Что такое прогресс

Общие понятия цивилизации и прогресса. — Философия истории. — Научное

определение понятия прогресса по отношению к истории. — Масса как

механический или количественный критерий прогресса в неорганическом мире

неприложима в области биологии. — Дифференциация — биологический

показатель прогресса — не имеет значения в области социологии. — Личность и

общество в мире растений и животных. — Увеличение взаимной зависимости и

социальной связи среди растений и животных.

Человеческая история, лишенная идеи прогресса, представляет лишь

бессмысленную смену событий, вечный прилив и отлив случайных явлений,

которые не укладываются в рамки общего мировоззрения.

Во все эпохи, у всех народов и во всякой среде безумие, лицемерие и

преступление чередуются с тоскливой монотонностью. Наоборот, примеры

самоотверженности и добродетели вообще, когда случайно мы встречаем

упоминание о них в истории, зачастую облекаются в странные и иногда даже в

бессмысленные формы — стоит вспомнить только Курция, бросившегося в порыве

благородных чувств в пропасть, или Манлия, обезглавившего своего сына за

простое неповиновение.

Уважение потомства — эта запоздалая награда мученикам истории —

никогда не проявляется в прямом количественном отношении с истинным

величием некогда совершенного подвига. В памяти людей остается лишь то, что

ослепляет; но истинные благодетели человеческого рода остаются в тени. Имена

людей, научивших людей употреблению огня, искусству приручения животных и

возделывания хлебных злаков, навсегда останутся неизвестными. Пантеон истории

населен только извергами, шарлатанами и палачами.

Любопытно отметить также и тот факт, что ошибки и заблуждения нередко

играли в истории человечества большую роль, чем значение или величие

характера. Так, например, Христофор Колумб, олицетворяющийся легендой как

борец за науку против суеверий и умственной слепоты своего времени, обязан

своей славой своему заблуждению относительно размера земного шара, и это

заблуждение дало ему возможность открыть Америкуi.

Большинство ученых подразделяют всех обитателей Земли на две группы:

группу исторических, или культурных, народов и группу диких народов —

«дикарей», или варваров. Однако при более тщательном изучении народов и их

быта мы должны будем признать, что подобное разделение покоится на слишком

неясных определениях, благодаря чему возможны очень грубые ошибки.

Наиболее несчастные и дикие племена, описанные современными или

прежними путешественниками, все же обладают кое-какими орудиями, они

знакомы с употреблением огня, имеют своих фетишей, подчиняются какому-

нибудь, хотя самому элементарному политическому и семейному строю, они,

наконец, владеют хотя и примитивным, но все-таки членораздельным языком. Все

это скромное культурное «имущество» является наследием многих поколений, оно

составляет сумму приобретенных благ; народ, обладающий этими благами, уже

имеет свою историю, правда неписаную, а следовательно, имеет право на

причисление себя к семье цивилизованных народов.

Но если, с одной стороны, цивилизация, как бы ни был низок ее уровень,

охватывает безразлично все элементарные общественные группы, третируемые с

высоты нашего собственного величия как варварские, то с другой стороны, это

варварство мы видим всюду; нет ни одного человеческого общества, как бы оно

высоко ни стояло по своему культурному развитию, которое было бы вполне

свободно от всех пережитков варварства и дикарства. Между дикарем, стоящим на

наиболее низкой ступени развития, и наиболее высоко стоящим цивилизованным

человеком существует длинная и непрерывная связь. Когда приходится сравнивать

два крайних или весьма друг от друга отдаленных звена этой цепи, то огромные

различия между ними слишком ослепляют наблюдателя и эти звенья сами собой

невольно выделяются в самостоятельные группы, несмотря на то что мы отлично

сознаем, что в природе развитие никогда не идет по прямой линии. Между

англичанином, например, и новозеландским маори, между дикарем африканского

племени батеке и самым просвещенным чиновником Бельгийского Конго

существует не только разница, при помощи которой мы отличаем «цивилизацию»

от «варварства», но существуют наравне с этим и другие различия, которые

затемняют вопрос и усложняют дело.

При переходе от крайних звеньев, форм и оттенков к промежуточным,

средним количество затруднений еще более увеличивается и мы в своих

наблюдениях подпадаем все более и более случайности и под влияние наших

субъективных симпатий и тенденций, окончательно делающих нашу оценку

недоказательной, противоречивой и произвольной.

В самом деле, изучая определенный социальный строй, как можем мы

отличить, что является существенной частью цивилизации и что является

наследием примитивного варварства?

Но прежде всего попытаемся установить, что такое цивилизация, что следует

понимать под этим словом.

Понятие цивилизации, говорит П.Мужольii, является одним из самых

сложных; оно охватывает собою совокупность всех открытий, сделанных

человеком, и всех изобретений; оно определяет сумму идей, находящихся в

обращении, и сумму технических приемов; это понятие выражает также степень

совершенства науки, искусства и промышленной техники; оно показывает данное

состояние семейного и социального строя и вообще всех существующих

социальных учреждений. Наконец, оно резюмирует состояние частной и

общественной жизни, взятых в их совокупности.

Рассматривая прогресс, совершенный человечеством в течение всего своего

«крестного___________» исторического пути, мы можем указать на одно несомненное

доказательство существования прогресса — это усовершенствование техники. В

самом деле, сравнивая современную технику и промышленное развитие с тем, чем

была техника и индустрия в предыдущие периоды, мы должны будем признать

колоссальный рост человеческой мощи, гигантский рост власти человека над

силами природы, над временем и пространством — этими двумя космическими

врагами человека.

Однако, как ни бесспорен факт, что технический прогресс является одним из

главных составных элементов общего прогресса, тем не менее одним техническим

прогрессом понятие общего прогресса далеко не исчерпывается. Какое дело

страдающей и мыслящей личности до того, красив ли памятник, воздвигнутый на

ее могиле, или хорошо ли оружие, которым ее убивают. Кроме того, технический

прогресс происходит толчками, скачками и, следовательно, не может служить для

нас верным критерием общего прогресса и мерой для оценки прогрессивной

степени последовательных фазисов исторической эволюции. Накануне последнего

собрания Генеральных штатов во Францииiii техника стояла почти на том же

уровне, как во времена римских императоров Антониновiv. Если сравнить «эпоху

пирамид» с эпохой Декарта, то можно, пожалуй, даже констатировать небольшое

движение назад.

Более несомненное доказательство существования общего прогресса в

истории дает нам непрерывная эволюция социальной связи между людьми и факт

нарастания общечеловеческой солидарности. Вот почему только эти факты, по

нашему мнению, и заслуживают быть признанными в качестве критерия и

признака общественного прогресса.

