Эпилог восьмая тайна смотрителя

Было около двенадцати ночи. Мы сидели в большой гостиной нашего дома... Мы — это папа с мамой, дядя Сережа с тетей Катей, я, Ванька, Фантик, Петька и Миша. Мы зва­ли посмотреть кассету и Виссариона Севериновича, но он отказался, махнув рукой:

— Да ладно!.. Как будто я не знаю, что на ней. Повеселитесь уж...

Дядя Сережа только ждал сигнала, что­бы нажать кнопку; он уже заправил кассету в свою видеокамеру.

Естественно, все уже все знали. Тем бе­лее отец успел съездить на свидание с Птицыным и переговорить с ним.

— Я его предупредил и тебя предупреж­даю, чтобы ты тоже знал, — сказал он Петь­ке. — На этот раз для твоего отца все обой­дется, вытянем мы его, но шутки кончились! Здоровый мужик, пора за ум браться!

А насчет наших приключений на воде ро­дителям поведал Миша, тактично обойдя некоторые скользкие моменты.

Включать? — спросил дядя Сережа.

Включать, включать... — закивали все. Дядя Сережа нажал кнопку, и на экране

возник силуэт, точнее, сильно затемненная человеческая фигура, сидящая на носу яхты, на фоне предутренней дымки над озером.

— С чего начать? — голосом Виссариона Севериновича задумчиво начала фигура. — Я занимаюсь браконьерским промыслом уже лет тридцать, меня все знают. Я считаюсь самым опасным и неисправимым преступни­ком в здешних местах. Два раза меня сажа­ли, в общей сложности я отсидел семь лет.

Хотя, признаться, я не понимаю, почему бра­коньерство так строго преследуется законом.

Говорят, что волк — санитар леса. Браконь­ер, по-моему, тоже. Вот сейчас я взял в за­поведнике двух лисиц-крестовок. — Камера переехала на двух лисиц, испуганно притих­ших в большой клетке, потом опять верну­лась на силуэт. — Раз они попались, значит, они слабее и глупее других лис, и потомство от них будет слабое и глупое. То есть я улуч­шаю породу. А воротник из них получится замечательный. И всем хорошо. Но раньше было лучше. Раньше и зверья было больше, и некие неписаные законы соблюдались. По­мню, за один год я добыл сорок девять мед­ведей. Да, сорок девять, до полусотни не до­тянул, чтобы красивый рекорд поставить. Можно было бы и больше взять, но я... Да, я тогда помоложе был, любил удаль свою по­казать и брал только тех медведей, которых одолевал врукопашную. Сейчас бы я один на один с медведем выйти не рискнул. Стар стал, из ружья их кладу. Хотя если до безвыход­ной ситуации дойдет, то кто знает... Может, и одолею. Не матерого, конечно, но двухлет­ка авось заломаю. А когда силушка играла, я их просто душил. Двух... нет, трех сумел так захватить, что шею им сломал. Так что браконьерство — это в первую очередь ис­пытание себя, поединок с природой. А все законы, которые время и правила этого по­единка ограничивают, они не по мне. А на волков самый урожайный год был восемьде­сят второй. Я тогда семьдесят шесть их взял...

Это только матерых считая, без молодняка; я молодняка и не учитывал. Знакомый скор­няк, который шкуры у меня до сих пор ску­пает, сказал мне тогда, что тридцать волчь­их шуб у него получилось, и еще на рукави­цы кое-что пошло. А одна волчья шуба помните, сколько стоила по тем временам? То-то! Я за шкуру в двадцать раз меньше получал, вот и выходит, что от нас куча на­роду кормится...

Тут раздался голос Павла, за кадром:

Вы говорили о неких неписаных зако­нах. Что вы имели в виду?

Ну, я имел в виду, что у браконьеров есть свой кодекс чести, который сейчас по­чти совсем порушен, — стал вдохновенно объяснять Виссарион Северинович. — На чужой участок не суйся, конкурентов не под­ставляй, цены другим не сбивай и так да­лее. Было это, законы эти строго соблюда­лись! Если прикинуть, то в глубине глухих болот немало захоронено тех, кто против этих законов полез...

То есть убивали их? — за кадром спро­сил Павел.

— А как же! Случалось, и убивали. Ну, это таких, с кем вообще договориться нельзя. Которых сейчас отморозками кличут. С ними и ныне разговор короткий.

А вам убивать случалось? — спросил Павел.

