Эмиль Золя. Деньги 12 страница

Следствие велось так медленно, что через семь месяцев после арестаСаккара и Гамлена дело все еще не было назначено к слушанию. В серединесентября, в понедельник, Каролина, посещавшая брата два раза в неделю,собиралась в Консьержери к трем часам. Она никогда не произносила имениСаккара и уже раз десять отвечала решительным отказом на настоятельныепросьбы навестить его. Для нее, застывшей в своем стремлении ксправедливости, он больше не существовал. Она все еще надеялась спастибрата и в дни свиданий приходила к нему веселая, счастливая тем, что можетрассказать ему о своих последних попытках и принести большой букет еголюбимых цветов. В этот понедельник, утром, когда она составляла букет из краснойгвоздики, к ней пришла старуха Софи, служанка княгини Орвьедо, и сказала,что княгиня просит ее немедленно зайти к ней. Удивленная и дажеобеспокоенная, Каролина поспешно поднялась наверх. Она уже несколькомесяцев не виделась с княгиней, так как сразу после краха Всемирного банкаотказалась от должности секретаря Дома Трудолюбия. Теперь она лишь изредкабывала на бульваре Бино - единственно для того, чтобы повидать Виктора;мальчик как будто подчинился суровой дисциплине дома и ходил теперь сопущенными глазами, но левая щека, бывшая у него толще правой иоттягивавшая рот книзу, придавала его лицу все то же насмешливое ижестокое выражение. У Каролины сразу возникло предчувствие, что еевызывают по поводу Виктора. Княгиня Орвьедо была, наконец, разорена. Каких-нибудь десяти летоказалось для нее достаточно, чтобы вернуть беднякам триста миллионов -наследство князя, укравшего их из карманов легковерных акционеров. Есливначале ей понадобилось пять лет, чтобы истратить на безрассуднуюблаготворительность первые сто миллионов, то остальные двести миллионов ейудалось промотать за четыре с половиною года на еще более безумную роскошьоснованных ею учреждений. К Дому Трудолюбия, к Яслям св.Марии, кСиротскому дому св.Иосифа, к богадельне в Шатильоне и к больнице вСен-Марсо прибавились теперь образцовая ферма в окрестностях Эвре, дведетские санатории на берегу Ламанша, второе убежище для престарелых вНицце, странноприимные дома, рабочие поселки, библиотеки и школы во всехконцах Франции, не считая крупных вкладов в пользу уже существующихблаготворительных учреждений. Это было проявление все того же желаниявозместить отнятое, но возместить по-царски, не куском хлеба, брошеннымбеднякам из жалости или из страха, нет - она хотела дать благосостояние иизбыток, дать все блага мира маленьким людям, у которых нет ничего, слабымлюдям, которых сильные лишили их доли счастья, словом, широко открытьдворцы богачей для нищих с большой дороги, чтобы те тоже могли спать нашелку и есть на золотой посуде. В течение десяти лет не прекращался этотдождь миллионов: мраморные столовые, веселые светлые спальни, здания,монументальные как Лувр, сады с редкими растениями. Десять летпроизводились громадные работы посреди невероятной возни с подрядчиками ис архитекторами, и вот теперь княгиня была счастлива, вполне счастлива -отныне руки ее чисты, у нее не осталось ни сантима. Мало того, она дажеумудрилась недоплатить по каким-то счетам несколько сот тысяч франков,причем ни ее поверенному, ни нотариусу не удавалось набрать нужную суммуиз последних крох этого колоссального состояния, пущенного по ветрублаготворительности. И объявление над воротами возвещало о продажеособняка - последний взмах метлы, который должен был уничтожить все следыпроклятых денег, собранных в грязи и крови финансового разбоя. Старуха Софи, ожидавшая Каролину наверху, провела ее к княгине. Софияростно ворчала по целым дням. Ох! Она давно это предсказывала - хозяйкакончит тем, что умрет на соломе. Не лучше ли ей было снова выйти замуж ииметь детей от второго мужа, раз она только и любит, что детей! Софибеспокоилась не о себе, ей не на что было пожаловаться: она давно ужеполучила ренту в две тысячи франков и теперь доживет свой век на родине,около Ангулема. Но она не могла спокойно думать о том, что ее госпожа неоставила себе даже нескольких су, необходимых на хлеб и на молоко,которыми она теперь питалась. Из-за этого они постоянно ссорились. Княгиняулыбалась своей ангельской, исполненной надежды улыбкой и отвечала, чтоскоро ей не нужно будет ничего, кроме савана, так как в конце месяца онауйдет в монастырь, где ей давно уже приготовлено место, - в монастырькармелиток, отделенный каменной стеной от всего мира. Покой, вечный покой! Каролина увидела княгиню такою, какой она привыкла ее видеть в течениеэтих четырех лет. В неизменном черном платье, с волосами, спрятанными подкружевной косынкой, княгиня, несмотря на свои тридцать девять лет, былаеще красива, но ее круглое лицо с жемчужными зубами пожелтело и увяло,словно после десяти лет затворничества. Тесная комната, похожая на кабинетпровинциального стряпчего, была более чем когда-либо завалена бумажнымхламом - планами, записками, счетами, целой грудой бумаг, исписанных длятого, чтобы быстрей пустить по ветру триста миллионов. - Сударыня, - неторопливо сказала княгиня своим мягким голосом, которыйуже не мог задрожать от какого бы то ни было волнения, - я хочу сообщитьвам одну вещь, которую узнала сегодня утром. Речь идет о Викторе, омальчике, помещенном вами в Дом Трудолюбия... У Каролины мучительнозабилось сердце. Ах, этот несчастный ребенок... Узнав о существовании сынаеще за несколько месяцев до своего ареста, отец, несмотря на все обещания,так и не удосужился повидать его. Что с ним теперь будет? И, запрещая себевспоминать о Саккаре, она все же невольно думала о нем, постояннобеспокоясь за своего приемыша. - Вчера произошел ужасный случай, - продолжала княгиня, - произошлопреступление, которое ничем нельзя загладить. И своим бесстрастным тоном она рассказала чудовищную историю. Три дняназад Виктор попросился в лазарет, ссылаясь на невыносимые головные боли.Правда, врач почуял, что ленивый мальчик притворяется, но у тогодействительно часто бывали сильные приступы невралгии. И вот вчера днемАлиса де Бовилье пришла одна, без матери, в Дом Трудолюбия, чтобы помочьдежурной сестре составить опись лекарств аптечного шкафа, производившуюсякаждые три месяца. Аптечный шкаф стоял в комнате, отделявшей палатудевочек от палаты мальчиков, где в тот момент не было никого, кромеВиктора, лежавшего в постели. Отлучившаяся на несколько минут сестра былаудивлена, когда, по приходе, не застала в комнате Алису, и, немногоподождав, начала разыскивать ее. Она удивилась еще больше, обнаружив, чтодверь в палату мальчиков была заперта изнутри. Что это могло значить? Ейпришлось обойти кругом, по коридору, и она в ужасе застыла передпредставившимся ей страшным зрелищем: молодая девушка, полузадушенная, слицом, обвязанным полотенцем, заглушавшим ее крики, лежала на кровати;платье ее было в беспорядке, открывая жалкую наготу худосочного девичьеготела, изнасилованного, оскверненного со скотской грубостью. На полувалялся пустой кошелек. Виктор исчез. По этим признакам можно быловосстановить все происшедшее. Должно быть, он позвал Алису, и та вошла вкомнату, чтобы подать стакан молока этому пятнадцатилетнему подростку,волосатому, как взрослый мужчина; и вдруг чудовищное вожделение проснулосьв нем к этому хрупкому телу, к этой длинной шее; прыжок полуобнаженногосамца; девушка кричит, ей затыкают рот, она брошена, как тряпка, напостель, изнасилована, ограблена; Виктор торопливо накидывает на себяодежду и убегает. Но сколько тут еще было неясного, ошеломляющего, скольконеразрешимых загадок! Почему никто ничего не слышал - ни шума борьбы, никриков о помощи? Как могло это ужасное дело произойти так быстро, вкакие-нибудь десять минут? А главное - каким образом Виктору удалосьскрыться, можно сказать испариться, не оставив никаких следов? После самыхтщательных поисков было точно установлено, что в приюте его нет. Должнобыть, он убежал через выходившую в коридор ванную комнату, где одно окнооткрывалось на ряд спускавшихся уступами крыш, доходивших почти до самогобульвара. Но опять-таки этот путь был очень опасен, трудно было поверить,чтобы человек мог спуститься таким способом. Алису привезли к матери иуложили в постель, истерзанную, ошеломленную, рыдающую, охваченнуюжестокой лихорадкой. Слушая