В области геологических явлений вулканические извержения, сотрясение

почвы и вообще все явления, носящие название катаклизмов, унося с собою массу

жертв, сильно поражают человеческое воображение и приковывают к себе

внимание. Но, в общем, эти катаклизмы вызывают только поверхностные

изменения на поверхности нашей планеты. Это, скорее, последствия, результаты, а

не причины.

Истинные, творческие силы, создающие глубокие изменения на поверхности

нашей планеты, — это дождевые капли, ручьи, звонкие и прозрачные потоки,

воздушные течения, беспрерывные и постоянные колебания температуры, смена

тепла и холода — одним словом, целый легион агентов, которые своей незаметной,

но беспрерывной и продолжительной деятельностью разрушают гранитные утесы и

создают, откладывал песчинку за песчинкой, целые острова и даже огромные

материки.

Точно так же и в истории человечества незаметный труд многочисленных

поколений, живших до нас, является творцом исторических формаций, но эта

работа безвестных поколений ускользает от исследователя; мы видим лишь

результаты этого труда.

Летописи человечества заносят на свои скрижали только исключительные,

необычайные явления, лишь те факты, которые поражали умы. Памятники,

оставленные нам прошлыми веками, представляют, за редким исключением, храмы

и дворцы, т. е. здания, не имевшие почти никакого отношения к жизни

большинства, здания, в которые это большинство допускалось лишь в

исключительных случаяхv. Но те скромные жилища, где народ проводил свою

обыденную, тусклую и монотонную жизнь, где он медленно погибал под ярмом

тяжкого труда, — эти жилища всегда и всюду были слишком непрочны для того,

чтобы противостоять разрушающему действию времени. Если бы не сохранились

кое-какие смутные воспоминания и отголоски старины среди самих народных

масс, пожалуй, для нас оказалось бы совершенно невозможным восстановить

картину былой жизни даже в самых общих чертах.

С начала исторической эпохи судьбы отдельных народов и человечества в

целом столько раз подвергались коренным изменениям, века невежества и нищеты

столько раз сменяли эпохи мирного развития, расцвета наук и искусств, что теперь

нам весьма трудно разобраться во всем историческом лабиринте.

Прагматическая история, т.е. история, довольствующаяся ___________занесением на свои

страницы фактов и деяний главнейших народов земного шара во всем их

хронологическом беспорядке, не может служить для обоснования теории

прогресса, она может лишь доставить материалы для истории прогресса, но не

больше. Задачу создания этой теории прогресса, задачу отыскания ариадниной

нити, необходимой для нашего руководства в запутанном лабиринте исторических

фактов, подлежащих исследованию, надлежит выполнить более абстрактной науке,

которую принято теперь называть философией истории.

Но существует ли философия истории? Такой вопрос был поставлен

французским философом Бульеvi.

«Я тщательно исследовал, — говорит он, — системы и теории, носящие

название философии истории, и мне не удалось извлечь из всех этих систем ничего,

что заслуживало бы серьезного внимания. Существует только один исторический

закон — это закон прогресса... Выше всех законов и обобщений, которым древние

и современные писатели пытались подчинить историческое движение, выше всех

«циклов», всех исторических «приливов и отливов», выше всех теорий о

прямолинейном, криволинейном, спиральном движении истории или движении

зигзагами, по которым якобы развивается человечество, стоит этот великий закон

прогресса, конечно, истинного прогресса, освобожденного от всех ошибочных и

ложных понятий, делающих идею прогресса ложной, смешной или опасной. На

этой идее прогресса приходят в согласие между собою большинство пишущих по

вопросам философии истории. Почти все историко-философы соглашаются

признать закон прогресса наивысшим законом жизни, некоторые же ученые даже

делают из этого закона своего рода божество и слово «прогресс» пишут всегда с

большой буквы. Но если все согласны признать закон прогресса в истории, то

какое различие и какая масса ошибок в понимании прогресса различными

философскими школами! Согласно утверждениям одних, прогресс проявляется

фатальным образом, как и все космические законы; согласно другим, прогресс

является неизбежным потому, что входит в планы провидения».

С той точки зрения, на которой стоим мы, для нас не важен вопрос, откуда

исходит и какими путями проявляется в истории прогресс. Существенной задачей

для нас является определить, в чем состоит прогресс и по какому точно

определенному признаку можно узнать, прогрессирует ли данное общество, не

употребляя при этом никакого субъективного произвола, никакого предвзятого

мнения, обыкновенно выставляемого различными социологическими теориями.

Для ученого автора, которого я только что цитировал, «прогресс» обозначает

не просто движение вперед, к достижению общего блага. «Существо, не

обладающее ни разумом, ни свободой, может переходить из одного состояния в

другое, может развиваться, эволюционировать, но ни в каком случае не может

прогрессировать». На каком основании, спрашивает Булье, жидкое состояние

земного шара (взятое само по себе) по отношению к газообразному или же твердое

состояние по отношению к жидкому могут считаться прогрессивными? Без

сомнения, нам ответят, говорит Булье, что этот последующий ряд изменений

прогрессивен потому, что он подготовил появление человека на Земле, или же,

другими словами, потому, что этот ряд явлений составил условие, необходимо

долженствовавшее предшествовать появлению человека. Но ведь между сценой, на

которой должны появиться актеры, лишь только она окажется готовой, и самими

актерами слишком огромная пропасть, чтобы ее можно было заполнить ничего не

говорящими словами. Поэтому не будем смешивать прогресс с развитием

материальных условий существования человечества на Земле и сохраним это

великое название прогресса только для определения разумного, сознательного и

свободного движения к общему благу.

Булье, по-видимому, не замечает, что предлагаемая им произвольная очистка

идеи прогресса не может быть принята без некоторых оговорок. В самом деле,

безусловное принятие ее повело бы не только к отрицанию прогресса в философии,

но также к отрицанию прогрессивного значения за бесспорными завоеваниями

человеческого разума, сделанными за последнюю четверть века в области точных

наук. Булье требует непременно «свободного и разумного» стремления к общему

благу. Но мне кажется, что определить долю участия элемента свободы и разума в

истории весьма затруднительно. Только с большим трудом мы сможем отыскать в

истории улучшения жизненных условий, осуществленные добровольными и

сознательными усилиями людей, сознательными притом настолько, что

предусматривались бы все возможные последствия совершаемых поступков.

По мнению Герберта Спенсера, часть прогрессивного движения, вызванная

сознательными и разумными причинами, очень незначительна в сравнении с общей

массой прогрессивного движения, происходящего, так сказать, фатально, благодаря

стечению непредвиденных обстоятельств, а также из столкновения интересов,

страстей и бессознательных или внушенных мелкими эгоистическими

соображениями поступков. Говоря вообще, прогресс был бы очень непрочным

явлением, если бы его единственной причиной, а следовательно, и единственной

гарантией его осуществления являлась бы добрая воля немногих избранников.

Строго точное применение того определения, которое рекомендует Булье, при всем

том сообщило бы самому понятию прогресса смутный и неопределенный характер.

