2015-08-21
294
EPOV
Она была полностью прижата ко мне. Мягкая и теплая, и нежная, и… вся моя. Она была моей девочкой. Она хотели, чтобы она держалась от меня подальше, но знали, что она никогда не сделала бы этого по собственной воле. Так что они придумали нечто получше. Они использовали меня, чтобы затащить ее на терапию, так, чтобы ей стало лучше и она наконец увидит, что у нее есть выбор.
И это может случиться. Она наконец поймет, что может сделать все намного лучше. Она может быть с кем-нибудь хорошим, и нормальным, и опрятным, и в порядке, и приходящим домой к тетушке Эсме без проклятых подобострастных вопросов.
Она наконец поймет, каким большим куском дерьма я был.
Карлайл говорил это в своем кабинете, в тот день, когда вломился в мою спальню и нашел нас там, спящих и счастливых. Подобные беседы высаживали семена сомнения в моем разуме. Он говорил так, как будто просто предупреждал меня. Типа он просто говорит это, потому что заботится обо мне и боится, что я слишком верю в ее любовь ко мне.
Он смотрел в мои глаза и цедил слова, которые стали одним из моих худших страхов.
- Что ты будешь делать, если через десять лет она, наконец, сможет контактировать с другими?
Он выдал целую речь насчет того, как не может критиковать ее искренность, когда я взорвался от его намеков, настойчиво требуя, что его точка зрения только готовит меня к возможности, которую отказываюсь обсуждать. Он боялся, что она была такой наивной, чтобы понять любое различие. А если посмотреть глубже, какая-то моя часть знала, какой гребаной правдой это было. И это не давало мне покоя.
Она продолжала отвергать это, потому что была ослеплена фактом, что я ее единственный выбор. Не было похоже, что любой другой ублюдок может придти и упасть к ее ногам. Я был всем, что у нее было. Но и она была всем, что было у меня, и будь проклято это… у меня был выбор. И я не хотел этого, я хотел ее.
Она была моей девочкой.
У меня не было ничего своего. Моя машина, моя комната, моя кровать, и блять… даже мой чертов тюбик с зубной пастой и бутылка с шампунем. Все это принадлежало Карлайлу. Все маленькие предметы первой необходимости, которые делали мою жизнь сносной и стабильной, принадлежали ему. Моего не было ничего. Если я завтра выйду в дверь и покину его дом, то все, что я унесу с собой – это одежду на себе и… ее. Она не понимает этого? У меня не было шанса.
И я мог представить, что они спланировали это. Спланировали лучшее для нее, так, чтобы она знала больше, чем мои прикосновения. Они хотели отстранить ее и дать ей кого-то другого.
В моем мозгу всплыли непрошеные и доводящие до бешенства образы, когда я представил ее руки на нем. Касающаяся его, как она касалась меня. Целующая его, как она целовала меня, любящая его, как…
Я вторгся в ее рот, прижимая тело к ней, сжимая ее запястья около ее головы, и чувствуя себя более проснувшимся и собранным, чем после любых стимуляторов или кофеина. Живым. Моя кровь вскипела от ее нежных стонов, от ощущения моего полного контроля и…
Это было так гребано неправильно.
Почему она так сильно наслаждается этим? Почему ее глаза горят от возбуждения, когда я так груб с ее языком, и ее запястьями, и ее губами. Она не должна это чувствовать. Она должна была сказать безопасное слово и остановить меня, чтобы я не превращался в такого гребаного монстра. Но она подчинялась, прислонившись к стене и делая себя полностью уязвимой от всей моей злости и животного желания.
Увидев ее такой, готовой позволить мне полностью доминировать, после всех тех ночей в моей кровати, которые научили меня, что я не могу этого… что-то шевельнулось во мне. Это воспламеняло и бесило меня, и это было интенсивным и примитивным инстинктом полностью обладать ею.
Она была моей девочкой.
Это стольким подогревалось. Это была первая возможность за почти три недели поцеловать ее. Это было чувство, что она контролирует меня, упрашивая остаться здесь и, черт, прекрасно зная, что я не смогу сказать ей «нет». Это было чувство беспомощности, которое наполняло низ живота с тяжелым ужасом, который терзал и душил меня от мысли, что она может так двигаться с кем-то еще.