этот рассказ, Каролина чувствовала, что вся кровь леденеет в еежилах. В ней проснулось одно воспоминание, ужаснувшее ее своим сходством сэтим чудовищным случаем: Саккар овладел когда-то несчастной Розали наступеньке лестницы и искалечил ей плечо в момент зачатия Виктора, наперекошенном лице которого осталась как бы печать этого падения; и воттеперь Виктор, в свою очередь, изнасиловал первую девушку, которую случайпоставил на его пути. Какая бесполезная жестокость! Эта кроткая девушка,последний несчастный отпрыск вымирающего рода, собиралась посвятить себябогу, так как не могла выйти замуж, как все другие. Был ли какой-нибудьсмысл в этой нелепой и страшной встрече? Зачем судьба столкнула эти двасущества? - Я не собираюсь ни в чем упрекать вас, сударыня, - сказала взаключение княгиня, - было бы несправедливо возлагать на вас малейшуюответственность за случившееся, но ваш протеже поистине страшен. И по какой-то невысказанной ассоциации она добавила: - Нельзя безнаказанно жить в определенной среде... Меня тоже мучиласовесть, я чувствовала себя сообщницей, когда лопнул этот банк,оказавшийся причиной стольких несчастий и стольких беззаконий. Да, мне неследовало соглашаться, чтобы мой дом сделался гнездом подобныхгнусностей... Что делать, зло свершилось, дом будет очищен, а я - я уже несуществую, бог меня простит. Бледная улыбка, вызванная мыслью о наконец-то осуществившейся надежде,вновь появилась на ее губах. Она махнула рукой, как бы говоря, чтонавсегда покидает мир: невидимая добрая фея скоро исчезнет. Каролина схватила ее руки, сжимала, целовала их; потрясенная упрекамисовести и глубоким состраданием, она бессвязно бормотала что-то: - Напрасно вы оправдываете меня, я виновата... Несчастная девочка, яхочу ее видеть, я бегу, я сейчас же бегу к ней... И она ушла, а княгиня и старуха-нянька занялись укладкой вещей,готовясь к отъезду, который должен был навсегда разлучить их на сороковомгоду совместной жизни. За два дня перед тем, в субботу, графиня де Бовилье решилась, наконец,оставить свой особняк кредиторам. За последние полгода, с тех пор как онаперестала платить проценты по закладным, запутавшись в непосильныхрасходах и живя под постоянной угрозой продажи с молотка, положениесделалось невыносимым, и ее поверенный посоветовал ей бросить все и снятьквартиру: там она сможет жить, почти ничего не тратя, покамест онпостарается ликвидировать ее долги. Она, может быть, не согласилась бы наэто и упорно поддерживала бы достоинство своего имени, сохраняла бывидимость богатства до тех пор, пока потолки не рухнули бы над ее головой,похоронив под обломками остатки ее рода, если бы не новое несчастье,которое окончательно ее сразило. Ее сын Фердинанд, последний из Бовилье,ни к чему не пригодный молодой человек, всегда уклонявшийся от всякогодела и ставший папским зуавом, чтобы только убежать от своей никчемности ипраздности, бесславно умер в Риме: он был до того худосочен, так плохопереносил жгучее солнце, что даже не смог принять участие в сражении приМентане, так как схватил воспаление легких. И тогда графиня де Бовильеощутила внезапную пустоту; это было крушение всех ее замыслов, всехстремлений, всего искусно возведенного сооружения, с помощью которого онатак гордо поддерживала честь своего имени. Не прошло и двадцати четырехчасов, как дом затрещал, и нищета, раздирающая душу нищета вылезла наружуиз всех углов. Старая кляча была продана, из слуг осталась одна кухарка,которая в засаленном переднике делала свои закупки - на два су масла дафунт сухой фасоли; графиня стала появляться на улице пешком, в затасканномплатье и дырявых ботинках. Это была настоящая нужда; катастрофа унесла ссобой даже гордость этой ревностной защитницы добрых старых времен,боровшейся со своим веком. И она укрылась с дочерью на улице Тур-де-Дам, убывшей торговки подержанным платьем, которая, ставши ханжой, сдавала отсебя меблированные комнаты духовным лицам. Здесь они поселились вдвоем вбольшой голой комнате, носившей отпечаток унылой и почтенной нищеты; вглубине ее находился отделенный перегородкой альков, где стояли две узкиекровати, и когда дверцы алькова, оклеенные теми же обоями, что и стены,были закрыты, комната превращалась в гостиную. Это удачное устройствонесколько утешало обеих женщин. Но не прошло и двух часов с момента водворения графини де Бовилье нановой квартире - это было в субботу, - как неожиданное, необыкновенноепосещение причинило ей новую тревогу. Это был Буш с его грубым, лоснящимсялицом, в засаленном сюртуке и белом галстуке, скрученном веревкой. Почуяв,должно быть, благоприятный момент, он решился, наконец, пустить в ходстарое дело об обязательстве на десять тысяч франков, подписанном графомна имя девицы Леони Крон. Быстрым взглядом окинув комнату, он сразу оценилположение вдовы: уж не опоздал ли он? И как человек, способный при случаена учтивость и на терпение, он долго объяснял суть дела ошеломленнойграфине. Ведь это почерк ее мужа, не так ли? И это обстоятельствопроливает свет на всю историю: граф увлекся молодой особой, овладел ею, апотом нашел способ избавиться от нее. Буш даже не скрыл от графини, что позакону она вовсе не обязана платить - ведь прошло уже почти пятнадцатьлет. Но он является только представителем своей клиентки, и ему известно,что она решила, в случае если с ней не войдут в сделку, обратиться в суд иподнять громкий скандал. Графиня, совершенно побелев, пораженная в самоесердце этим ужасным внезапно воскресшим прошлым, выразила удивление поповоду того, что к ней обратились так поздно, и Буш придумал целуюисторию: обязательство было потеряно и найдено затем на дне какого-тосундука. Но графиня решительно отказалась обсуждать это дело, и он ушел,все такой же вежливый, заявив, что непременно зайдет вместе со своейклиенткой, - только не на следующий день, так как в воскресенье она несможет уйти из того дома, где работает, а в понедельник или во вторник. Впонедельник, после ужасного несчастья, случившегося с Алисой, которуюпривезли домой в бредовом состоянии, графиня, ухаживая за дочерью иобливаясь слезами, совершенно забыла об этом неряшливо одетом человеке и оего возмутительной истории. Наконец Алиса уснула, и мать присела возленее, измученная, раздавленная этим упорством судьбы, наносившей ей удар заударом, как вдруг снова явился Буш - на этот раз в сопровождении Леониды. - Сударыня, вот моя клиентка. Надо покончить с этим делом. При виде девушки графиня вздрогнула. Она смотрела на ее яркое платье,на челку жестких черных волос, доходившую до самых бровей, на широкоерыхлое лицо, на непристойное убожество всего облика этой женщины,потрепанной десятью годами проституции, - и после стольких лет прощения изабвения ее женская гордость была жестоко уязвлена. О боже! Так вот скакими созданиями, так низко павшими, изменял ей граф! - Надо покончить с этим, - настаивал Буш, - моя клиентка очень занятана улице Фейдо. - На улице Фейдо? - повторила графиня, не понимая его. - Ну да, она там... в публичном доме. Потрясенная, графиня подошла к алькову и дрожащими руками прикрылаполуоткрытую створку. Алиса, лежавшая в сильном жару, шевельнулась пододеялом. Ах, только бы она опять уснула, только бы не увидела, только быне услыхала! - Поймите же, сударыня, - продолжал Буш, - барышня поручила мне своедело, и я только ее поверенный. Вот почему мне и хотелось, чтобы онапришла к вам сама и изложила свою претензию. Ну, Леонида, говорите. Встревоженная, плохо чувствуя себя в навязанной ей роли, девушкаподняла на княгиню свои большие глаза, мутные, как у побитой собаки.