Оно создало бы пропасть между природой и человеком, а несомненно, ни история,

ни философия не выиграли бы от этого разрыва между естественными науками и

науками философскими.

Наоборот, понятие прогресса приобрело точное, свободное от всяких

метафизических ухищрений и произвольных толкований определение именно с

расцветом естествознания и с торжеством дарвиновских идей эволюции. В области

естественных наук под прогрессом понимают ту дифференциацию явлений

природы, которая в каждой последующей фазе эволюции проявляется с большей

интенсивностью. Явления считаются прогрессивными, если каждый из их

составных элементов, воспроизводя отличительные свойства всех предыдущих

ступеней развития, содержит в себе еще какой-нибудь новый элемент, еще не

проявлявшийся в предыдущих фазах, и если при всем том новая стадия в состоянии

зародить еще новые, способные к эволюции элементы.

Растение, например, представляет прогрессивно высшую форму организации

по сравнению с минералами: в растении мы наблюдаем все явления

неорганического мира плюс специальные способности питания, роста и

размножения.

Животное в свою очередь является прогрессивно высшей формой

организации по сравнению с растением, потому что к способностям растения

прибавляется еще способность движения и ощущения. Наконец, человек стоит

выше всех остальных позвоночных животных по интенсивности своей

интеллектуальной жизни, достигающей в нем такой высоты, какой она не

достигает ни у одного животного.

Мы можем даже ответить Булье, что отвердевание земной коры

как необходимое условие для появления на Земле человека носит

также прогрессивный характер, так как оно обусловливает такую

интенсивность жизни, какая была несовместима с жидким или

газообразным состоянием нашей планеты.

В высших фазах эволюции в областях, неправильно называемых мертвой

природой, или «неодушевленной», химический состав тел относительно прост и

однороден; развиваемая в этих телах энергия находится в прямом соответствии с

массой данного тела, т.е., говоря другими словами, энергия тел здесь прямо

пропорциональна количеству материальных частиц. Вот почему в течение многих

веков науки о неорганической природе знают только одну силу — молекулярное

притяжение, только один закон — ньютоновский закон притяжения и только один

критерий — тяжесть. Интересно отметить, что в области неорганической природы

наиболее индифферентный газ — водород — является в то же время и наиболее

легким, тогда как углерод, элемент, заслуживающий названия наиболее

прогрессивного благодаря своей роли в органических соединениях, по своему

удельному весу превосходит большинство газов.

В области биологии дело обстоит несколько иначе.

Химический состав тел становится здесь все сложнее и разнообразнее.

Высокая интенсивность жизни и энергии организма перестает зависеть

исключительно от количества молекул и начинает главным образом

обусловливаться разнообразием и сложностью молекул, а также степенью

совершенства разделения труда между различными органами тела. Организм в

биологии считается тем выше и совершеннее, чем при данной массе тела он

развивает более жизненной энергии. Несколько граммов мозгового вещества —

этой наиболее прогрессивной органической ткани — обладают физико-химической

энергией, более могущественной, чем какой-нибудь гранитный утес в несколько

сот кубических метров. Таким образом, по-видимому, сразу устанавливается

пропасть между мертвой природой и органическим миром. Но в действительности

эта пропасть существует лишь в нашем воображении благодаря нашему способу

рассмотрения вещей и оценки явлений с человеческой точки зрения. Наука не

видит строго определенной границы между «неживой» и «живой» материей, равно

как между животным и растительным миром.

В области биологических явлений жизнь проявляется в таких разнообразных

формах, что нам для общего понятия необходим объединительный синтетический

принцип и отличительный признак прогрессивности. В биологии критерием

прогрессивности не может быть вес или тяжесть; при вступлении в область

биологии наблюдатель-исследователь принужден переменить свои орудия

исследования, подобно тому как приходится откладывать в сторону ртутный

термометр, когда хочешь измерить слишком высокие или слишком низкие

температуры.

Со времени Чарльза Дарвина большинство ученых считают, что

специфическим законом биологии должен быть признан закон борьбы за

существование, или, говоря другими словами, закон жизненной конкуренции,

направляемый и поддерживаемый отбором (selection). Но еще до великого

английского натуралиста русский ученый Карл Бэр доказал научным образом, что

в мире органических явлений прогресс определяется морфологическим критерием,

а именно степенью дифференциации. Дифференциация состоит в том, что в

организме все более и более увеличивается количество отдельных органов,

которые постепенно и специализируются на выполнении какой-либо, строго

определенной части общей работы организма. Каждый орган выполняет свою

особую функцию, и совокупность этой коллективной работы всех органов

составляет общую жизнь организма.

Теперь, когда биология окончательно и в высшей степени ясно

формулировала оба эти принципа, ее можно не без оснований рассматривать как

вполне установившуюся точную науку, независимую от метафизических фикций и

предвзятых партийных мнений.

Цивилизация, как мы уже видели, характеризуется прогрессивным ходом

человеческих обществ, жизнь и деятельность которых неизмеримо сложнее жизни

и деятельности животных и растений. Согласно утверждению французских

позитивистов и английских эволюционистов, наука, занимающаяся изучением

явлений общественной жизни, т.е. социология, по отношению к биологии занимает

такое же место, какое занимала сама биология по отношению к наукам

неорганическим. Биология может считаться и зависимой и независимой наукой от

наук физико-химических, смотря по тому, с какой точки зрения мы будем

рассматривать ее. Она тесно связана со всеми физико-химическими науками, так

как изучает высшие фазы прогрессивной серии, начинающейся элементарно

простыми явлениями, входящими в область физико-химических наук, и затем без

перерыва поднимающейся вплоть до самых сложных проявлений жизни. Но в то

же время биология представляет совершенно независимую и самостоятельную

науку, так как она имеет свой особый предмет изучения — жизненные явления — и

рассматривает эти явления со своей собственной точки зрения.

Таким ___________образом, если социологии в свою очередь суждено стать точной

наукой, то для этого она должна ясно и определенно установить специфический

закон социальной жизни и дать свой собственный критерий, при помощи которого

в области социальных явлений мы могли бы определить прогресс столь же

безошибочно, как это делает биолог в своей области, определяя степень

дифференциации данного организма.

Наиболее характерной чертой всякой социальной жизни является

кооперация. Если в области биологии существа более или менее

индивидуализированные, начиная от простейшей клетки и до человека, ведут

борьбу за существование, т.е. за достижение каких-нибудь эгоистических и личных

целей, то в области социологической, наоборот, отдельные особи объединяют свои

усилия для достижения общей цели. Пусть в действительности очень часто

кооперация, объединение усилий, является только необходимым и логическим

результатом борьбы за жизнь; не важно, что стремление к кооперации зарождается

в живых существах под влиянием эгоистических интересов; существенно для нас

то, что принцип кооперации совершенно отличен и противоположен

дарвиновскому принципу борьбы за существование, насколько этот принцип сам

отличается от более общего принципа — ньютоновского закона всеобщего

тяготения.