Это был первый раз за неделю – а может, и за вечность - когда я чувствовал контроль над всем. Я позволил чувству и кайфу заполнить меня, и они полностью истощат меня, если я без колебаний приму ее предложение.
Но вы не относитесь к людям, которые так любят. Вы не обхватывали ее запястья и не прижимали их к стене. Вы не чувствовали удовольствия от того, что захватили и контролировали их. Вы не наслаждались, обладая ими. И вы определенно не эрегировали от всего этого.
А я делал все это.
Это сбивало с толку и абсолютно ужасало, потому что даже хотя я знал, что неправильно и непростительно развращенно обращаюсь с ней, я не мог остановить это животное желание. Я хотел этого… я реально хотел нежно и мягко любить ее. Я хотел держать ее за руку и нести ее книги, как какой-нибудь гребаный жених. Я хотел оторваться и отвести ее в кафетерий, и держать ее на моей груди, пока она спит.
Но я делал совсем другое. Стонал в ее рот и кусал ее губы, и прижимал ее к стене. Заблокировав ее подо мной, так, что она не могла уйти, и никто не мог отнять ее у меня.
Она была моей девочкой.
Я не мог решить, кто из нас был больше ебнутым в этой ситуации. Она, позволяющая мне все это и наслаждающаяся этим, или я, делающий все это и наслаждающийся этим.
Я не мог остановить руки, потянувшиеся к молнии ее капюшона и отвести их назад достаточно далеко, чтобы не расстегнуть ее.
Я оторвал губы, с шипением задыхаясь, и сдвинул ткань в сторону.
- Сними ее, - приказал я, задыхаясь с усмешкой, ненавидя себя за это, но мне было нужно убрать преграды.
Она подчинилась, я расстегнул куртку, и мы оба яростно сорвали их, грудь у нас вздымалась, тазовые области были тесно прижаты друг к другу. Когда куртки были сняты, я вернулся к ее губам, силой раскрывая их, сжимая ее бока и целуя с необдуманной страстностью.
Я был омерзителен сам себе, продолжая властно целовать ее. Я хотел оторваться и выблевать все это, очистить уродство и грязь со своего тела, так, чтобы я мог стать чистым, как она. Чистым, как Карлайл и Эм, и все вокруг. Но я не мог остановить желание, и она не хотела, чтобы я останавливался. Она могла отказаться и ужаснуться моему поведению. Но она горела, задыхалась, проснулась и полностью уступала с каждым стоном удовольствия моему контролю над ней.
Она была моей девочкой.
Мои легкие загорелись, и грудь отчаянно выгнулась, и я перешел на ее подбородок, целуя и пробуя на вкус все, что было моим, пока адреналин от похоти давал мне новые силы.
Затем ее губы перешли на мою шею, и я ощутил ее зубы и ее укусы. Сильные. Было больно, и я простонал в ее шею и резко двинул в нее бедрами, потому что боль была замечательной.
Ее зубы опускались в мою кожу, проникая и ставя на мне метки. Я хотел поставить метку на ней. Я хотел погрузить свои зубы в ее шею, и получить удовольствие, зная, что каждый может увидеть это и знать, что она моя. Она уже, блять, принадлежит мне.
Она была моей девочкой.
- Не уходи, - выдохнула она, отпустив мою кожу, ее руки начали подниматься и сжали в кулаках мои волосы на макушке, и вдруг она стала контролировать меня. Ее подбородок дерзко поднялся, и я позволил ей отклонить мою голову назад, подняв лицо к серому небу.
Я прошипел и от боли закрыл глаза. Боль проникла через оцепенение и ярко выстрелила в моей голове, вызвав слезы на глазах. Я простонал и толкнулся в нее, а она дернула еще сильнее. Так сильно, что ее руки задрожали.
Но она молча спрашивала, и была эгоистичной, забирая преимущество от моей полной покорности каждому ее капризу. Она не хотела, чтобы я уходил. Она хотела, чтобы я остался и сделал все это дерьмо, так что… я даже не знал, что она хочет. Я не понимал, как это может быть ей полезно.
Но я согласился резким кивком и прошипел, потому что мой скальп еще больше загорелся от сопротивления. Опять покорный каждому ее желанию.
Она, похоже, успокоилась, освободив мои волосы и опять отступая в свою покорную позицию на стене.
И теперь это все опять вернулось ко мне.
