в карманах ремесленников, купцов и ростовщиков Флоренции, Милана, Генуи, Венеции, Сиены и пр.

В итоге местная публика была куда как образованнее, чем в среднем по Европе, а потому и почва для бунта была куда как более благодатной. Именно здесь особо буйно произрастали различные ереси, такие как катарская, проповедовавшая в числе прочего и возврат к первобытному аскетичному христианству. И проповедь, требовавшая отказа церкви от материальных благ, находила большой отклик.

Вот что пишет современник событий Монета из Кремоны: «Среди бедняков было много таких, которые умирали с голоду и которых приводили в ужас и возмущение несметные богатства церкви. С напряженным вниманием и с внутренним волнением слушали они слово божье, исходившее из уст еретиков, требовавших отказа церкви от мирских наслаждений и возврата к временам, когда бедность считалась величайшей добродетелью. Что же удивительного в том, что городская голь шла в секту катаров и другие еретические секты и пополняла их ряды свежими силами?».

Но не только голытьба шла за катарами. Всё было гораздо серьёзнее. Катарская ересь и подобные ей были порой слишком убедительными, и к катарам, что переводится с греческого как «чистые» или «совершенные» (почти как ессеи), прислушивались равно князья и богатые купцы, а не только беднота. Катаров ещё называли альбигойцами – поскольку одним из основных их центров стал город Альби. Сами же катары называли себя добрыми людьми.

На самом деле, многое к чему пришли катары, было созвучно с тем, к чему пришёл в своём анализе Евангелий и Лев Толстой, что, кстати, неудивительно, так как они пользовались одним и тем же источником. В части идеи непротивления злу они вообще говорили одно и то же. Мирная проповедь «совершенных», которые отрицали всякое насилие и строго следовали заповеди «не убий», быстро завоёвывала сотни тысяч сторонников. Катарские общины возникали в Альби, Тулузе, Нарбонне, Каркассоне, Перпиньяне, Фуа, а в итоге практически во всех городах и селах Лангедока. Сам граф Раймунд VI Тулузский, которого называли «королем Лангедока», поддерживал катаров. В известном смысле это была своеобразная репетиция протестантства, но катары были куда как более последовательны в своём следовании собственному же учению. По крайней мере, если уж кого и называть-то евангелистами, так это именно их. Катары прекрасно видели все противоречия Ветхого и Нового Заветов и с ходу отвергали кровавые левитские сказки. Однако, исходя из противоречий Ветхого и Нового Заветов катары делали очень знакомый вывод о том, что богов-то оказывается два. Ветхозаветный Бог в их представлении – ни кто иной, как бог гнева, «бог века сего или князь мира сего», злое начало, тот самый дурак Саклас из евангелия для Иуды, который создал человеческую плоть.

Чтобы вернее ввести людей в заблуждение и отвратить от спасительного пути духа, он заставил их поклоняться себе. Доводом в пользу того, что Ветхий Завет инспирирован «князем мира сего», катары считали изобилие в нём жестокости и чрезмерное внимание к плотской стороне бытия. Напротив, некоторые книги пророков пользовались у катаров большим почитанием – а именно те, которые явно говорят не о мстительном и ревнивом Боге Израиля, а о Боге благом и духовном, которого и должен был явить людям Христос. И вот царство этого светлого Бога находится за пределами этого мира. Собственно, все книги, написанные катарами и известные нам, основываются на выражении «царство Мое не от мира сего».

Основывая свою философию на таком наивном, на первый взгляд, рассуждении, катары на самом деле оказывались куда как ближе к первоначальной философии Иисуса, нежели многочисленные поколения официальных церковных мыслителей. Вместе с гностической космогонией, катары всё-таки возвращали к жизни нечто, давно убитое официальной догмой. И что самое важное, проанализировав Евангелия, катары заново открыли дуализм его учения. Рассуждение Иисуса в пустыне – это очевидно дуалистическая философия. Похожим образом, дуализм катаров предполагал независимость корней добра и зла по отношению друг к другу, что впервые было выражено ещё в Логике Аристотеля: «Противоположные принципы являются противоположностями», из чего должно было следовать, что добро и зло, являющиеся противоположностями, происходят от противоположных принципов.

В связи с таким дуалистическим видением мира, катары, отказываясь приписывать Богу ответственность за бардак и неустроенность нашего материального мира, проповедовали Царство Божье не от «мира сего, который во зле лежит», согласно определению евангелиста Иоанна. Именно в этом мире они видели единственно возможный ад – ад преходящий, который, в конце времен, придет к своему концу, не имея ничего общего ни с вечностью, ни с Богом, ни с его благим творением. При этом ничто видимое не могло, с точки зрения катаров, свидетельствовать о Боге или быть священным символом, ни крест, ни голубка. В итоге, они не строили ни храмов, ни часовен, и практиковали отправление культов и проповеди в домах близких людей, под сенью пещеры, в таверне, на лесной поляне, утверждая, что единственной Церковью Божьей является сердце человека.

Очевидно, катары совершили именно то усилие в познании Бога, о котором говорил сам Иисус. И это было именно то, от чего официальная церковь открыто отказалась, заявив, что верит в абсурдное. Каким бы бредом в итоге не оказывалась формулировка вероисповедания, ссылка на этот лозунг должна была снимать все противоречия. И снимала, в принципе, пока почемучек не развелось слишком много.

Основополагающим камнем в фундаменте официального объяснения стало понятие первородного греха. Подразумевалось, что человек просто не способен преодолеть голос своей плоти (что сами же монахи опровергали сто тыщ миллионов раз), а значит, он грешен по умолчанию. Но тогда возникал вопрос, как теперь спасать душу, если человек по жизни грешник? Тут-то и приходилось считать, что Иисус пришёл в этот мир, чтобы лично спасти всех грешников.

Церковь же в этом случае становилась официальным секретариатом Бога на земле и занималась спасением заблудших душ. А задача христианина теперь сводилась к соблюдению свода правил и предписаний, что уже сильно попахивало иудаизмом – не хватало только постулата о богоизбранности европейского народа.

Такая интерпретация учения была очень удобна и для церкви и для большинства прихожан, поскольку церковь получала обоснование своего льготного существования, а прихожане избавлялись от ненужной им рефлексии и усилий. Правда, некоторые, развив эту логику, приходили к выводу, что теперь о душе вообще не надо заботиться. О душе-то теперь заботился священник, который, кстати, тоже мог не заботится о собственной, ибо был священником.

Удобно? Конечно! Но какое это всё имеет отношение к учению Христа, лично мне не понятно. Усилие, братцы, кровь, пот и слёзы, а не удобства и комфорт завещал нам Иисус: «Не думайте, что я принес мир на землю, не мир я принес, но раздор. Я пришел сбросить огонь на землю. И как желаю, чтобы он разгорелся».

Противоречия, вызванные первоначальными искажениями и упрощениями учения, официальная церковь веками пыталась узаконить, как данные в божественном откровении и человеческому разуму неподвластные. Катары же вытащили весь этот абсурд на свет божий и попытались его препарировать.

Показательно, что они тоже отмели в сторону байку про первородный грех и тут же получили абсолютно иную картинку. Самым важным и честным следствием стало понимание ненужности церкви, как посредника между человеком и Богом, и её роль сводилась лишь к экспертной и обрядной функции «совершенных». Участие же церкви в мирских делах становилось просто немыслимым.

Так катары пришли к абсолютно верному выводу, что церковь не должна вмешиваться в мирские проблемы, и должна заниматься иск