Безразлично, заключают ли отдельные особи союз для обороны или

нападения, все же принцип соглашения совершенно отличен от принципов борьбы.

Разграничение областей биологии и социологии не представляет,

следовательно, никаких затруднений. Биология изучает в области растительного и

животного мира явления борьбы за существование, социология же интересуется

только проявлениями солидарности и объединения сил, т.е. фактами кооперации в

природеvii.

«Общество есть организм», — утверждали Огюст Конт и Герберт Спенсер.

Ослепленные этим определением, самые выдающиеся ученые утверждали и

утверждают до сих пор, что дарвиновский закон борьбы за существование

составляет не только основной закон биологии, но является и главным законом

социальной жизни. В действительности, однако, положение «общество есть

организм» представляет собою только фигуральное выражение, утратившее еще со

времен Менения Агриппыviii даже оттенок оригинальности.

Такое определение общества, впрочем, можно допустить при одном условии,

чтобы не выводить отсюда заключения, что законы биологии вполне достаточны и

для разрешения социальных проблем. Конечно, общества представляют организмы,

так же как и все тела представляют собою своего рода организмы; но не следует

забывать, что организмы растений или животных бесконечно более сложны, чем

минералы, и не с помощью простых физико-химических формул наука смогла

осветить запутанные вопросы эволюции. Дарвин и Бэр дали объяснение для всех

биологических явлений при помощи закона борьбы за существование и закона

дифференциации. Но так как общества суть явления несравненно более сложные,

чем организмы растений и животных, то логично и естественно допустить, что

только одними биологическими законами нельзя разрешить вопросы социологии.

Герберт Спенсер, как мне кажется, признает эту точку зрения. Во-первых, он

считает социологию наукой автономной и зависимой от биологии только

постольку, поскольку последняя сама зависит от наук неорганических. Во-вторых,

он различает три вида эволюции: механическую, органическую и

надорганическую. Наконец, он различает индивидуализированные организмы,

способные к наиболее развитой дифференциации своих частей, от организмов

социальных, в среде которых дифференциация возможна лишь в узких рамкахix.

Социологи всех эпох и всех направлений обращали усиленное внимание на

отношения между личностью и обществом на различных ступенях социальной

эволюции. Но когда этими отношениями заинтересовались натуралисты,

привыкшие к точному языку и определенной терминологии естественных наук, то

они не замедлили обнаружить, насколько смутны и неопределенны наши понятия

об индивидууме и обществе. Единственный бесспорный индивид-неделимое — это

клетка, ибо, разделяя ее, мы получим уже бесформенную материю. Эти

абсолютные индивиды рассеяны в громадных количествах всюду, где только

возможна жизнь; микроскоп открывает наблюдателю мириады таких индивидов;

они живут изолированно эгоистической жизнью, растут и размножаются, ведут

борьбу за свое существование на свой страх и риск, не прибегая к высокому и

благотворному принципу кооперации и солидарности.

Но, с другой стороны, существуют другие мириады организмов, которые под

влиянием некоторых условий, сущность которых нам абсолютно неизвестна,

объединяются в общины и колонии. Эти коллективные, или многоклеточные,

организмы могут быть рассматриваемы двояким образом: в их совокупности

можно видеть организмы высшего разряда, а с другой точки зрения, в них можно

видеть только составные части, ткани и органы новых образований еще более

высшего порядка.

С точки зрения современной биологии человек, отношения которого к

обществу (по терминологии Ж.Ж. Руссо) регулируются социальным договором,

является тоже своего рода коммуной, составленной из многочисленных индивидов

низшего порядка, т.е. органов, состоящих в свою очередь из групп наиболее

элементарных индивидов, т.е. клеток.

Таким образом, одно и то же живое существо может быть рассматриваемо то

как целостный самостоятельный индивид, то как орган или член некоторой

коллективности, связанной кооперативной связью, то, наконец, как общество более

элементарных индивидов. В современной науке для обозначения существ,

достигших такой высокой степени индивидуализации, какой достигли, например,

человек и высшие животные, условились употреблять термин бион.

Будучи несравненно более сложной, нежели у низших организмов,

индивидуальность бионов далеко не отличается высокой степенью абсолютности,

какую мы наблюдаем у простейшей клетки. В то время как одноклеточный

организм вполне и всецело удовлетворяется сам собою даже для воспроизведения,

бионы, отличающиеся более сложной организацией, должны для поддержания и

сохранения вида объединяться с себе подобными, но другого пола, создавая таким

образом новую группировку высшего порядка — дэм. Примером наиболее

элементарной формы дэма может служить хотя бы обыкновенная и часто

встречающаяся в животном мире брачная пара.

Само собой разумеется, что значительное разнообразие форм естественного

дэма далеко не ограничивается формой брачной или семейной пары. Эта последняя

служит лишь отправной точкой для развития чрезвычайно разнообразных формx.

Заметим, кстати, что позитивисты вслед за Огюстом Контом и англичане-

эволюционисты вместе со Спенсером считают, на мой взгляд совершенно

произвольно, началом социологической области именно зарождение дэмов,

оставляя, таким образом, на долю биологии изучение эволюции низших форм

коллективной жизни. Для Конта половое влечение, толкающее бионы к

образованию дэмов, является в некотором роде физиологической основой

альтруистических инстинктов, на которых покоится все социальное здание. В

другом местеxi мне пришлось высказать свои взгляды по этому поводу и

определить ценность контовского утверждения; повторю здесь кратко, чтб я писал

раньше: по моему мнению, область социологии охватывает все те явления, в

которых проявляется кооперация; но с этой точки зрения нельзя провести резкой

границы между индивидом и обществом. Когда биологи вводят в область своего

исследования также и дэм, мы не имеем права восставать против этого, так как

своим изучением брачных отношений с биологической точки зрения они внесли

много света и в область социологических проблем.

Первоначальные многоклеточные организмы представляют собою общества,

где каждый из индивидов точно походит на других, где еще не существует ни

малейшего разделения труда, а следовательно, нет и дифференциации между

элементами, составляющими общество: клетки здесь составляют одно целое,

спаянное и сплоченное лишь какой-либо общей оболочкой или просто

механической связью. Если случайно происходит разрыв общей связи, то каждая

составная частица этого общества начинает свою самостоятельную жизнь,

общество распадается, не причинив ни вреда, ни ущерба для индивидов.

Но с развитием кооперации или вынужденного сожительства в обществе

возникает разделение или, вернее, специализация труда, вначале примитивная, но с

течением времени все более и более усложняющаяся; благодаря этому возникает

взаимная зависимость между членами данной коллективности.