Однако надежда на обещанную тысячу франков заставила ее решиться. И когдаБуш еще раз развернул и разложил на столе обязательство графа, она началасвоим осипшим от алкоголя голосом: - Да, да, это та самая бумага, которую выдал мне господин Шарль... Ядочь извозчика Крона, - понимаете, сударыня, рогоносца Крона - так все егоназывали... И вот господин Шарль все время приставал ко мне и добивался отменя всяких гадостей. А мне это надоело. Ведь в молодости - правда ведь? -мы ничего-то не знаем. И нам не очень-то хочется любезничать состариками... Вот господин Шарль и подписал мне эту бумагу... А потом,вечером, увел меня в конюшню... Стоя, испытывая крестную муку, графиня не прерывала ее, но вдруг ейпослышался тихий стон из алькова. Она с тревогой подняла руку: - Замолчите! Но Леонида уже разошлась и не желала молчать: - Все-таки это нехорошо сбивать с пути молоденькую честную девушку,если не хочешь платить... Да, сударыня, ваш господин Шарль был простожуликом. То же самое говорят все женщины, которым я рассказываю этуисторию... И уж могу вас уверить, ему было за что платить. - Замолчите! Замолчите! - с яростью крикнула графиня, протянув впередобе руки, словно готовясь задушить ее, если она скажет еще слово. Леонида испугалась и подняла локоть, чтобы прикрыть лицо, -инстинктивное движение проститутки, привыкшей к оплеухам. Наступило жуткоемолчание; и опять стон, тихое, заглушенное рыдание донеслось из алькова. - Так чего же вы хотите от меня? - спросила графиня, вся дрожа, понижаяголос. Тут вмешался Буш: - Эта девушка хочет, чтобы ей заплатили, сударыня. И несчастная права,говоря, что господин де Бовилье поступил с ней очень дурно. Это самоенастоящее мошенничество. - Никогда в жизни я не стану платить подобный долг. - В таком случае, мы сейчас же наймем фиакр, поедем прямо в суд, и яподам жалобу. Я составил ее заранее, вот она. В ней перечислены все факты, о которыхнам только что рассказала барышня. - Сударь, это чудовищный шантаж, вы этого не сделаете. - Простите, сударыня, но я это сделаю немедленно. Дело есть дело. Бесконечная усталость, страшное уныние овладели графиней. Гордость,поддерживавшая ее до сих пор, иссякла, и вся сила ее духа, вся ее волянадломились. Умоляюще сложив руки, она проговорила: - Но вы же видите, в каком мы положении. Посмотрите на эту комнату... Унас ничего больше нет, и, может быть, завтра уже не на что будет купитьеду... Где я возьму деньги, десять тысяч франков? Боже мой!.. Буш улыбнулся с видом человека, привыкшего добывать деньги среди такихразвалин. - О, у таких дам, как вы, всегда найдутся средства. Стоит толькопоискать хорошенько. Он уже несколько минут поглядывал на стоявшую накамине шкатулку, которую графиня поставила туда утром, распаковываячемоданы; он инстинктивно почувствовал, что в ней лежат драгоценности.Взгляд его загорелся таким огнем, что она проследила его направление ипоняла. - Драгоценности! - вскричала она. - Нет, нет, ни за что! И она схватила шкатулку, словно желая защитить ее. Это были остаткифамильных драгоценностей - несколько камней, которые она сумела сохранитьв самые трудные времена, - единственное приданое ее дочери, все, что у нихеще оставалось. - Ни за что, лучше умереть! Но тут оба замолчали: раздался стук в дверь, и вошла Каролина. Онаспешила сюда, страшно взволнованная, но замерла на пороге, ошеломленнаянеожиданной сценой. Не желая стеснять графиню, она хотела сейчас же уйти,но та умоляюще взглянула на нее, и она села в сторонке, стараясь бытьнезаметной. Буш снова взялся за шляпу, а Леонида, чувствовавшая себя все болеенеуверенно, попятилась к дверям. - Итак, сударыня, нам остается только уйти... Однако он не уходил. Он начал всю историю сначала, и притом в самыхгрубых выражениях, словно желая унизить графиню перед новой гостьей, передэтой дамой, которую он якобы не узнал, что было его правилом в деловыхотношениях. - Прощайте, сударыня, прямо отсюда мы идем к прокурору. Подробноесообщение появится в газетах не позднее, чем через три дня. И вы самибудете виноваты в этом. В газетах! Этот ужасный скандал обрушится на развалины ее дома! Итак,мало было того, что рассыпалось в прах все богатство их рода, нужно ещезахлебнуться в грязи. Ах, спасти хотя бы честь имени! И она машинальнооткрыла шкатулку. В ней лежали серьги, браслет, три кольца - бриллианты ирубины в старинной оправе. Буш с живостью подошел ближе. Выражение его глаз сделалось мягким,почти нежным. - О, здесь не будет на десять тысяч... Позвольте взглянуть. Своими толстыми пальцами, дрожащими, как у влюбленного, он уже вынималукрашения, одно за другим, он поворачивал их, он поднимал их кверху,испытывая при виде драгоценных камней какое-то чувственное наслаждение.Особенно бурный восторг вызвала у него чистота рубинов. А эти старинныебриллианты! Отделка не слишком хороша, но какая безукоризненная чистотаводы! - Шесть тысяч франков! - сказал он бесстрастным тоном аукциониста,стараясь скрыть свое волнение при этой оценке. - Я считаю одни камни,оправа годится разве только на переплавку. Ну что ж, на худой конец мыудовлетворимся шестью тысячами. Но жертва была слишком тяжела для графини. В ней снова вспыхнулонегодование, она вырвала у Буша драгоценности, судорожно сжала их. Нет,нет! Это слишком! Требовать от нее, чтобы она бросила в пропасть и этикамни, которые носила еще ее мать, которые должна была надеть в деньзамужества ее дочь! Жгучие слезы брызнули из ее глаз, потекли по щекам,она была олицетворением такой трагической скорби, что Леонида,растрогавшись, полная сострадания, потянула Буша за рукав, желая увестиего. Ей хотелось уйти. В самом деле, зачем ей было причинять такиенеприятности этой бедной старой даме, с виду такой доброй? Но Бушхладнокровно наблюдал эту сцену, уверенный теперь, что заберет все, ибодолгий опыт говорил ему, что припадки слез у женщин означают крушение ихволи. И он ждал. Быть может, эта ужасная сцена затянулась бы надолго, но в эту минутураздались рыдания и слабый, заглушенный голос. Это была Алиса. - О мама, они убьют меня! - кричала она из глубины алькова. - Отдай имвсе, пусть они возьмут все!.. О мама, пусть они уйдут! Они убьют меня! Графиня в отчаянии махнула рукой: теперь она готова была отдать все,даже жизнь. Ее дочь слышала, ее дочь умирала от стыда. Она швырнула Бушудрагоценности, едва дав ему время положить на стол обязательство графа, ивытолкала его вон вслед за Леонидой, успевшей скрыться. Потом она открыладверцу алькова, упала на подушку Алисы, и, уничтоженные, убитые, онизаплакали вместе. Был момент, когда возмущенная Каролина чуть не вмешалась. Неужелидопустить, чтобы этот негодяй ограбил несчастных женщин? Но она слышалаего отвратительный рассказ. Что же можно было сделать, чтобы помешатьскандалу? Ведь она знала, что этот человек способен привести в исполнениесвою угрозу. Она и сама чувствовала какое-то смущение в его присутствии -связывавшие их тайны делали ее как бы сообщницей этого человека. О,сколько страданий, сколько грязи! Ей стало неловко; зачем же она пришласюда, если не может помочь ни словом, ни делом? Все фразы, готовыесорваться с ее губ, любые вопросы, любые намеки, касавшиеся происшедшейнакануне драмы, казались ей оскорбительными, невозможными в присутствиижертвы, которая еще не пришла в себя и смертельно страдала от своегопозора. Всякая помощь показалась бы смехотворной милостыней с ее стороны,- ведь она тоже совершенно разорена и не знает, на какие средства будетжить до конца процесса. Наконец с глазами, полными слез, в порывебезумной, щемящей жалости, она бросилась к ним, дрожа всем телом. Два жалких существа, укрывшиеся в убогом алькове меблированнойквартиры, уничтоженные, раздавленные, - вот все, что осталось отстаринного рода де Бовилье, некогда столь могущественного и знатного.Земли, которыми он владел, равнялись по величине целому королевству; надвадцать лье по течению Луары ему принадлежали замки, леса, поля и пашни. Но проходили столетия, и эти огромные владения постепенно таяли, апоследние остатки графиня бросила в бурю современной спекуляции, ничего вней не смысля: сначала двадцать тысяч, собранных по грошу на приданоедочери, потом шестьдесят тысяч франков, взятых под залог Обле, а потом исамую ферму; особняк на улице Сен-Лазар не погасит всех долгов. Сынграфини бесславно умер вдали от нее. Дочь привезли к ней истерзанную,оскверненную бандитом - словно окровавленного, покрытого грязью ребенка,попавшего под колеса экипажа. А сама графиня из высокой стройной седойдамы с аристократической и старомодной осанкой превратилась теперь внесчастную старуху, уничтоженную, сломленную этой катастрофой. Лишеннаякрасоты, лишенная молодости, в рубашке, обнажавшей ее худую длинную шею,Алиса смотрела на все безумными глазами, в которых отражалась смертельнаятоска по отнятой у нее девственности, по тому единственному, чем она ещемогла гордиться. И обе женщины рыдали, рыдали без конца. Тогда Каролина, не произнеся ни слова, просто обняла обеих и крепкоприжала к сердцу. Она не нашла ничего иного, она просто заплакала вместе сними. И несчастные поняли ее; слезы их полились сильнее, но стали не такгорьки. Правда, утешение невозможно, но все-таки надо жить, жить, несмотряни на что... Снова очутившись на улице, Каролина увидела Буша, о чем-тосовещавшегося с Мешен. Он остановил свободный фиакр, втолкнул туда Леонидуи исчез. Каролина хотела пройти мимо, но Мешен направилась прямо к ней.