Мне? Нет, не случалось, врать не буду. Хотя... Один раз мужика порешил, сам того не желая. Ладно, расскажу вам эту историю. Ее вроде и убийством назвать нельзя, хотя жуткая история вышла! В общем, был у нас один дурной мужик, который в мои места лазить повадился. Мало того что он меня до­бычи лишал, так он еще и хапал без толку, без удержу. И капканы всюду понатыкает, и наследит так, что ой-ой-ой! Из-за него могли в заповеднике большую облаву устроить, на­столько нагло он себя вел, и тогда я бы вмес­те с ним погорел! Уж я его и увещевал, и капканы его ломал и в воду выбрасывал, и морду ему начистил несколько раз — он не сдается! Меня вроде шарахается, а в рюмоч­ной, как мне донесли, разглагольствует: да что этот, мол, барином себя держит, его всё, что ли, сам, мол, на незаконных основаниях!.. Я и сказал: передайте, мол, ему, что еще раз увижу — убью! И столкнулись мы с ним после этого нос к носу, когда он капканы ставил! Он побелел весь, затрясся и бежать. Я — за ним. Он в лодку — и я в лодку. Ну, расстояние он выиграл, только все равно куда его весельной против моей моторки! А лодочка у него была плохонькая, вот и перевернулась на стремнине... Он сам ее равновесие совсем нарушил, когда стал в ней крутиться и рубрать, чтобы из ружья этого, значит, меня встретить. Перегнулся слишком на один борт — и нате вам пожалуйста! Ах, нет, что я вру-то!... Чуть запамятовал по давности лет. Он в меня выстрелил, но промахнулся, пуля у меня над ухом просвистела. А ружьишко у него старое, отдача сильная, вот он из-за этой отдачи равновесие не удержал — и кувырк в воду через борт! Ружье, естественно, сразу. ко дну, да и сам он еле барахтается. Течение бурное, вода осенняя, холодная, и сам он по осени одет тяжело: и полушубок, и сапоги, и патронташ... Ну, жалко мне дурака стало. Ка­кой-никакой, думаю, а спасать надо. Приба­вил ходу на полную мощь, кричу: «Держись!» И то ли ему с испугу что-то послышалось, то ли он вообще соображать перестал, только как я к нему уже подходил, он нырнул пря­мо под мою лодку. И засосало его под греб­ной винт! Я мотор выключаю, да сразу не остановишь, а из-под винта кровища хлещет и куски мяса летят... и куски полушубка ейного. Жуткое зрелище, говорю. Хотя, вот те крест, не хотел я его убивать, спасти думал.

И куда же делся обезображенный труп? — поинтересовался Павел.

Так река все прибрала, долго ли ей, — ответил Виссарион Северинович, со смаком раскуривая папироску. — Да и рыбы по голодной поре, надо думать, подкормились.

И что, его не искали? Никого не взвол­новало, что он исчез?

Искали потом!.. — усмехнулся силу­эт. — Но у нас ведь как? Если сгинул чело­век, то сгинул. Поискали и перестали, ре­шили, что он на дне одного из болот лежит, то ли по собственной дурости, то ли с моей помощью. На меня косились маленько, но вопросы задавать остерегались.

То есть вам, можно сказать, эта исто­рия репутации прибавила?

Можно сказать, что и прибавила, только ведь все равно главная наша репутация — это зверь добытый, — важно ответил силуэт.

И много вы зверя добыли?

Да кто ж его считал... Но за тридцать лет, думаю, на тысячи вести счет надо. Это если всех сложить: и бобров, и медведей, и волков, и лис, и кабанов... А если зайцев, белок и прочую мелочь добавить — так во­обще, наверно, на десятки тысяч выходит.

И вам это не кажется хищническим истреблением природы?

Нет, не кажется, — безмятежно ответил силуэт.

Все, спасибо... — сказал Павел. — Здесь мы доснимем пробег двух крестовок. Чуть попозже, как туман над землей разойдется, чтобы черные кресты были видны совсем отчетливо. Потом смонтируем или с черным крестом над затопленной колокольней, или с чем-нибудь таким...

Съемка кончилась, на экране забегала пустая рябь.

Отец расхохотался так, что у него слезы выступили.

— Ну Севериныч, ну Севериныч!.. — по­вторял он.

Мы все тоже катались от смеха. Даже Петька как-то забулькал и закукарекал, а потом не выдержал и задрыгал ногами.

— Да, повеселил Севериныч, — сказал Миша. — Вы, наверно, так заслушались, что на самое важное не обратили внимание? Там в середине его рассказа проходит патруль­ный катер, уходит в туман, и после этого огоньки бакенов в тумане начинают гаснуть.

По всему понятно, что никто, кроме патрулыциков, бакены раздеть не мог. Каюк Истокину! Попался, голубчик! — Миша по­качал головой: — Даже не знаю, как быть со старым чудаком. С одной стороны, виноват он, конечно. С другой — повеселил всех нас.

И что самое главное — без него этой съемки не было бы. Да, Истокину стоило бояться этой пленки... Думаю, возьму я грех на душу. Скажу, что Севериныч погасил маяк по со­глашению со мной. Мол, было дано ему сек­ретное поручение: ровно в десять, к момен­ту начала операции, ненадолго погасить маяк, потому что в темноте нам операцию по захвату будет проводить сподручнее. Он, конечно, на этом навертит убойные истории о том, как он ФСБ помогал брать опасных преступников и что вообще все местное ФСБ без него никуда, по каждому поводу к нему советоваться бегает... Ладно, пусть расска­зывает. Правду будем знать только мы. И это будет восьмая великая тайна нашего Севериныча!