Я задохнулся, вернул ладони на стену с громким хлопком, загипнотизированный тем, как она прикусила губу и отклонилась назад, немного сплетаясь со мной.
Я не имел права просить – приказывать – ей не делать этого. Было бы эгоистично и жестоко даже думать об этом, и последние двадцать минут, возможно, доказали, что все ее мысли обо мне. Но она получила свое, и мы были око за око, так почему, блять, я не могу?
- Никакой гребаной терапии, - прорычал я в дюйме от ее губ, наблюдая все те же образы, от которых я бесился, думая, что она полюбит кого-то еще. Кого-то лучшего.
К моему большому удивлению, она без колебания согласилась. Покорно кивнув, соглашаясь, и оставаясь полностью покорной мне, когда я зажимал ее между стеной и мной.
Знание, что она не собирается дать им то, что они хотят, стало рассеивать мое страстное желание доминировать над ней. Я еще продолжал прижимать ее подо мной, когда начал подавлять свои действия, еще более омерзительно относясь к себе за свои первобытные действия.
Я освободил ее и опустил руки к ней на щеки, и начал нежно поглаживать их, полный раскаяния, глядя в ее глаза. Затем я поцеловал ее так, как должен был. Мягко и медленно, и уважительно, и я поглаживал ее щеки и извинялся тем способом, каким мог.
Мои губы и ласка говорили, что я сожалею за то, что охватило меня. Сожалел, что не отпустил ее, даже когда она хотела этого. Сожалел, что наслаждался этим, и еще больше сожалел, что планировал завтра привести ее сюда.
Мы стояли за корпусом математики остаток ланча. Целуясь и лаская, и предъявляя права, и давая обещания, что не оставим друг друга. И когда прозвенел звонок, ни один из нас не хотел возвращаться туда, где все было неправильно, и никто не понимал нас. Мы хотели остаться за грязной кирпичной стеной и шумными металлическими кондиционерами, и позволить нашему желанию истощить нас еще немного больше.
Но у меня все еще был дом, куда надо идти. У меня все еще была роль в игре. Мне все еще надо было получить аттестат. И даже хотя я, блять, ненавидел чувство беспомощности, которое заполняло низ моего живота со знакомым тяжелым ужасом, которое терзало и душило меня, у меня все еще были обязательства перед всем этим.
Но они не выиграют, потому что у меня все еще есть моя девочка.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Глава 42. «Тихие земляничные ожидания»
---
CPOV
Этим вечером я встретился с Эсме в нашем обычном месте, обитой кожей кабинке в гостиной отеля в Порт-Анджелесе, где мы, как правило, бывали в наши прошлые свидания. Мы больше не скрывались, но это место было очень удобным для наших публичных проявлений привязанности, так что не хотели отклоняться от нашего старого распорядка.
Она уже ждала в кабинке, когда я вошел, привычно помахав официанту, проходя мимо. Мы оба очень хорошо знали их.
- Я заказала напитки, - сообщила она мне, когда я наклонился нежно поцеловать ее в щеку. Она всегда заказывала их для меня, потому что я всегда опаздывал. В том, что она приходила с предчувствием возникновением у меня обязательств в клинике, виновато только общество. Один-единственный раз я опоздал по другой причине. Но, как чувствительная женщина, Эсме заметила мое расстроенное выражение, когда я сел перед ней.
Она нахмурилась, заправила волосы за уши и наклонилась перед собой.
- Как оно прошло? – внимательно спросила она о визите в день рождения, но скорее интересуясь моим днем с Эдвардом.
Незаметно для других, я тридцать минут в машине, пока ехал сюда, планировал речь о том, как нечестно было возложить на меня ответственность за контроль его и Беллы. Это был груз, который она переложила на мои плечи, пока оставалась в соседнем доме и получала все доверие за то, что разрешила это. Я полагал, что выгляжу жалким отцом, убивая ее своей предусмотрительностью. Я был оскорблен, что несу полную ответственность за то, что разрушил его день рождения.
Конечно, сейчас, когда я был здесь, глядя в ее глаза и чувствуя себя скорее несчастным из-за того, что расстрою ее еще больше, я решил придержать мои собственные чувства о более нежных вещах.
Слава богу и хорошо оплачиваемым служащим отеля, мой напиток появился своевременно. Я дружелюбно поблагодарил официанта и повернулся к Эсме с глубоким вздохом.