Это видно хотя бы из следующего примера: наружные клетки, приходящие в

соприкосновение с питательной средой (например, с жидкостью), ограничиваются

ее поглощением, оставляя заботы о переваривании ее центральным клеткам,

которые не могут сами непосредственно всасывать окружающую тело жидкость.

Бэр первый из натуралистов констатировал, что начиная с этого момента

примитивного разделения труда дифференциация все более и более возрастает и

разделение труда все более и более специализируется, причем эти все

увеличивающиеся дифференциация и разделение труда соответствуют каждому

последовательному прогрессивному шагу, осуществляющемуся в растительном

или животном организме. Однако было бы неправильным сказать, что в серии

биологических явлений прогресс целиком исчерпывается дифференциацией и

увеличением разделения труда; в области биологии, как и всюду, истинный

прогресс состоит в увеличении интенсивности разнообразия жизненных

проявлений. Необходимо лишь заметить, что начиная с наиболее простых

многоклеточных организмов степень дифференциации является одним из самых

очевидных признаков прогресса; прогресс всегда сопровождается через всю серию

биологических явлений дифференциацией, определяющей его повышения и

понижения, подобно тому как в термометре колебания ртути показывают

изменения температуры.

Развитие дифференциации частей достигает наивысшей точки своего

развития у высших позвоночных животных: в человеческом организме, например,

дифференциация частей и разделение труда между органами уже настолько

совершенны, что все части, органы, ткани и клетки, составляющие тело человека,

окончательно утратили свою физиологическую самостоятельность и не могут

существовать одни без других. В случае, когда один из наших органов получает

какое-нибудь сильное повреждение, это подвергает опасности не только весь наш

организм, но и отдельные члены, не затронутые непосредственно повреждением;

возможно даже, что они даже погибнут, не имея возможности обойтись без работы

разрушенного или поврежденного члена.

Органическая эволюция не останавливается, однако, у бионов на этой степени

дифференциации. Заботы о размножении вида побуждают, как мы видели выше,

высших животных образовывать общества и коллективные формы высшего

порядка — дэмы, в которых ботаники и зоологи видят своего рода биологические

индивиды, еще более сложные и разнородные, чем человеческая личность. Здесь,

как только образовались такие коллективные объединения, непогрешимый

критерий прогресса Бэра, т.е. степень дифференциации, перестает давать точные

указания, подобно тому как и ртуть в термометре, дойдя до своей точки кипения,

внезапно прекращает показание верной температуры. Однако неспособность

принципа Бэра определить степень прогресса в данном случае не дает еще нам

права предполагать пробела в самой эволюции живых существ.

Известно, что многие ученые неоднократно и упорно указывали на

морфологические различия между особями мужеского и женского рода у высших

животных как на характерный признак прогрессивного развития человечества. Но в

действительности наиболее бросающиеся в глаза половые различия не могут идти в

сравнение с теми громадными уклонениями от нормального типа, которые без

ущерба для всего организма имеют место среди различных органов и тканей

нашего тела. Не нужно забывать, что ни один из членов, образующих дэм, не

теряет своей независимости и самостоятельности до такой степени, чтобы

физиологически не быть в состоянии существовать отдельно от других. Это, между

прочим, удачно и убедительно доказал Герберт Спенсерxii.

Если, рассматривая социальные явления, мы будем упорствовать в том, чтобы

непременно считать дифференциацию единственным признаком прогресса, мы

этим самым осудим себя на ошибочные выводы и можем прийти даже к

оправданию самых возмутительных фактов. Так, например, применяя

биологический критерий прогресса к совершенствованию брачных отношений, мы

логично будем видеть идеал семейства и брака в тех связях, которые еще не так

давно заключались между американскими плантаторами и рабынями-

негритянками. В самом деле, ведь здесь врожденное несходство мужчины и

женщины резко дополнялось еще и различием рас, а следовательно, для

проявления дифференциации являлся полный простор.

В области социальной жизни мы также должны были бы сожалеть об

исчезновении законов Мануxiii, проповедовавших столь последовательную

дифференциацию, что, по их предписаниям, различные занятия должны были

подлежать ведению различных этнологических групп. Один ученый, которого я

уже цитировал в своей книге, говорит, что «английский народ кажется ему

наиболее цивилизованным, потому что в его среде социальная дифференциация

играет видную роль; богатства и дары судьбы распределены так неравномерно в

Англии, что мы видим там рядом поражающее изобилие с ужасающей нищетой»xiv.

Правда, Мужоль пытается смягчить антисоциальную окраску своей теории,

прибавляя тут же, что существует не только вредная дифференциация, но и

полезная, благодетельная. По его мнению, «естественное неравенство, вытекающее

не из преимуществ рождения, а из личных способностей и индивидуальных

качеств, все более и более получает преобладающее значение под влиянием

мирной конкуренции. Этот прогресс вызывает падение кастового устройства

общества; в то же время под влиянием беспрестанно действующего отбора и

скрещиваний между людьми мало-помалу исчезают и искусственные неравенства,

завещанные нам от прошлых эпох грабежа, насилия и деспотизма».

Но я нахожу, что в данном случае трудно различить искусственное и

естественное неравенство, трудно увидеть разницу между полезной и вредной

дифференциацией, не говоря уже о том, что, рассуждая так, Мужоль допускает

чисто фактическую ошибку. Ни одному лорду Великобритании, разумеется,

никогда не придет в голову мысль, что он обладает громадными поместьями в силу

особых личных достоинств. Наоборот, всякий лорд гордится тем, что он обязан

своими богатствами подлинному грабежу или более или менее достоверному

происхождению от покорителей-норманнов, что, в сущности, одно и то же. Я

нахожу, что Мужоль преклоняется именно перед результатами вредной

дифференциации, перед «остатками эпохи грабежа и насилия». Мы не желаем этих

«остатков и результатов», потому что, сравнив дифференциацию при английском

государственном строе с тем, что «естественно» происходит во всех

демократических государствах, во Франции, например, или в Соединенных Штатах

Северной Америки, мы ясно видим, что «отбор наиболее деятельных» и биржевая

спекуляция ничем не лучше наследственных привилегий.

Для более точного уяснения себе этого станем на минуту на ту точку зрения,

которой придерживаются Спенсер и Мужоль. Представим себе, что существует

некая страна Утопия, где дары судьбы распределены строго по заслугам, где,

следовательно, лица, одаренные чрезмерным богатством, являются в то же время

образцами добродетели, талантливости и мудрости, тогда как в нищенское

состояние погружены отбросы общества: глупцы, лентяи, трусы... По какому праву

мы должны считать социальную организацию этой страны более прогрессивной,

чем социальная организация другой страны, где ___________все граждане одарены

приблизительно в одинаковой степени умом, энергией и добродетелями, где не

существует ни заметной дифференциации, ни значительных неравенств жизненных

условий!..