Очевидно, старуха подстерегала ее, так как сразу заговорила о Викторе,обнаружив полную осведомленность относительно того, что произошло наканунев Доме Трудолюбия. С тех пор как Саккар отказался заплатить четыре тысячифранков, она не могла успокоиться и все думала, как бы извлечь ещекакую-нибудь выгоду из этого дела. И вот на бульваре Бино, куда она частозаходила в надежде на благоприятный случай, ей рассказали об этой истории.Должно быть, она уже составила план действий, так как заявила Каролине,что немедленно принимается за поиски Виктора. Просто страшно оставлятьэтого несчастного ребенка во власти дурных инстинктов; надо опять пойматьего, не то как бы в один прекрасный день он не оказался на скамьеподсудимых. Говоря это, она пытливо всматривалась своими заплывшимиглазками в лицо "милой дамочки", радуясь, что та взволнована и что можнобудет, когда найдется мальчишка, снова вытягивать у нее пятифранковыемонеты. - Итак, сударыня, мы договорились, я займусь этим делом... Если выпожелаете что-нибудь узнать, не трудитесь заходить ко мне на улицуМаркаде, зайдите лучше к господину Бушу на улицу Фейдо, я ежедневно бываютам около четырех часов. Каролина пришла домой с новой тревогой на сердце. В самом деле, еслиэтот страшный ребенок, вырвавшийся на волю, рыскает сейчас в толпе, какненасытный волк, сколько бед может он натворить, утоляя бог весть какиедоставшиеся ему в наследство инстинкты? Она наскоро позавтракала, взялафиакр и, горя желанием поскорее что-нибудь узнать, решила, перед тем какотправиться в тюрьму, заглянуть на бульвар Бино. Но по дороге, в этомсмятении чувств, она пришла к мысли, всецело завладевшей ею: заехатьсначала к Максиму, взять его с собой в Дом Трудолюбия и заставить занятьсяВиктором, который в конце концов был его братом. Только он один сохранилсвое богатство, только он может вмешаться, оказать действительную помощь вэтом деле. Однако когда Каролина вошла в переднюю маленького роскошного особнякана авеню Императрицы, ее обдало холодом. Обойщики снимали ковры ипортьеры, слуги надевали чехлы на мебель и люстры, и от всех безделушек,снятых со столов и этажерок, исходил какой-то умирающий аромат, словно отбукета, выброшенного наутро после бала. Максима она застала в спальне,возле двух огромных чемоданов, в которые камердинер укладывал великолепноебелье молодого человека, роскошное и тонкое, как у новобрачной. Увидев ее, он заговорил первый сухим и холодным тоном: - Ах, это вы! Как удачно, теперь я буду избавлен от необходимостиписать вам... С меня довольно, я уезжаю. - Как, уезжаете? - Да, сегодня вечером. Я еду в Неаполь и проведу там всю зиму. И, жестом отослав камердинера, он продолжал: - Как вы думаете, приятно мне иметь отца, который вот уже шесть месяцевсидит в Консьержери! Не дожидаться же мне, пока он окажется на скамьеподсудимых... Я терпеть не могу путешествовать, но что же делать! Впрочем,там хороший климат, я беру с собой почти все необходимое, и, может быть,мне не будет там слишком скучно. Она смотрела на этого молодого человека, такого холеного, такогокрасивого, на полные чемоданы, где не видно было ни одной женской тряпки,ни одной вещицы, которая могла бы принадлежать жене или возлюбленной, -все здесь говорило лишь о культе своей особы. И все-таки она отважилась нариск: - А я хотела было попросить вас еще об одной услуге... И она рассказала о Викторе - бандите, насильнике и воре, о бегствеэтого подростка, способного на любое преступление. - Мы не можем бросить его на произвол судьбы. Пойдемте вместе, будемдействовать сообща... Он перебил ее, весь бледный, дрожа от страха, словно грязная рукаубийцы опустилась на его плечо... - Ну вот! Только этого недоставало! Отец - вор, брат - бандит... Какжаль, что я задержался, ведь я хотел уехать еще на прошлой неделе... Ноэто возмутительно, просто возмутительно - ставить такого человека, как я,в подобное положение! Она пыталась настаивать, но он грубо перебил ее: - Оставьте меня в покое! Если вам нравится жить среди всех этихогорчений, это ваше дело. Я вас предупреждал, вы не послушались, ну иплачьте себе на здоровье... Что касается меня, то я скорее столкну впомойную яму весь этот сброд, чем пожертвую хоть одним своим волоском. Она встала. - В таком случае прощайте. - Прощайте. Он снова позвал камердинера, и она видела, уходя, как он заботливоследил за укладкой своего дорожного несессера: все предметы в нем былисеребряные с позолотой, исключительно тонкой работы, особенно умывальныйтаз, украшенный гирляндой амуров. И, думая о Максиме, собиравшемсянаслаждаться праздной и беззаботной жизнью под ярким солнцем Неаполя, онавдруг ясно представила себе его брата: в темный ненастный вечер он бродитголодный, с ножом в руке, по какому-нибудь глухому переулку близнабережной Лавилет или Шаронны. Так, может быть, воспитание, здоровье, ум- все это только вопрос денег? И если гнусная человеческая природа повсюдуодинакова, то не сводится ли и вся цивилизация к одному преимуществу -душиться дорогими духами и жить в роскоши? Придя в Дом Трудолюбия, Каролина вдруг испытала какое-то чувствопротеста против неимоверной роскоши здания. К чему эти два величественныхкрыла - флигель для мальчиков и флигель для девочек, соединенныемонументальным корпусом для администрации? К чему внутренние дворы,просторные, как парки, к чему облицованные фаянсом кухни, мраморныестоловые, широчайшие лестницы и коридоры, словно во дворце? К чему вся этаграндиозная благотворительность, если в этой комфортабельной и здоровойобстановке нельзя было исправить искалеченного от рождения ребенка,превратить порочное существо в здравомыслящего человека? Она сейчас же пошла к директору, забросала его вопросами, желая знатьмельчайшие подробности. Но драма по-прежнему оставалась неясной, он могповторить ей лишь то, что она уже знала от княгини. Поиски продолжались совчерашнего дня как в доме, так и в окрестностях, но безрезультатно. Викторбыл уже далеко, затерялся в пугающей бездне Парижа. Денег у него, видимо,нет, так как в кошельке Алисы, содержимое которого он похитил, было всеготри франка и четыре су. Впрочем, чтобы избавить бедных Бовилье отпубличного скандала, директор не прибегал к помощи полиции, и Каролинапоблагодарила его за это, пообещав, несмотря на жгучее желание получитькакие-нибудь сведения, что и она тоже не будет обращаться в префектуру.Огорченная тем, что ничего не узнала, она решила перед уходом зайти влазарет и порасспросить сестер. Но и здесь она не узнала ничего нового итолько насладилась несколькими минутами глубокого покоя в маленькой тихойкомнатке наверху, отделявшей палату мальчиков от палаты девочек. Снизудоносился веселый гомон - была перемена, - и она почувствовала, что быланесправедлива и недостаточно ценила благотворное действие свежего воздуха,довольства и труда. Несомненно, здесь вырастают здоровые и сильные люди.Один бандит на четыре или пять человек средней честности - это еще хорошо,принимая во внимание случайности, усиливающие или ослабляющиенаследственные пороки! Дежурная сестра вышла, и, оставшись на минуту одна, Каролина подошлабыло к окну, чтобы посмотреть на играющих внизу детей, как вдругсеребристые голоса девочек в соседней палате привлекли ее внимание. Дверьбыла полуоткрыта, и она могла следить за тем, что там происходило,оставаясь незамеченной. Больничная комната, вся белая, выглядела оченьвесело - белые стены, белые пологи на четырех кроватках. Широкая полосасолнечного света золотила всю эту белизну, и кроватки напоминали лилии,распустившиеся в этой тепличной атмосфере. На первой кровати слеваКаролина увидела Мадлен. Это была та самая девочка, которая была здесь иела бутерброды с вареньем в тот день, когда Каролина привела Виктора.