- Это было… - я обнаружил, что мне нехарактерно не хватает слов, и сделал большой глоток своего скотча.
- Неприятно, - сбивчиво закончил я, лишенный моей обычной любезности, проигрывая конец ее визита в своем мозгу. Эдвард явно не был благодарен мне, что я так быстро выпроводил Беллу. Я не мог его укорять.
Она нахмурилась и взяла со стола мою руку своими.
- Они… я имею в виду… как они себя вели, - спросила она, с болью от беспокойства в голосе, и наклонилась ближе.
Я, улыбаясь, уверил ее.
- Все было абсолютно невинно, - я не мог определить, о чем она беспокоилась. Я же не мог позволить им продолжить их отношения прямо у меня в столовой, или что-нибудь подобное. Конечно, она редко рационально мыслила в любых вещах, касающихся безопасности ее любимой племянницы.
Ее морщины углубились, и она отвела взгляд.
- Я боюсь, что приняла неверное решение, - она кончиком пальца мягко обвела край ее стакана с мартини, и я опознал это как очень грустный жест, опираясь на мой жизненный опыт общения с ней.
- Ты так думаешь? – спросил я, наклоняя голову в попытке понять ее странную реакцию. Иногда я гадал, ищет ли Эсме дополнительных оправданий к части два. Тайно я уже знал, что это была случайность.
Ее глаза встретились с моими, и она изящно пожала плечами.
- Может, было бы лучше остаться… твердой, но я не хотела этого.
Окружающий свет в гостиной мягко осветил ее лицо и подчеркнул глубокую складку от беспокойства на ее лбу. Споры между мной и Эсме становились все длиннее и изнурительнее.
Хотя надо признать, что я ужасался при мысли о том, что Эдвард имеет над Беллой физическую власть… и даже сексуальную, я больше склонялся к мысли, что это не было его целью. Я знал Эдварда много лет и никогда не видел, чтобы его поведение так далеко заходило к его саморазрушению. Он просто не мог причинить кому-нибудь боль, особенно Белле.
К несчастью, Эсме считала, что я плохо проник в его психику, и отвергала мою постоянную защиту этого парня. Я чувствовал, что разрываюсь между ними двумя, и мои встречи с Эсме все больше портились и окрашивались горечью от постоянных разногласий.
- Это действительно была нежность, - я допил свой скотч и бросил на нее вопросительный взгляд через стакан.
- Они держались за руки и обсуждали детство Беллы, пока он ел торт. Тебе надо было видеть ее улыбку. – Да. Этим я ударил ее ниже пояса. Эсме никогда не могла сопротивляться улыбке девочки. Я надеялся, что упоминание об этом смягчит поток ее мыслей об их чувственных взаимоотношениях. Конечно, это не сработало.
Как и ожидалось, ее тело напряглось, и она убрала руку от моей руки.
Она натянуто пожала плечами и обхватила пальцами стакан с мартини.
- Нежность или нет, - был ее резкий ответ. Она избегала моего взгляда, молча отпивая свой напиток, и я остался неспособным объяснить специфику их отношений.
Мое раздражение от ее таинственной реакции на любые упоминания об их взаимоотношениях росло. Во многих отношениях я мог понять ее беспокойство всем этим. Они оба были молодыми и проблемными, и очень уязвимыми с их эмоциями. Как их опекуны, позволив этим со-зависимым взаимоотношениям развиваться дальше, мы поступили бы безответственно. И как их родители, мы поступили бы просто опрометчиво.
Я не знал Беллу, и Эсме не знала Эдварда. Если их отношения будут сломаны тем или иным способом, их уже сломанное психическое и эмоциональное состояние будет критически рискованным. Было невозможно игнорировать этот риск, особенно если вы заботитесь о них, как мы.
С другой стороны, я видел, что не выход вести их к идее здоровых взаимоотношений, если они чувствуют необходимость продолжать видеться друг с другом. Эсме абсолютно выходила из себя при моем упоминании позволить им продолжить отношения, и я был шокирован ее полным отказом принять эту мысль. Я определенно не мирился с их предполагаемой зависимостью сна, и еще более определенно не мирился с любыми сексуальными отношениями между этими двумя, пока Белла не восстановится или добровольно не откажется от этого. Но я чувствовал, что надо дать время, должное руководство и позитивный пример, и они выучат, что взрослые взаимоотношения когда-нибудь будут, и применят их уроки к их специфическим условиям.