В то время как социологи спорят по вопросу о всеобщем критерии прогресса,

биологи на свой страх также пытаются дать решения тех социологических

вопросов, область которых соприкасается с биологией. Строго научный метод,

руководящий этими исследованиями, делает их результаты крайне ценными для

теории прогресса в природе и истории.

Резюмируя эти исследования, мы получим следующие весьма интересные

выводы по вопросу об эволюции форм социальной жизни.

Ассоциация, или кооперация, т.е. объединение более или менее

многочисленных усилий отдельных особей, направленное для достижения общей

цели, встречается уже среди первичных многоклеточных организмов, почти в

самом начале органической жизниxv.

На различных ступенях морфологической лестницы этот принцип

ассоциации, или кооперации, объединенного труда многих индивидов принимает

разнообразные формы, а именно:

На самой низшей ступени (среди первичных многоклеточных организмов)

кооперация выражается в простой механической связи, различным образом

соединяющей отдельные клетки организма.

На более высшей ступени биологической лестницы кооперация проявляется в

силу физиологической необходимости, вытекающей из невозможности для каждой

отдельной особи или члена существовать вне общения и сотрудничества с другими

членами.

Наконец, на высшей ступени развития кооперация принимает все более и

более свободный и добровольный характер. Зачаточные формы этой высшей

формы ассоциации — дэмы (брачные группы) — образуются уже под

воздействием таких факторов, как половое влечение, которые нельзя назвать ни

механическими, ни чисто физиологическими, но которые являются уже в

значительной мере факторами психологическимиxvi.

По мере того как дэм совершенствуется, не выходя даже из биологической

области, психологический характер кооперации, объединяющей его членов,

проявляется все сильнее и сильнее, а первоначальное чисто физиологическое

половое влечение все более и более уступает свое место взаимному влечению,

общим заботам о потомстве и сознательной солидарности склонностей и интересов

и т.д.

Улучшение, или прогресс, социальной связи, проявляющееся вначале чисто

механическим и принудительным образом, принимает постепенно все более и

более психологический характер и выливается в форму свободного союза. В этом

прогрессивном движении дифференциация является характерным признаком лишь

на промежуточной ступени; на низшей ступени она еще не проявляется, а на

высшей дифференциация теряет для нас всякий интерес, так как она не является

более характерным признаком прогресса.

В наше время, когда телеологический или антропоморфический способ

выражения уже не в состоянии ввести кого бы то ни было в заблуждение, да будет

мне позволено выразить мою мысль более ясно следующим фигуральным образом.

Природа, нуждаясь в солидарности существ, помимо которой она не смогла бы

осуществить высшие формы жизни, вынуждена была употребить следующие меры:

вначале она объединила отдельные живые организмы в коллективы при помощи

принуждения и необходимости; затем, приучив как бы насильственно их к

общественной жизни, она видоизменила формы общественной жизни посредством

дифференциации; наконец, когда, по ее расчетам, отдельные личности достаточно

созрели для сознательной и добровольной кооперации и объединения своего труда,

природа уничтожает всякое принуждение и подчинение. С этого момента самое

важное с биологической точки зрения дело, именно воспроизведение новых

существ, вверяется не инстинктам, а свободным личным склонностям существ.

Таким образом, социальный прогресс находится в обратном отношении к

степени принуждения, насилия или власти, проявляющихся в общественной жизни,

и, наоборот, в прямом отношении к степени развития свободы и самосознания, или

безвластия, анархии. Это положение стремился доказать и Прудон в своих

произведениях.

По моему мнению, превосходство и преимущество группировок третьего

рода, т.е. анархических дэмов, сравнительно с двумя предыдущими формами

объединения, никем не могут быть серьезно оспариваемы. На самом деле: 1)

индивиды, входящие в состав добровольных союзов, несравненно совершеннее тех

клеточек, тканей и органов, которые составляют общества первых двух низших

серий; 2) цель, для осуществления которой создаются, организуются и существуют

эти общества — именно сохранение и беспредельное развитие человеческого вида,

— несравненно шире и гораздо важнее, чем результаты, достигнутые двумя

низшими формами ассоциации и сотрудничества, т.е. поддержание жизней

отдельных особей, а не целого вида; наконец, 3) только союзы высшего типа,

основанные на свободе и взаимном договоре, вполне отвечают требованию

сознательного человека, и поэтому только такие союзы могут быть причинами

желательными.

iВместе с арабскими географами своего времени Колумб был убежден, что берега

Восточной Азии находятся гораздо ближе к западным берегам Европы, чем это

есть на самом деле. Вследствие этого ложного соображения Колумб и надеялся,

что его путь к Индии на запад от Гибралтара будет не длиннее, чем восточный

путь, которым следовали в Индию до того времени венецианские купцы

ii Р. Моugео11е. Statique des Civilisations. Paris, 1883

iii Генеральные штаты Франции в последний раз созывались 5 мая 1789 г

iv Династия Антонинов правила в Риме с 96 по 192

vМоugео11е. Les Problemes de 1'Histoire. Paris, 1886

vi «Revue philosophique», апрель, 1886

vii Более подробно см. об этом мою статью «Evolution and Revolution» в журн.

«Contemporary Review», сентябрь, 1886

viii См. сноску 2 к статье «Школа борьбы в социологии».

ix Н. Sреnсеr. Principes de Sociologie. Vol. II, ch. П. Paris, 1879

x Ботаники и зоологи еще не пришли к определенному и окончательному

соглашению относительно количества и номенклатуры морфологических ступеней,

которые полезно различать в области биологии. Я лично принимаю всюду четыре

ступени, или серии: 1) клеточка, 2) орган или ткань, 3) бион, 4) дэм. См. G.

Cattaneo. Le colonie lineari e la morfologia del molluschi. Milano, 1882

xi См. мою статью в «Contemporary Review», сентябрь, 1886

xii Н. Spencer. Principes de Sociologie. Vol. П, ch. П. Paris, 1879. Это, однако, не

мешает знаменитому философу признавать закон дифференциации всеобщим

критерием прогресса, внося в него поправку в виде закона интеграции

xiii Законы Ману (в дошедшем до нас виде) были составлены, очевидно, во П в. до

н.э.—I в. н.э., но отдельные их разделы явно древнее. Содержат 2685 шлок

(двустиший), которые, сообразно религиозным догматам брахманизма,

регламентируют частную и общественную жизнь индийцев. Авторство

приписывается мифическому прародителю людей — Ману

xiv Р. Моugео11е. Les Problemes de 1'Histoire. Paris, 1886

xv Профессор Петербургского университета зоолог Кесслер в одной из своих

статей, с которой я знаком только по отзывам в журналах, высказал мнение, что

принцип кооперации должен быть признан в науке таким же автономным и

специфическим, как и принцип борьбы за существование, так как этот последний

является недостаточным для объяснения некоторых явлений, с которыми иногда

встречаются ботаники и зоологи

xvi Французский ученый Эспинас в своем замечательном труде «Общественная

жизнь животных» весьма ярко осветил психологический характер брачных связей у

некоторых животных

Глава вторая

ПРОГРЕСС В ИСТОРИИ

Сходство между биологическими и историческими группировками. — История представляет

собою социологическую эволюцию, подчиненную космическому влиянию среды. — Деспотизм и

анархия. — Рабство, крепостничество и система наемного труда. — Три периода в развитии

общественной солидарности.