Мадлен часто хворала, организм ее был совершенно разрушен в результатеалкоголизма родителей: очень малокровная, с большими недетскими глазами,она была такой тоненькой и бледной, что напоминала изображение святой нацерковном витраже. Ей было тринадцать лет, и теперь она осталась совсемодна на свете: мать ее умерла во время попойки - какой-то мужчина ударилее сапогом в живот, не желая платить шесть су, о которых они договорились.В длинной белой рубашке, с распущенными белокурыми волосами, Мадлен стояласейчас на коленях в своей кровати и учила молиться трех девочек,занимавших остальные три кроватки: - Сложите ручки вот так, широко откройте ваши сердца. Три девочки стояли на коленях в своих постельках. Двум было лет повосемь или по девять, а третьей не было и пяти. В своих длинных белыхрубашках, со сложенными тонкими ручонками, с серьезными восторженнымилицами, они были похожи на ангелочков. - А теперь повторяйте за мной то, что я скажу. Слушайте хорошенько...Господи, награди господина Саккара за его доброту, пошли ему долгую исчастливую жизнь. И в порыве веры, целиком отдаваясь этому чистому чувству, четыремалютки пролепетали вместе своими нежными голосами: - Господи, награди господина Саккара за его доброту, пошли ему долгую исчастливую жизнь. В негодовании Каролина готова была войти в комнату, заставить детейзамолчать, запретить им эту молитву, казавшуюся ей жестокой икощунственной. Нет, нет! Саккар не имеет права на их любовь; позволитьдетям молиться за его счастье - значит запятнать их души. Но вдруг онавздрогнула и остановилась, слезы выступили у нее на глазах. С какой статиона будет делиться своей обидой, своим горьким опытом с этими невиннымисозданиями, еще не знающими жизни? Разве Саккар не был добр к ним? Ведь онбыл почти что создателем этого дома, он каждый месяц посылал детямигрушки. Ее охватило глубокое волнение, она еще раз убедилась в том, чтонет преступника, который, причинив много зла, не сделал бы также и многодобра. Девочки начали опять свою молитву, и Каролина ушла под звуки ихангельских голосов, призывавших благословение неба на этого роковогочеловека, виновника всех несчастий, в своем безумии разрушившего целыймир. Выйдя, наконец, из фиакра на Дворцовом бульваре перед зданиемКонсьержери, она заметила, что в своем волнении забыла дома букетгвоздики, который еще утром приготовила для брата. Возле тюрьмы стоялаторговка, продававшая маленькие букетики роз по два су, и она купила одинтакой букетик для Гамлена, очень любившего цветы. Он улыбнулся, когда онарассказала ему о своей рассеянности, но сегодня он показался ей грустным.Вначале, в первые недели своего заключения, он не верил, что его моглисерьезно в чем-то обвинять. Он думал, что оправдаться будет так просто:его назначили председателем против его желания, он не принимал участия нив каких финансовых операциях, так как почти все время находился вне Парижаи не мог следить за действиями дирекции. Но после разговоров с адвокатами,после безуспешных и утомительных хлопот Каролины, о которых она емурассказывала, ему стало ясно, какую страшную ответственность на неговозлагают. Его будут считать соучастником всех решительно противозаконныхпоступков, никто никогда не поверит, что хотя бы один из них совершилсябез его ведома, сообщничество, в которое его вовлек Саккар, бесчестило егоимя. И вот тогда-то, благодаря своей слегка наивной вере, вере католика,проповедовавшей покорность судьбе, он и обрел то душевное спокойствие,которое так удивляло его сестру. Приходя к нему после своей мучительнойбеготни из внешнего мира - из мира живущих на свободе людей, такихбеспокойных и таких жестоких, она каждый раз поражалась тому, что Жоржбезмятежно улыбается в своей голой камере, где он, этот большой набожныйребенок, развесил вокруг черного деревянного распятия четыре яркораскрашенные картинки духовного содержания. Когда отдаешь себя в рукибожии, возмущение исчезает, всякое незаслуженное страдание - залогспасения. Единственное, что порой печалило его, была гибельная остановканачатых работ. Кто возьмется за них? Кто продолжит дело возрожденияВостока, так успешно начатое Всеобщей компанией объединенного пароходстваи Обществом серебряных рудников Кармила? Кто построит железнодорожнуюлинию Брусса - Бейрут - Дамаск и Смирна - Трапезунд, кто вольет молодуюкровь в вены старого мира? Впрочем, и тут он не терял веры, он убеждалсебя, что начатое дело не может погибнуть, и страдал лишь от того, чтоперестал быть избранником неба, которому дано было все это совершить.Особенно дрожал его голос, когда он спрашивал, за какие грехи бог непозволил ему создать тот католический банк, который должен был преобразитьсовременное общество, - "Сокровищницу гроба господня", которая вернула бывласть папе и в конце концов объединила бы все народы в один, отняв уевреев их неограниченное денежное господство. Он предсказывал, что этотбанк будет создан неминуемо, неизбежно. Он возвещал приход праведника счистыми руками, которому суждено основать его, когда настанет день. И еслисегодня ясность духа этого человека была нарушена, то единственно потому,что, находясь в положении обвиняемого, из которого собирались сделатьпреступника, он вдруг подумал о том, что никогда уже по выходе из тюрьмыего руки не будут достаточно чисты, чтобы взяться за это благородное дело. Он рассеянно слушал сестру, говорившую ему о том, что, судя по газетам,общественное мнение как будто несколько изменилось в его пользу. И вдруг,без всякого перехода, глядя на нее своим туманным взглядом - взглядомчеловека, грезящего наяву, он спросил: - Почему ты отказываешься повидаться с ним? Вздрогнув, она сразупоняла, что он говорит о Саккаре. И отрицательно покачала головой - нет,нет! Тогда он решился и смущенно, почти шепотом, сказал ей: - Вспомни, чем он был для тебя... ты не можешь отказать ему в этом,пойди к нему! О боже! Он знает! Она залилась жгучей краской и бросилась вего объятия, чтобы спрятать лицо: прерывающимся голосом она спрашивала,кто мог ему сказать, каким образом он узнал то, что она считала тайной длявсех и, главным образом, для него. - Бедная моя Каролина, давно уже... Анонимные письма, дурные люди,которые завидовали нам... Я никогда не говорил тебе об этом, ты свободна,у нас уже не одинаковые взгляды на вещи... Но я знаю, что ты самая лучшаяженщина в мире. Пойди к нему. И весело, вновь обретя свою постоянную улыбку, он взял букетик роз,который успел уже засунуть за распятие. - Вот, - добавил он, вложив букетик ей в руку, - отнеси ему и скажи,что я тоже не сержусь на него. Потрясенная этой трогательной добротой брата, испытывая жгучий стыд и вто же время необыкновенное облегчение, Каролина больше не сопротивлялась.К тому же с самого утра у нее возникла неясная потребность увидетьСаккара. Могла ли она не сообщить ему о побеге Виктора, об ужасномсобытии, при мысли о котором она до сих пор вся дрожала? Саккар с первогодня внес ее имя в список лиц, которых он хотел видеть, и как только онаназвала себя, надзиратель сейчас же провел ее в камеру заключенного. Когда она вошла, Саккар сидел за маленьким столом, спиною к двери, ипокрывал цифрами листок бумаги. Он живо вскочил с места и радостно вскрикнул: - Вы!.. Ах, как вы добры! И как я счастлив! Он сжал обеими руками ее руку; она смущенно улыбалась, оченьвзволнованная, не находя слов. Потом свободной рукой она положила наисписанные цифрами листы, которыми был завален весь стол, свой маленькийгрошовый букетик. - Вы ангел! - прошептал он в восхищении, целуя ее пальцы. Наконец она заговорила: - Да, все было кончено, я навсегда осудила вас в своем сердце. Но братпожелал, чтобы я навестила вас... - Нет, нет, не говорите этого! Скажите, что вы слишком умны, слишкомдобры, что вы поняли и простили меня... Но она жестом остановила его: - Умоляю вас, не требуйте от меня так много. Я сама не знаю... Развевам не довольно того, что я пришла?.. И потом мне надо сообщить вам однупечальную новость. И сразу, одним духом, она вполголоса рассказала ему о зверском поступкеВиктора, о его нападении на Алису де Бовилье, о его необычайном,непостижимом побеге, о том, что до сих пор поиски не привели ни к какимрезультатам и едва ли есть надежда его найти. Он слушал ее, потрясенный,не задавая ни одного вопроса, не делая ни одного движения, а когда онаумолкла, две крупные слезы навернулись у него на глазах, покатились пощекам. - Несчастный... Несчастный... - повторял