Тем утром, когда я нашел их в его постели, я осознал, что Эсме и я были очень плохим примером для них. Мне пришло на ум, что у них не было жестких моральных устоев, чтобы выработать стандарт их романтических идеалов. Вместо того, чтобы получить здоровый пример, они видели только меня и Эсме. Это не было ни здоровым примером, ни идеалом, в любом случае. И я наконец уговорил ее появиться на публике как моей возлюбленной.
Когда она согласилась, я, надо признать, расстроился, и немного обиделся, что бесчисленное множество раз официально приглашал ее на свидания, но Эсме не была готова сделать этот шаг, пока не произошла эта ситуация. Мы почти три года встречались украдкой, втайне, вне города.
Сначала я думал, что она авантюристка, поверив, что Эсме получает своего рода возбуждение от тайных свиданий. Но с течением времени я решил, что ее главным мотивом было скрыть все от Элис. Это было то, что я мог понять и уважать, потому что это не требовало моего выбора.
Теперь я понимал, что ни одна из этих вещей не была основой ее неопределенности в отношениях со мной. Иногда ее неожиданная реакция на этот предмет заставляли меня размышлять над действительной причиной ее нежелания.
Она реагировала так не только на отношения Беллы и Эдварда, но и на упоминания о наших. Два года назад, на одном из наших длинных и уединенных уикендов, я сделал очень скрытый намек на женитьбу. Я не был готов к любым обязательствам тогда, но чувствовал, что мы достаточно близки друг к другу, чтобы как минимум начать обсуждать наши взаимные взгляды на эту тему.
Она отреагировала тогда так же, как и сейчас. Напряглась, отодвинулась и молча пила свой напиток. Я начал тихо нервничать и похолодел, что испугал ее моим тупым признанием на этот предмет. Не то чтобы я уже собрался покупать кольца. Это просто чувствовалось естественным для двух взрослых – с детьми – обсуждать такие вещи после того, как мы уже долго были вместе. Я явно заблуждался. Между нами воздвиглась гора неловкости и тишины, и хотя она наконец согласилась встретиться со мной опять на следующей неделе, я начал подозревать, что ее точка зрения на этот предмет не совпадает с моей.
Я не упоминал об этом опять, и так как мы становились ближе с годами, я ловил себя на желании повторить.
И сейчас я сидел здесь, пристально вглядываясь в ее далекие глаза и напряженную осанку, и решил, что вполне вероятно, что я сошел с ума, так страстно преследуя эту женщину. Ограничения, силой устанавливающие наши романтические пределы, всегда были единственным свободным выбором Эсме. Мои собственные мнения и чувства даже не обсуждались. У меня было много обязательств по отношению к моей собственной семье и эмоциональному здоровью, чтобы продолжать подвергать себя таким нестабильным, горяче-холодным отношениям.
Чем дольше я пил свой скотч в тишине, тем больше огорчался и возмущался ею. Точно как Эдвард, Эсме сбивала меня с толку своим странным поведением и оборонительными жестами, пока я просто терпеливо ждал каких-то разъяснений успокоить мои страхи. И точно как Эдвард, она никогда не предлагала мне ничего, предпочитая держать меня на расстоянии вытянутой руки. Достаточно близко, чтобы хотеть большего, но слишком далеко, чтобы даже поверить, что это достижимо.
Прогресс, которого мы достигли, выйдя на публику, не пошел на пользу нашим отношениям в целом. Фактически, если быть честным с самим собой, я признаю, что слишком сильно подталкивал ее к логике. Три года я ждал, пока она откроет глаза и осознает, что пропускает. Три года я провел, отказываясь от женских ухаживаний, честно веря, что Эсме и я предназначены друг для друга. Три года я провел, ожидая, как пес у ее ног.
Она оставалась напряженной и отказывалась встречаться со мной взглядом. Я надулся и все больше раздражался ее отказом обсудить мое собственное мнение на предмет их – наших – взаимоотношений.
Скотч и убогое окружение гостиной – которое она выбрала – вдруг заставили мой желудок встряхнуться. Это стало тихим сигналом для меня позволить людям подвести мой терпеливый характер к точке, с которой начинаются оскорбления. Эсме и Эдвард, оба имели обыкновение постоянно забирать, но никогда не предлагали мне кусочки себя. Но даже хотя по отношению к Эдварду я был ограничен обязательствами, по отношению к Эсме я не был ограничен ничем.