Социологический прогресс, так, как мы его определили в предыдущей главе,

без сомнения, играет значительную роль в истории, но тем не менее одним только

таким понятием прогресса нельзя объяснить целиком исторического процесса.

Загадка, предлагаемая в течение бесчисленного ряда веков сфинксом истории,

остается неразрешенной и до сего времени. Ни один «Эдип социологии» не дал до

сих пор точного, ясного и определенного объяснения, почему историческая жизнь

началась не с анархических и свободных группировок как наиболее совершенной

формы организации, но совершенно с противоположных форм.

Совершенно легко понять угнетение и эксплуатацию слабых существ

сильными — мир животных полон такими драматическими фактами, — но каким

образом можно объяснить факт угнетения сильных слабыми, эксплуатацию

многочисленных народных масс незначительным меньшинством, иногда даже

одним невежественным и полубольным человеком?

Эту картину мы находим с некоторыми небольшими вариациями в начале

исторического периода каждого народа. Интересно отметить, что такие факты, т.е.

угнетение большинства меньшинством, не встречаются в природе и человеческий

род составляет в этом отношении как бы исключение. Человеческая история,

начинающаяся с рабства и подчинения одних людей другим, является каким-то

парадоксом в природе и насмешкой злого божества.

С тех пор как человечество научилось говорить и писать, люди не перестают

проклинать деспотизм, но ни один пророк, ни один поэт не попытался объяснить,

откуда и в силу каких причин появился деспотизм.

Когда Жан Жак Руссо провозглашает, что «человек рожден для свободы, а

между тем мы его видим всюду в цепях», и когда с высоты своего олимпийского

величия Гёте вещает, что «человек создан не для свободы», оба они в своих

утверждениях выходят за пределы научного исследования и действительной

жизни. Несомненно, что окружающая человека среда и способность человека

приспособляться к этой среде вполне должны способствовать тому, чтобы человек

мог наиболее наилучшим образом устроить свое существование; с другой стороны,

свобода не есть нечто недостижимое и химерное, ибо мы знаем, что очень многие

племена, в умственном отношении сравнительно скудно одаренные, все-таки

сумели создать более или менее действительно такой свободный общественный

строй, о котором большинству культурных народов приходится только мечтать.

Насколько мне известно, единственной и хотя до некоторой степени научной

теорией происхождения деспотизма является теория Герберта Спенсера. Спенсер

видит причину различия в судьбах народов, в смысле развития свободы, в

милитаристических и в экономических стремлениях, выработавшихся у разных

народов в весьма отдаленный от нас доисторический период.

Легко, однако, видеть, что выставленная Спенсером гипотеза покоится на

вполне априорном предположении, которое в свою очередь основывается на

слишком преувеличенной оценке значения милитаризма. В действительности

война является лишь эпизодом в истории и представляет частный случай всеобщей

борьбы за существование.

Египетские пирамиды, стены Вавилона, плотины в бухте Ханчжоу, масса

других поразительных созданий человеческой силы и энергии, т.е. все то, что

Герберт Спенсер не замедлил бы отнести к области экономизма, заключает в себе

больше крови и слез, больше страданий и гнета, чем все мировые поля сражений

вплоть до Седана и Плевны. И наоборот, во все эпохи и у самых различных

народов можно найти примеры того, как общество создавалось благодаря войне и

под влиянием военных обстоятельств и тем не менее где деспотизм, элемент

принуждения, проявлялся в самых микроскопических дозах. Такими

группировками были, например, в XVII веке Украинская Сечь, а в позднейшее

время Черногория, республика сикхов в Пенджабе, многочисленные горные

республики на Кавказе и в Абиссинии. Кабилы — один из самых воинственных

народов на земном шаре, вместе с тем и один из самых свободных среди всех

когда-либо живших или живущих на земле племен. Вот что говорит о них Эрнест

Ренан, которого, как известно, трудно заподозрить в симпатии к анархическому

принципу:

«Общественная жизнь берберов представляет нам редкий пример весьма

совершенного социального строя, поддерживаемого без участия или

вмешательства какой-либо власти, ставшей вне самого народа. В их жизни

осуществлен идеал демократии, прямого народоправства в том идеальном виде, о

котором мечтают наши утописты... Здесь вы не найдете и следов грубого

восточного деспотизма, культа силы, рассматриваемой как выражение

божественной воли... Монархическая форма правления у этого народа редкое

исключение, и всюду, где она только встречается, можно быть уверенным, что

здесь общественный строй складывался ненормальным образом.

Политическая и общественная организация берберов покоится на весьма

развитом чувстве солидарности, которое превосходит солидарность,

проявлявшуюся в других обществах. Учреждения взаимной помощи доведены у

кабилов до удивительной степени совершенства. Их обычное право установило

наказания для тех, кто осмеливается отказаться от проявления так называемых у

нас чувств милосердия и сострадания... В частности, бедняки содержатся за счет

общины... Если кто-либо захочет убить животное для мяса, он обязан уведомить об

этом коммунального старосту и уделить часть мяса убитого животного для

больных и беременных женщин своей коммуны. Иностранец, как только он

прибывает в данную коммуну, становится участником общинного имущества»i.

Другой, не менее компетентный ученый прибавляет к этой характеристике

следующее: «Физический труд отнюдь не считается постыдным и унизительным

занятием у берберов, все члены общины занимаются им. У них также не

существует возмутительного деления общества на благородных и неблагородных,

на паразитов, проводящих время в праздности, и на трудящихся, кормящих

господ»ii.

Наконец, вот еще свидетельство третьего писателя, Дево: «Если кто-либо у

берберов не в силах обработать землю собственным трудом за неимением рабочего

скота или если он не в состоянии самолично перестроить свой дом, то джемаа

(община, аналогичная швейцарской ландсгемейнде) решает, что она общими

силами обязана оказать ему помощь. Отказаться от участия в общей помощи никто

не смеет»iii.

Кабилы точно так же, как и туареги, этот воинственный народ, отдающий

войне лучшую часть своей жизни, пользуются, таким образом, сравнительно

полной свободой. Им неизвестны в то же время двусмысленные благодеяния,

вытекающие из социальной дифференциации населения на класс тунеядцев —

паразитов — и класс трудящихся; богатые ничем не отличаются у них от бедныхiv.