он. Никогда еще она не видела, чтобы он плакал, и была глубоко взволнована,поражена - так необычны были эти тяжелые, свинцовые слезы Саккара,пришедшие откуда-то издалека, из самой глубины его очерствевшего сердца,закаленного долголетним разбоем. Впрочем, его отчаяние сейчас же нашлобурный исход: - Но это ужасно, я даже не поцеловал этого мальчишку... Я ведь так и невидел его. О господи, ну да, я непременно хотел его повидать, но у меня небыло времени, ни одной свободной минутки, - все эти проклятые дела простосъели меня живьем... Ах, это вечная история - если не сделаешь дело сразу,то уж никогда его не сделаешь... Так вы уверены, что я уже не смогуувидеть его? Ведь можно было бы привести его ко мне и сюда. Она покачала головой: - Кто знает, где он находится в эту минуту, в какой трущобе этогоужасного Парижа! Он еще несколько минут продолжал возбужденно бегать по камере,произнося отрывочные фразы: - Не успели найти мне этого ребенка, и вот я снова теряю его!.. Яникогда его не увижу... А все оттого, что мне не везет, страшно невезет!.. О господи, да это то же самое, что и с Всемирным банком. Он снова уселся за стол. Каролина взяла стул и села напротив. РукиСаккара уже перебирали бумаги, всю эту груду бумаг, которые он готовил втечение нескольких месяцев. Словно чувствуя потребность оправдаться передКаролиной, он начал излагать ей весь ход процесса, способы своейпредполагаемой защиты. Ему предъявляли следующие обвинения: непрерывноеувеличение капитала с целью вызвать лихорадочное повышение курса изаставить акционеров поверить в то, что фонды общества остались в полнойнеприкосновенности; фиктивная подписка и фиктивные взносы с помощьюсчетов, открытых Сабатани и другим подставным лицам, которые платилитолько на бумаге; выдача фиктивных дивидендов под видом погашения прежнихакций, и, наконец, покупка обществом собственных акций, бешенаяспекуляция, породившая чрезмерное, искусственное повышение курса, котороеи привело к истощению и гибели Всемирного банка. На все это Саккар отвечалпространными и бурными объяснениями: он делал то, что делает всякийдиректор банка, но в большем масштабе, как человек с широким размахом.Всякий руководитель любого, даже самого солидного кредитного учреждения вПариже должен был бы разделить с ним его камеру, будь у людей побольшелогики. Его сделали козлом отпущения за незаконные поступки всехостальных. И, с другой стороны, какой странный взгляд на ответственность!Почему не преследуют также и членов правления, всех этих Дегремонов, Гюре,Боэнов, которые, помимо своих пятидесяти тысяч франков пожетонноговознаграждения за участие в заседаниях, получали десять процентов всехприбылей и были замешаны во всех плутнях? А чем объяснить полнуюбезнаказанность членов наблюдательного совета, в частности Лавиньера,отделавшихся ссылкой на свою неумелость и чрезмерную доверчивость? Вневсякого сомнения, этот процесс явится вопиющим беззаконием, ибо обвинениев мошенничестве, предъявленное Бушем, следовало отвести, как не доказанноефактами, а доклад эксперта после первой же проверки счетных книг былпризнан полным ошибок. Как можно было на основании этих двух документовофициально объявить банк несостоятельным, если ни одно су из вкладов небыло растрачено и всем клиентам были бы возвращены их деньги? Очевидно,это было сделано с единственной целью - разорить акционеров. Если так, этацель достигнута, катастрофа принимает все большие размеры, становитсябеспредельной. И обвинять в этом надо не его, Саккара, а судебноеведомство, всех тех, кто сговорился уничтожить его, чтобы похоронитьВсемирный банк. - Ах, подлецы, если бы они оставили меня на свободе, тогда бы выувидели, да, вы бы еще увидели!.. Каролина смотрела на него, потрясенная его безрассудством, доходившимдо подлинного величия. Ей вспомнились его старые теории о необходимостибиржевой игры при ведении крупных предприятий, где справедливоевознаграждение за труд невозможно, о спекуляции, рассматриваемой им каксвойственный людям избыток страсти, как необходимое удобрение, как навоз,на котором произрастает прогресс. Разве не он, не он сам, отбросив всторону упреки совести, своими собственными руками так раскалил чудовищнуюмашину, что она разлетелась в куски, искалечив всех, кого она увлекалавместе с собой? Разве не он стремился к курсу в три тысячи франков, кэтому нелепому, безумному курсу? Разве Общество с капиталом в стопятьдесят миллионов и с тремястами тысяч акций, которые при курсе в тритысячи равнялись девятистам миллионам, могло оправдать себя? Разве враспределении колоссальных дивидендов, которых требовала подобная сумма,даже при пяти процентах, не скрывалась страшная опасность? Но он поднялся и стал ходить взад и вперед по тесной камерестремительной походкой великого завоевателя, посаженного в клетку. - Ах, мошенники! Они прекрасно знали, что делали, засадив меня сюда.Еще немного, и я восторжествовал бы, раздавил бы их всех. У нее вырвался жест удивления и протеста: - Как восторжествовали бы? Но у вас не осталось ни гроша, вы былипобеждены! - Ну, конечно, - с горечью возразил он, - я был побежден - значит, янегодяй! Честность, слава - ведь это только успех. Нельзя допускать, чтобы тебяодолели, иначе на другой же день окажешься дураком и плутом. О, я отличнопредставляю себе, что обо мне говорят, вам незачем повторять мне это. Ведьменя теперь не стесняясь называют вором, обвиняют в том, что я прикарманилвсе эти миллионы. Разве не так? Ведь эти люди растерзали бы меня, если быя попал к ним в руки. И хуже всего то, что они сострадательно пожимаютплечами, называя меня простофилей, недалеким человеком... Но представьтесебе, что было бы, если бы я добился успеха! Да! Если бы я одолелГундермана, завоевал рынок, если бы я был сейчас признанным королемзолота! А? Какой триумф! Я стал бы героем, Париж был бы у моих ног! Она резко возразила ему: - И справедливость и логика были против вас. Вы не могли добитьсяуспеха. Он круто остановился перед ней и воскликнул вне себя: - Не мог бы добиться успеха! Полноте! Мне не хватило денег, в этом вседело. Если бы Наполеон в день Ватерлоо мог послать на убой еще сто тысячсолдат, он одержал бы победу, и карта мира была бы другой. А я - если бы ямог бросить в эту прорву еще несколько сот миллионов, - я стал бывластелином мира. - Но это ужасно! - с возмущением вскричала Каролина. - Как! Вам малоразорений, слез, крови! Вам нужны еще катастрофы, еще ограбленные семьи,еще несчастные, вынужденные просить милостыню! Он снова принялся нетерпеливо шагать по камере и ответил, сопровождаясвои слова жестом высокомерного равнодушия: - Разве жизнь принимает это в расчет! Каждый наш шаг давит тысячисуществований. Воцарилось молчание. Она следила за ним, вся похолодев. Ктоон - мошенник или герой? Содрогаясь, она спрашивала себя, какие замыслы -замыслы великого полководца, побежденного, обреченного на бездействие, -зрели в его душе в продолжение тех шести месяцев, что он провел в своейкамере. И только теперь она осмотрелась кругом: четыре голых стены, узкаяжелезная кровать, деревянный некрашеный стол, два соломенных стула. И этоу него, привыкшего к необычайной, ослепительной роскоши! Внезапно он снова сел, как будто у него от усталости подкосились ноги,и, понизив голос, начал говорить, говорить без конца, как бы невольноисповедуясь перед ней: - Да, Гундерман был прав: на бирже нельзя горячиться... Ах, подлец! Емухорошо - у него нет больше ни крови, ни нервов, он уже не в состоянии ниобладать женщиной, ни выпить бутылку бургундского! Впрочем, мне кажется,что он всегда был таким, у него в жилах лед... Я же чересчур горяч - этонесомненно. В этом причина моего поражения, вот почему я так часто ломалсебе шею. И все-таки, если моя страстность меня убивает, она же дает мнесилу жить. Да, она увлекает меня, она меня возвышает, поднимает нанедосягаемую высоту, а потом сбрасывает вниз и одним ударом разрушает то,что сама же совершила. Быть может, наслаждаться - это и значит пожиратьсамого себя... В самом деле, когда я думаю об этих четырех годах борьбы,мне становится совершенно ясно, что меня подвело именно то, чего я жаждал,именно то, чем я обладал... Должно быть, это неизлечимо. Я пропащийчеловек... Но тут им овладел внезапный гнев против победителя: - Ах, этот Гундерман, этот мерзкий