Я почти час провел, застыв в этих мыслях, пока пил и растил мое раздражение.
Я поблагодарил бога за мужество напиться, когда в конце концов посмотрел в свой пустой стакан, потому что нехватка ясного мышления заставила меня осознать… это ощущение странно освободило мое воображение и наконец сбросило один из этих эмоциональных грузов.
Я вышел из кабинки и принес стопку счетов, бессистемно бросив их на стол.
- Думаю, с меня хватит, Эсме.
То, как я сказал это и грустно улыбнулся, сделало очевидным, что мои слова относились не к тридцатидолларовому скотчу, и это не было сигналом подниматься в комнату 481, как это было бы в любую другую ночь.
Моя улыбка была хорошим избавлением, и я получил позорное наслаждение от ее встревоженного выражения, когда я повернулся на пятках и ушел от гостиной, тридцати долларов и одной болезненно таинственной освещенной женщины.
----
Она не предприняла попыток остановить меня, и я пошел в кровать в эту ночь точно так же, как делал это каждый вечер. Немного пьяный, все еще одетый, и лежал абсолютно один в моей невероятно большой кровати, разработанной четырьмя дизайнерами. Она была сделана из темно-красного клена с большим мастерством. Эсме сама подарила мне ее, обманывая меня ожиданием, что мы воспользуемся ею вместе. Моя сторона, левая, имела глубокую вмятину от моего тела. Правая сторона, оставленная для нее, оставалась нетронутой и холодной.
Я со вздохом перекатился на свою сторону, но что-то в моем кармане переместилось, больно надавив на мое бедро. Я перекатился обратно, и пошарил в кармане в поисках этой вещи, коснувшись пальцем холодного металлического диска. Я достал его, близко поднося к лицу изучить это, хотя я уже знал, что это было, и почему это у меня.
Слабый свет из окна отразился от полированного серебряного диска и усилил глубокие тени в вырезанном рисунке. На поверхности выделялся фамильный крест Калленов, и я потер одинокий инициал «К» между большим и указательным пальцами.
Это был мой фамильный герб Калленов.
У меня был кулон, который я редко носил, но всегда держал при себе. Я сделал для Эммета кольцо, когда ему исполнилось пятнадцать, и, к моему большому удивлению, он часто надевал его. Но для Эдварда я сделал кое-что другое. Это не было ювелирным изделием. Это был простой диск.
Делая его, я не хотел дарить ему кольцо, потому что заметил, что он уже носит еще одно. Хотя он никогда специально не упоминал об этом скромном бронзовом кольце, я предположил, что это подарок Беллы. И я отказался от идеи подарить ему еще одно.
Он не производил впечатления, что любит цепочки, и я не мог представить его с браслетом или с вульгарной пряжкой на поясе. Диск смотрелся как что-то простое и необязательное. В будущем он может использовать его как захочет.
Я просто хотел, чтобы у него это было.
После нашей дискуссии ночью, когда он практически разрушил мою шахматную доску, я чувствовал скорее ужас за то, что был таким назойливым и оттолкнул его. Я подстрекал его рассказать мне что-нибудь, все равно что, о его детстве, или что он может спокойно рассказать мне о Белле. Честно, как мог я защитить его, если ничего не знаю о его прошлом или о его намерениях? Я не мог точно сказать, почему мне нужна эта информация, но использовал это как оправдание, извиняясь за личное исследование.
Это, возможно, было ложью.
Было глупо преследовать его, но я, тем не менее, делал это, потому что, как и с Эсме, мои эмоции провоцировали мои действия. Тайно – это было знакомым желанием загнать его в некую удобную нишу, как Эммета. Эммет представлял меня как своего отца, и позволял мне представлять его как моего сына. Это никто не спрашивал, просто приняли как факт.
Эдвард представлял меня как Карлайла Каллена, и я представлял его как… Эдварда. Это как минимум беспокоило меня, но я всегда боялся возможных проблем при изменении положения. Это был его выбор, и, в конце концов, он взял мое имя.
В тот вечер, когда я стоял в середине моего тихого кабинета и собирал разбросанные шахматные фигуры, я позволил мысли приглушить боль от его вспышки. Эдвард был Калленом. В любом случае, он дает этому такой смысл, какой каждый не свяжет со мной. Он просто был.