С другой стороны, мы видим значительное количество народов, в течение

веков стонущих под гнетом деспотизма и тем не менее питающих полное

отвращение к войне, до такой степени, что они даже теряют способность

защищаться; таковы, например, китайцы, таковы были венецианцы в эпоху

управления дожейv.

Правда, существует много исторических примеров, доказывающих, что

происхождение деспотизма может быть связано с войнами. Но так как

общественные организации, созданные мечом, обыкновенно непрочны и

недолговечны, то сам собою возникает вопрос: не представляется ли милитаризм

только кажущейся, но не действительной причиной деспотизма? Все государства,

созданные благодаря только завоеваниям, отличаются эфемерностью своего

существования и притом никогда не бывают деспотическими в истинном смысле

этого слова. Например, монголы, завоеватели Китая, весьма быстро «окитаились»,

приняли законы, нравы и даже самый язык побежденных. Турки, как хищные

звери, бросившиеся на умиравшую цивилизацию Византии, уничтожали, грабили,

разрушали, умерщвляли все, что только могло быть уничтожено и разрушено, но

им все-таки удалось создать лишь поверхностно деспотический образ правления.

Мы видели выше, что в природе, т.е. в области биологических явлений,

степень свободы отдельных особей, объединенных в коллективы, может служить

мерилом прогресса. Если история как наука преследует задачу открытия под

новыми социологическими наслоениями тех же законов и ступеней органической

эволюции, то мы получаем возможность установить в области истории следующие

стадии исторической эволюции:

I. Низший период. Этот период характеризуется преобладанием подневольных

союзов, основанных на принуждении и устрашении, связанных внешней силой,

подобно тому как это мы наблюдаем в рудиментарных колониях клеток, которые

объединены вместе лишь простой внешней механической связью.

II. Переходный период. Этот период характеризуется преобладанием

подчиненных союзов и группировок, объединенных между собою благодаря

социальной дифференциации, разделению труда, доводимого до все большей и

большей специализации.

III. Высший период. Этот период является периодом преобладания свободных

союзов и групп, возникающих в силу свободного договора и объединяющих

отдельных людей в силу общности интересов, личных наклонностей и

сознательного стремления к солидарности.

Одно из самых распространенных общих мест социологической науки также

говорит, что истинная цивилизация познается по степени распространения в

обществе свободы. И однако, если мы попытаемся применить непосредственно к

истории критерий «все уменьшающегося принуждения», заимствуемый из области

биологии, то мы на первом же шагу встретим серьезные препятствия. Так,

например, мы уже заметили выше, что кабилы, этот полуцивилизованный народ,

пользуются, несомненно, более высокой с социологической точки зрения

общественной организацией, чем сами французы, победители кабилов. Между тем

никто не будет оспаривать у французов права занимать первые ряды среди

цивилизованных народов. К несчастью, мы имеем в данном случае дело не со

случайной аномалией. Свободные народы довольно многочисленны на земном

шаре, но все они без исключения представляют больше интереса для этнографа,

чем для историка, так как в области наук, искусств и индустрии эти народы не

вышли большею частью из периода так называемого «каменного века». Но между

культурными народами можем ли мы назвать хоть один народ, который хотя бы в

один какой-нибудь период своей истории не подвергался бы деспотизму,

доходившему иногда до такой наглости, что осмеливался приписывать угнетению

божественное происхождение. «Счастливые народы не имеют истории». Этот

афоризм, однако, находится в резком противоречии с установленным нами выше

принципом: утверждение, что «счастливые народы не имеют истории», как бы

говорит, что культура несовместима и непримирима со свободой, хотя свобода —

существенный элемент не только счастья, но и простого материального

благосостояния.

Подобная пессимистическая оценка истории, как мне кажется, лежит в

основании всех социальных теорий, пользующихся в наше время известностью и

успехом. Эволюционисты вместе с Гербертом Спенсером утверждают, что

дифференциация, т.е. неравенство людей в умственном и материальном

отношении, является признаком прогресса цивилизацииvi.

Экономисты, придерживающиеся теорий Мальтуса, в свою очередь признают

только один вид свободы — свободу конкуренции, т.е. право победителя

пользоваться и злоупотреблять отнятым имуществом побежденного. Для

мыслителей-эстетиков, блестящим представителем которых является Э. Ренан,

плод развитой культуры — чрезвычайный рост материального и духовного

богатства нашего времени — составляет достаточное вознаграждение за потерю

свободы и счастья, потерю, которую следует рассматривать как роковой выкуп за

пользование благами культуры и цивилизации; и даже самые страшные

революционеры в конце концов недовольны не отсутствием свободы вообще, а

только тем, что слишком недостаточно вознаграждение за утрату этой свободы.

Однако если мы, видя столь согласное утверждение взаимно враждебных

партий и теорий, говорящих, что свобода несовместима с культурой, попытаемся

взять свое утверждение обратно и примем теорию, утверждающую, что «человек

вышел свободным из рук природы и только история и общество поработили его»,

то мы впадем в еще большее противоречие, чем прежде. Ведь все эти племена

уганда с берегов озера Виктория-Ньянза, головы которых подвергаются

беспрестанной рубке для развлечения короля, все дагомейские негры, которые

гибнут в ужасных мучениях, чтобы доставить славу своему царю и удовольствие

своему доброму богу — змее, все несчастные, доводящие свою рабскую

привязанность до того, что лишают себя жизни на могиле своего умершего

владыки, чтобы скорее встретиться с ним в загробном мире и там стать снова его

рабами, — ведь все они, несомненно, не развращены культурным воспитанием,

привившим им рабские привычки. Джон Леббок в своем труде о первобытной

цивилизации с истинно английской обстоятельностью собрал массу примеров,

доказывающих в противоположность учению Руссо, что «человек природы», еще

не испорченный цивилизацией, является отнюдь не «любезным, простым, добрым,

но ревниво оберегающим свою свободу силачом», как его рисовала фантазия

савойского философа во время его прогулок под сенью рощ Шарметта. Если

свобода в том виде, в каком о ней мечтали наши утописты, действительно

процветает у некоторых первобытных племен, то, с другой стороны, и деспотизм в

столь необузданной форме, от которого приходили в восторг Боссюэ, Ксавье де

Местр и автор «Махабхараты»vii, также не чужд для значительного количества

племен, отсталых в культурном отношении.

Признавая, во всяком случае, что с точки зрения современной науки свобода

есть единственная характерная черта цивилизации, мы не должны обойти

молчанием того соображения, что социальная эволюция всюду находится в

зависимости от органических условий. Следовательно, окружающая среда и

вообще все естественные условия влияют со своей стороны на форму кооперации,

направляя и координируя усилия отдельных личностей. В известной среде эта

координация благодаря целому ряду благоприятных естественных условий

совершается легко и просто; полезность дела,