еврей, который торжествует победупотому, что у него нет желаний!.. Таков весь еврейский народ, этот упорныйи холодный завоеватель, который находится на пути к неограниченномугосподству над всем миром, покупая, один за другим, все народы всемогущейсилой золота. Вот уже целые столетия, как эта раса наводняет нашу страну иторжествует над нами, несмотря на все пинки и плевки. У Гундермана естьмиллиард, у него будет два, десять, сто миллиардов, и наступит день, когдаон станет властелином мира... Я уже много лет не перестаю кричать об этомна всех перекрестках, но никто не обращает на меня внимания, все думают,что во мне говорит просто зависть биржевика, между тем как это крик моейкрови. Да, ненависть к евреям у меня инстинктивная, врожденная. Я впиталее вместе с молоком матери. - Как странно, - задумчиво прошептала Каролина, у которойразносторонние познания сочетались с широчайшей терпимостью. - По-моему,евреи такие же люди, как все. А если они держатся особняком, то этопотому, что их вынудили к этому. Даже не слушая ее, Саккар продолжал с еще большим негодованием: - И больше всего меня возмущает, что правительства заодно с ними, чтоони пресмыкаются перед этими негодяями. Разве империя не продаласьГундерману? Точно нельзя было управлять и без денег Гундермана! Право, мойбратец Ругон, этот великий человек, гнусно поступил со мной. Я вам об этомне рассказывал, но я ведь был настолько малодушен, что сделал попытку,перед самой катастрофой, помириться с ним, и если я здесь, то толькопотому, что он этого хотел. Что ж, пусть отделывается от меня, раз я емумешаю. За это я на него не в обиде, меня возмущает одно - его союз с этимимерзкими евреями... Вы только подумайте: погубить Всемирный банк, чтобыГундерман мог продолжать свои дела! Да и любой слишком сильныйкатолический банк будет раздавлен, словно он таит в себе общественнуюопасность, - и все это для того, чтобы обеспечить окончательное торжествоевреям; они съедят нас всех, и очень скоро. Но Ругону нужно былопоостеречься. Он будет съеден раньше других, его выгонят вон с этоговысокого поста, за который он так цепляется, ради которого готов продатьвся и всех. Он ведет хитрую игру, подлизываясь то к либералам, то кабсолютистам, но при такой игре в конце концов неизбежно свернешь себешею... И раз уж все трещит по всем швам, пусть исполняется желаниеГундермана - ведь он заявил, что в случае войны с Германией Франция будетпобеждена! Что ж, мы готовы, пруссакам остается только прийти и забратьнаши провинции... Она остановила его испуганным, умоляющим жестом, словно он могнакликать беду: - Нет, нет, не говорите этого! Вы не имеете права так говорить... Ктому же ваш брат совершенно не причастен к вашему аресту. Мне известно издостоверных источников, что это дело рук министра юстиции Делькамбра. Гнев Саккара сразу утих, он усмехнулся: - Ну, этот мстит. Она вопросительно взглянула на него, и он добавил: - У нас с ним старые счеты. Я знаю наперед, что буду осужден. По-видимому, она заподозрила истину, потому что не стала добиватьсядальнейших разъяснений. Наступило молчание; он опять взялся за лежавшие настоле бумаги, снова во власти своей навязчивой идеи. - Как хорошо с вашей стороны, что вы навестили меня, дорогой друг. Выдолжны обещать, что будете приходить еще, потому что вы можете податьдобрый совет, и я хочу поделиться с вами моими планами... Ах, если б уменя были деньги! Она поспешно перебила его, пользуясь случаем выяснить вопрос, неотвязнопреследовавший ее в продолжение нескольких месяцев. Что он сделал смиллионами, принадлежавшими лично ему? Перевел их за границу? Или зарылпод каким-нибудь деревом, известным ему одному? - Но ведь у вас есть деньги! Два миллиона после Садовой, девятьмиллионов за три тысячи ваших акций, если вы продали их по курсу в тритысячи! - У меня? - вскричал он. - Дорогая, у меня нет ни единого су! Это было сказано так искренне и с таким отчаянием, он взглянул на нее стаким удивлением, что она не могла не поверить его словам. - У меня никогда не оставалось ни одного су, когда мои предприятиятерпели крах. Поймите же, что я разоряюсь вместе со всеми... Да, разумеется, япродавал, но я и покупал также, и куда девались мои девять миллионов плюсмои прежние два миллиона - вот это мне было бы очень трудно вам объяснить.Я даже думаю, что еще остался должен этому бедняге Мазо тысяч тридцать илисорок... Ни единого су! Разорен дотла, как всегда! Она почувствовала такое облегчение, так обрадовалась, что даже сталаподшучивать над своим собственным разорением, ее и брата. - Я не знаю, хватит ли и нам хоть на месяц после того, как всекончится... Ах, эти деньги, эти обещанные вами девять миллионов! Помните,как они пугали меня! Никогда еще я не испытывала такой тревоги. Зато какоея почувствовала облегчение в тот вечер, когда все отдала в пользу банка!..Туда же ухнули и триста тысяч франков, полученные нами по наследству оттетушки. Это уж, пожалуй, не совсем справедливо. Но ведь я вам говорила -шальные, не заработанные деньги впрок не пойдут!.. И вот, как видите,теперь я весела и даже смеюсь! Он остановил ее, резким жестом схватил со стола бумаги и вскричал,размахивая ими: - Не говорите глупостей! Мы будем очень богаты... - Как так? - Неужели вы думаете, что я отказался от своих планов? Вот уже шестьмесяцев, как я тружусь здесь, я работаю ночи напролет, чтобы всевосстановить. Это дурачье ставит мне в вину главным образом досрочныйбаланс, утверждая, что из трех грандиозных предприятий - Компанииобъединенного пароходства, Кармила и Турецкого Национального банка -только первое принесло ожидаемую прибыль! Черт возьми! Да ведь оба другихпредприятия оказались на краю гибели именно из-за моего отсутствия. Нокогда меня выпустят, когда я вернусь и снова возьму дело в свои руки, воттогда вы увидите, да, вы увидите... Умоляюще протянув руки, она хотела остановить его. Но он вскочил,выпрямился во весь свой маленький рост и закричал своим пронзительнымголосом: - Все рассчитано, вот все цифры, смотрите!.. Кармил и ТурецкийНациональный банк - это детские игрушки! Нам нужна огромная сеть железныхдорог на Востоке, нам нужно все остальное - Иерусалим, Багдад, целикомпокоренная Малая Азия - все, что не сумел завоевать Наполеон своей шпагойи что завоюем мы нашими заступами и нашим золотом... Да как вы моглиподумать, что я признаю игру проигранной? Вернулся же Наполеон с островаЭльбы. Так и я, - стоит мне показаться, как все деньги Парижа потекут комне рекой. И на этот раз - я ручаюсь - Ватерлоо не повторится, потому чтомой план математически точен, рассчитан до последнего сантима...Наконец-то мы свалим этого проклятого Гундермана! Дайте мне толькочетыреста, ну, может быть, пятьсот миллионов, и мир будет принадлежатьмне! Она, наконец, схватила его за руки, прижалась к нему: - Нет, нет! Замолчите, мне страшно! Но она чувствовала, что сквозь ее испуг невольно пробиваетсявосхищение. В этой наглухо отрезанной от внешнего мира жалкой камере,среди голых стен, она внезапно ощутила неукротимую силу, бьющую через крайжизнь: вечную иллюзию надежды, упорство человека, не желающего умирать.