Там, откуда я родом, мое имя кое-что значило для общества. Оно было уважаемо и имело определенное достоинство, которое каждый рассматривал очень высоко. Оно не было претенциозным или тщеславным, потому что мы много делали для этого.
Мы были докторами и юристами, и деньги, которые мы зарабатывали, только добавляли нам уважения, как и то, на что мы использовали их. Поколениями мы жертвовали и наводили филантропические связи через глобус, создавая различия и изменяя мир одно- и двусложными именами. Так было и тогда, когда моя семья эмигрировала в эту страну столетия назад, и тогда, когда я был ребенком, мальчиком на колене отца, желающий услышать историю своего имени еще раз и пронести ее в будущие поколения.
Мой отец умер задолго до того, как смог увидеть, что его мечты исполнились, но двое детей, которых я привел в мой дом и дал им привилегии моего имени, будут всегда знать один твердый факт и ничего еще.
Каллены – люди с отличительными особенностями.
Это, возможно, сильно звучит, как превышенные ожидания, налагаемые на двух мальчиков, но я никогда на самом деле не рассматривал их в этом качестве. Я видел что-то в Эммете и Эдварде, что преобладало во всех мужчинах Калленах, и это было единственной причиной, по которой я стал их наставником и дал им свое имя. Они оба были мужчинами с отличительными особенностями.
Эммет был экстравертом с его силой и энергией, и хотя многие не видели остальных его качеств, он был сострадательным и почти величественным в своем желании защищать тех, кого он любит. Он улыбался любому, кто подпадал под его обаяние и общительную личность. Ему не нужно становиться доктором или юристом, чтобы изменять мир, хотя я уверен, что он был бы успешным и там, и там. Моя вера в то, что он может изменить мир, заключалась в его улыбке, доброте и накачанных мускулах.
Эдвард был полной противоположностью Эммету.
С первой ночи, когда я поговорил с ним в клинике, было очевидно, что он интроверт и аналитик. Он проверял все близкое и использовал добытые знания, чтобы построить свое мнение и чувства, основанные на наблюдениях и своей собственной личной вере. Также было ясно, что он бескорыстен, резок и защищает тех, о ком заботится.
Но самое восхитительное качество Эдварда было в его страстной и неистовой верности. Это была едва различимая особенность, потому что он редко позволял кому-либо подойти достаточно близко, чтобы завоевать ее. Эта неистовая верность была долгом, которое он не отдавал с легкостью или дарил всем попало. У Эдварда эту привилегию надо было заслужить. Он может изменить мир своим интеллектом, жертвенным характером и решительно отстаивать свои принципы и честность.
Он был Калленом, потому что я видел эти черты характера в нем и знал, что он предназначен для чего-то подлинно великого.
Но он сделал десять шагов назад после этой ночи. Он отказался разрешить мне любые вмешательства в свою личную жизнь, и хотя я не прекращал свои попытки я чувствовал отвращение от отклика, который привел к обратному результату. Я хотел извиниться и показать ему его важность в моем доме. Я не мог спрогнозировать его поступки. Много раз я боялся, что он почувствует это, потому что я часто обнаруживал, что трудно провести черту между тем, что я хотел в наших отношениях, и тем, что он готов был позволить.
Так что я заказал эту печать той ночью в специальной фирме в Лондоне, где моя семья часто делала такие вещи. Это было извинением и обещанием, вложенными в полуторадюймовый диск.
Утром, когда прибыла эта вещица, я беспокоился и с нетерпением хотел отдать ему это. Я знал, что он сопротивляется любым подаркам, связанным с близостью или семейственностью, так что смирился с тем, что оставлю его где-нибудь, чтобы он не смог сразу вернуть мне его. Моя хитрость родилась сразу после того, как я нашел пакет в фойе, и до восхода было еще время, так что у меня была последняя минута на решение, что доказывает четкую основу всей этой ситуации.
Тогда это выглядело как хорошая идея – проникнуть в его комнату и оставить подарок где-нибудь в его одежде, пока он спит. Я прикинул, что он проснется и найдет его там, и хотя он был любопытным, он не сможет сразу вернуть его. Вместо этого он просто припрячет ее где-нибудь, пока наша связь не восстановится настолько, что он почувствует себя спокойно, узнав подлинный смысл подарка.
Его спальня была закрыта, и это было так похоже на Эдварда, что я почти фыркнул, когда искал нужный ключ на моем брелке и тихо проскальзывал в закрытую комнату.
В комнате было темно и неясно, и я молился, чтобы он держал все в чистоте, пока вслепую нащупывал путь через ковер к его шкафу, немного торопясь, чтобы скрыть мое посещение. Я уже так давно не был в его комнате, что копался в тайниках памяти, чтобы вспомнить расположение его шкафа.
Я тихо и плавно шел, и как только я достал диск из кармана, я услышал пронизывающий крик, от которого я подпрыгнул и съежился, инстинктивно прикрыв уши. Крик был… женским, и прошло некоторое время, прежде чем комната осветилась мягким светом его лампы.
Сказать, что я остолбенел от того, что увидели мои глаза, будет вопиющим преуменьшением.
Эдвард недружелюбно смотрел на то, как я расширенными глазами уставился на него в постели, а рядом с ним была никто иная, как истерически рыдающая и кричащая Белла Свон. Моя челюсть отвалилась, когда он нежно начал успокаивать ее, и мои глаза наконец осмотрели все вокруг.
Вокруг кровати была одежда… покрывающая весь пол. Какая-то его одежда, какая-то ее, и когда мои глаза наткнулись на обертку от презерватива на его тумбочке, я разорвался между двумя полностью противоположными эмоциями.
Абсолютный ужас и… совсем странно… полное изумление.
И он держал ее, я чувствовал, что мои губы непроизвольно дернулись. Это было такое нормальное нарушение для парня его возраста, что я не мог удержаться от того, что почувствовал некое облегчение. Эдвард редко делал что-то нормальное, и видеть его в этом положении – парня-подростка, застуканного в постели с его девушкой – действительно заставило меня почувствовать себя неловким отцом.
Если бы дело не касалось ее, я бы хихикнул и сбежал из комнаты, планируя различные методы смущать его по этому поводу в будущем, как я сделал бы с Эмметом, если бы это был он и Розали.
Но это была Белла, ради Христа, и она была не в том положении, чтобы давать ей преимущество. Ее состояние было серьезным и добровольно запущенным ее собственными безграмотными решениями. Было невероятно беспечно с его стороны даже обсуждать с ней взаимоотношения, и этот ужас быстро стал моей основной эмоцией, и все удивление и облегчение быстро пропали, когда я осознал опасность ситуации.
Я уставился на диск в моей руке, глубоко вздохнул и почувствовал сожаление от подхода к тому, что я мог сделать. Я мог оставить это при себе и просто убрать решетку, чтобы предотвратить любые дальнейшие ночевки. Я мог забрать их к себе и объяснить, почему это плохо. Я мог проинформировать их и показать им на риск, и вывести их на правильный подход к хрупким взаимоотношениям. Я мог не давать Эсме удобный случай принять все близко к сердцу и пролить свет на все наше несовершенство.
Может, было к лучшему, что эти несовершенства были раскрыты, но я сжал руку и уставился в потолок, мне было трудно решить, о чем больше сожалеть.
Я знал, что могу сожалеть, что оставил Эсме в жестком утреннем свете, но также знал с болезненной определенностью, что она никогда не придет на что-то большее, чем длинное свидание. Точно так же я знал, что, возможно, Эдвард не сможет прийти повидать меня как нечто большее, чем официальный опекун.
И я пялился на мой белый нечетко видный потолок, и провел много времени, пока наконец не отбросил невозможные идеалы, которые я сложил для них двоих. Эсме никогда не будет моей женой, и Эдвард никогда не будет моим сыном. Я принял ответственность за то, что позволил идеям вырасти в такие фантастические представления в моем разуме.
Я неохотно позволил видениям ускользнуть из моих глаз, вернулся в реальность, вернул диск в мой карман и опять перекатился на свою сторону. Он продолжал давить на мое бедро, и я использовал болезненное ощущение, чтобы отвлечь себя от боли утраты в моей груди, когда я капитулировал перед правдой, проникшей в мои мечты.
Эсме никогда не будет моей женой, и Эдвард никогда не будет моим сыном.
Темнота ночи и уединение моей голой комнаты успокоило мой проигрыш и напомнило мне, что невозможно потерять семью, которой ты никогда не имел.