Она искала в себе прежнее чувство гнева, отвращения к совершенным импреступлениям и не находила его. Разве она не осудила его за непоправимыенесчастья, в которых он был повинен? Разве не призывала на его головувозмездие - одинокую смерть среди всеобщего презрения? Теперь у нееосталась лишь ненависть к злу и сострадание к скорби. Она снова покоряласьему, его бессознательному могучему воздействию, как жестокому, но, должнобыть, необходимому насилию природы. И если это была всего лишь женскаяслабость, то она с восторгом отдавалась ей, повинуясь неудовлетворенномуматеринскому чувству, испытывая непреодолимую потребность в нежности, -да, опыт заставил ее высокий ум примириться со многим, и она любила этогочеловека, любила, не уважая его. - Все кончено! - несколько раз повторила она, не переставая сжимать егоруки. - Неужели вы не можете, наконец, успокоиться и отдохнуть? И когда он привстал на цыпочки, желая прикоснуться губами к ее седымволосам, которые, спускаясь ей на виски густыми пышными локонами, делалиее совсем молодой, она остановила его и добавила решительным и глубокопечальным тоном, подчеркивая каждое слово: - Нет, нет! Все кончено, кончено навсегда... Я рада, что моглапроститься с вами и что между нами не остается теперь никаких дурныхчувств... Прощайте! Она видела, уходя, как он стоял у стола, искренневзволнованный расставанием, но руки его уже машинально приводили в порядокбумаги, которые он перемешал в своем возбуждении; маленький букетик в двасу осыпался, и, перебирая странички, он пальцами сметал с них лепесткироз. Только через три месяца, в середине декабря, состоялось, наконец,судебное разбирательство дела о Всемирном банке. Оно рассматривалось всуде исправительной полиции и заняло пять продолжительных заседаний,вызвав сильнейшее любопытство публики. Вокруг катастрофы был поднят впечати невероятный шум; по поводу медленного хода следствия рассказывалисамые необыкновенные истории. Особенно много внимания уделялосьподготовленному прокуратурой обвинительному заключению, подлинному шедеврунеумолимой логики, где мельчайшие детали были сгруппированы, использованыи истолкованы со свирепой ясностью. Утверждали, впрочем, что приговор былпредрешен заранее. И действительно, несмотря на очевидную невиновностьГамлена и на героическое поведение Саккара, в продолжение пяти днейоспаривавшего обвинение, несмотря на блестящие, эффектные речи защитников,судьи приговорили каждого из обвиняемых к пяти годам тюремного заключенияи к штрафу в три тысячи франков. Но так как за месяц до суда подсудимыебыли отпущены на поруки и, таким образом, предстали перед судом не подстражей, они имели право подать апелляцию и в течение двадцати четырехчасов покинуть Францию. Такого исхода дела потребовал Ругон, которомувовсе не хотелось иметь на шее сидящего в тюрьме брата. Полиция самапозаботилась об отъезде Саккара, который исчез без лишнего шума, выехав сночным поездом в Бельгию. Гамлен в тот же день уехал в Рим. Прошло еще тримесяца, наступил апрель, а Каролина все еще находилась в Париже, где еезадерживал целый ряд запутанных дел. Она по-прежнему занимала небольшуюквартиру в особняке Орвьедо, о продаже которого сообщалось в объявлениях.Но вот, уладив последние затруднения, она могла, наконец, тронуться в путь- правда, без гроша в кармане, но и не оставляя за собой никаких долгов.Итак, завтра она выедет из Парижа и отправится в Рим к брату, которомуудалось получить там скромное место инженера. Он писал, что нашел для неенесколько уроков. Надо было все начинать сначала. Встав утром, в этот последний день, который ей оставалось провести вПариже, она почувствовала, что не может уехать, не сделав еще однойпопытки узнать что-нибудь о Викторе. До сих пор все поиски былибезрезультатны. Но она вспомнила обещания Мешен и подумала, что, можетбыть, этой женщине что-нибудь известно. Чтобы увидеть ее, надо было толькопойти в четыре часа к Бушу. В первую минуту она отогнала от себя этумысль. Зачем? Ведь все это уже умерло! Но потом ей стало больно, сердце еезаныло, словно она действительно потеряла ребенка и, покидая могилу, неубрала ее цветами. В четыре часа она пришла на улицу Фейдо. Обе двери, выходившие на площадку лестницы, были открыты настежь; втемной кухне бурно кипела вода, а в другом конце квартиры, в тесномкабинете Буша, в его кресле сидела Мешен, утопая в куче бумаг, которые онатолстыми пачками извлекала из своей старой кожаной сумки. - Ах, это вы, сударыня? Вы попали к нам в нехорошую минуту. ГосподинСигизмунд кончается, и бедный господин Буш совсем потерял голову: ведь онтак любит своего брата. Он все время носится как угорелый. Сейчас опятьпобежал за доктором. Вот мне и приходится заниматься его делами - ведь уженеделя, как он не купил ни одной акции, не взглянул ни на один вексель. Ксчастью, я сейчас обделала одно дельце! О, славное дельце! Оно хотьнемного утешит беднягу, когда он снова придет в себя. Глубоко потрясенная, Каролина забыла, что она пришла сюда ради Виктора,- в бумагах, которые Мешен целыми пригоршнями выгребала из своей сумки,она узнала обесцененные акции Всемирного банка. Ветхая кожаная сумкаготова была лопнуть, и старуха все выбрасывала и выбрасывала из неебумаги, от радости сделавшись болтливой. - Посмотрите-ка! Все это досталось мне за двести пятьдесят франков, аздесь их добрых пять тысяч, - значит, по одному су за штуку... Каково! Поодному су! Те самые акции, которые шли по три тысячи франков! Да ведь этонемногим больше стоимости простой бумаги! Да, бумаги, которая продается навес... Но все-таки они стоят дороже, мы выручим за них не меньше, чем подесяти су, на них большой спрос среди банкротов. У них, видите ли, былатакая солидная репутация, что их можно использовать еще и теперь. Ониотлично могут пригодиться для пассива. Можно выдать себя за жертвукатастрофы Всемирного - это считается очень шикарным... Словом, мнеисключительно повезло, я разнюхала могилу, куда весь этот товар был сваленпосле бойни, - пропадал даром у одного безмозглого дурака: он ничего непонимает в таких вещах и уступил мне все эти акции за гроши. Можете себепредставить, как я набросилась на них! Да, я не тратила времени зря,быстренько очистила все! Она торжествовала, хищная птица, живущая падалью с полей финансовойбитвы; от ее грузной фигуры разило той гнусной пищей, от которой онаразжирела, короткие цепкие пальцы обшаривали, словно мертвецов, этиобесцененные акции, уже пожелтевшие и пахнувшие плесенью. Внезапно из соседней комнаты, дверь которой, как и обе двери,выходившие на площадку лестницы, была открыта настежь, донесся чей-тотихий взволнованный голос. - Ну вот, господин Сигизмунд снова принялся болтать, Он не умолкает ссамого утра... О господи! Вода-то все кипит, а я забыла о ней! Это для лекарства...Раз уж вы здесь, милая дамочка, взгляните, пожалуйста, не нужно ли емучего-нибудь. Мешен побежала на кухню, а Каролина, которую влекло к себевсякое страдание, вошла в комнату Сигизмунда. Яркие лучи апрельскогосолнца придавали голой комнате веселый вид и падали прямо на некрашеныйдеревянный столик, весь заваленный заметками и объемистыми рукописями -результатом десятилетнего труда; здесь по-прежнему не было ничего, кромедвух соломенных стульев и полок, заставленных книгами. Сигизмунд, вкороткой, до пояса, красной фланелевой блузе, сидел, обложенный подушками,на узкой железной кровати и говорил, говорил без умолку, в припадке тогоособого мозгового возбуждения, которое иногда бывает у чахоточных передсмертью. Он бредил, но бред его сменялся минутами удивительногопросветления; неестественно большие глаза, выделявшиеся на исхудалом лице,обрамленном длинными вьющимися волосами, были с каким-то вопросительнымвыражением устремлены в пространство. Как только Каролина вошла, он какбудто сразу узнал ее, хотя они никогда прежде не встречались. - Ах, это вы, сударыня... Я видел вас, я звал вас всеми силами души...Подойдите, подойдите ближе, мне нужно кое-что сказать вам так, чтобы никтоне слышал. Несмотря на охватившую ее дрожь, ей пришлось подойти и сесть настул у самой кровати. - Раньше я этого не знал, но теперь знаю... Мой брат торгует бумагами,и я слышал, как там, в его кабинете, плакали люди... Да, да, мой брат! Ах,это пронзило мне сердце словно раскаленным железом. И оно так и осталось уменя в груди, оно все еще жжет меня, потому что это чудовищно - деньги,страдания бедняков... И вот теперь, как только я умру, брат продаст и моибумаги, а я не хочу этого, не хочу! Его умоляющий голос звучал все громче. - Посмотрите, сударыня, они там, на столе. Дайте их мне, свяжем их впакет, и вы унесете их, унесете все... Ах, как я вас призывал, если бы вызнали, как я ждал вас! Погибнут мои бумаги, будет уничтожен труд всей моейжизни! Она не решалась исполнить его просьбу, и он умоляюще протянул к нейруки: - Ради бога! Я хочу перед смертью убедиться, что все они целы... Моегобрата нет, он не скажет, что я убиваю себя этим... Умоляю вас... Тогда, не устояв перед этой страстной мольбой, она уступила. - Вы сами понимаете, что мне бы не следовало это делать, раз ваш братговорит, что вам это вредно. - Вредно! О нет! К тому же теперь это не важно!.. Наконец-то, послестольких бессонных ночей, мне удалось создать его, это общество будущего!Тут все предусмотрено, все решено, это самое справедливое и самоесчастливое общество, какое только можно себе представить... Как жаль, чтоя не успел обработать мой труд и внести в него необходимые р