Семья с большой буквы

Вера Федоровна выросла в среде, где семья, семейная поддержка и человеческая взаимопомощь были ключевыми ценностями. Высшей же ценностью для ее матери, Елизаветы Львовны, была человеческая жизнь. И это не пустые слова. Тяжкий опыт работы родителей Веры земскими врачами в Полтавский губернии, когда они потеряли своих первых двух детей, спасение человеческих жизней во время еврейских погромов в 1905 году в Одессе, наконец, постоянная боль Елизаветы Львовны за родную сестру и племянника, оказавшихся на каторге, — все это никуда не уходило, давило. Поэтому критические ситуации даже в семьях не очень близких людей Е. Л. оценивала прежде всего с позиции семьи с большой буквы. «Дорогая, — писала она дочери в Питер, — я нахожусь все эти дни под тяжелым впечатлением самоубийства Лизы N. Не пойму я ее! Ведь она так любила мать и всю семью! Как могла она решиться так сильно огорчить их и нанести им вторичный, еще более сильный нравственный удар! Как эгоистичен и малодушен ее поступок!.. Не пойму я всей этой драмы, стоившей семье двух дорогих жизней»^[1]. Если же Е. Л. считала себя хоть в какой-то степени ответственной за потерю человеческой жизни, это было для нее тяжелым ударом: «Нужно ли писать тебе, родная, как потрясла нас весть о смерти Комиссаржевской?^[2] Не могу прийти в себя после того, как узнала об этом!.. Еще так недавно она была в Киеве — почему я не сделала ей тогда прививку оспы? Ужасно досадно, больно и обидно!»^[3]

Именно мать Веры, Елизавета Львовна, занималась воспитанием детей, а отец систематически приобщал дочь-старшеклассницу к литературе по психологии и психиатрии. И именно мать, зная о своем плохом здоровье (она умерла в 1913 году), готовилась передать дочери свою роль — носителя традиций большой семьи. В семье, которую Елизавета Львовна считала основой основ и берегла всеми силами, она всегда поддерживала уважительные и доверительные отношения, несмотря на спорадические попытки отца-военного «укрепить дисциплину». Тем не менее оба придерживались принципа отсутствия наказаний в семье, в том числе телесных. Воспитывать дозволялось лишь словом, и только. «Все разумное — для детей» было еще одним семейным принципом. Мать Веры была убеждена в том, что влияние семьи должно быть настолько сильным, чтобы перевесить при столкновении с любыми отрицательными воздействиями (в школе, на улице, во дворе и т. п.). Считая, что дети должны знать, как вести себя, и уметь пребывать в самых разных социальных средах, Елизавета Львовна отдала на одно лето сына в пастухи без каких-либо «интеллигентских» послаблений. Позже, в Одессе и Киеве, когда отец Веры был уже в больших (медицинских) чинах, бабушка никогда не ограничивала круг общения своих детей.

Отец Веры, военный врач Федор Феодосьевич Яницкий, был членом Фребелевского общества^[4] в Киеве, читал и рекомендовал дочери сочинения психиатра и дошкольного психолога Ивана Алексеевича Сикорского, директора Киевского Фребелевского педагогического института и отца авиаконструктора И. И. Сикорского. Огромную роль в формировании характера Веры Федоровны и ее склонности к детской педагогике сыграла интенсивная семейная переписка. В ней вся сложная вязь семейных отношений становилась ощутимой. А главное — живой, пульсирующей и эмоционально окрашенной. Сегодня, когда я от коллег слышу жалобы, что, дескать, «замучили эти мейлы», я вспоминаю то время, когда мать и дочь писали друг другу не менее 400—450 писем в год. Очень длинных, подробных и всегда написанных от руки. Исчезновение эпистолярной культуры — не только наша общекультурная утрата, но и разрушение сети живого семейного общения, столь необходимого для сохранения этого социального института.

В семье Веры Федоровны были не только врачи и общественные деятели, но также и профессиональные революционеры — от народовольцев до социалистов. Да и сама она, будучи еще школьницей, принимала участие в протестном движении 1905 года в Одессе в качестве члена так называемой партии прогрессистов.

Когда видишь, как из письма в письмо мать делает дочери многочисленные напоминания и наставления о памятных датах, днях ангела и юбилеях, поначалу создается впечатление их крайней избыточности и даже назойливости. Однако читая эти письма, испытываешь стойкое ощущение, что Е. Л., вовлекая Веру в паутину семейных отношений, готовила себе замену в качестве хранителя памяти большой семьи и всей тонкой сети ее связей. И дело было далеко не только в сохранении «большой семьи». Е. Л. не раз писала Вере, что она довольна тем, как воспитала дочь. «Судя по первым твоим самостоятельным шагам, — писала она дочери, только что уехавшей на учебу в Петербург (что сделала и сама Е. Л. четверть века назад), — я довольна тобою: ты делаешь честь моему воспитанию, и ничего лучшего нельзя и желать»^[5]. Мать, хотя и очень осторожно, старалась ввести дочь в среду, которая была близка и понятна ей самой.

Наверное, это была одна из самых трудных задач для Е. Л. Она очень боялась, как бы Вера не перешла некую грань, за которой могли последовать исключение с курсов, высылка и даже арест. Годы были жестокие, а за семьей тянулся шлейф «неблагонадежности». Здесь необходимы некоторые пояснения.

Сейчас, наверное, трудно понять, почему в благополучной семье военного врача и участника Русско-турецкой войны еврея Льва Моисеевича Гросмана две его дочери — сестры Елизаветы Львовны — стали революционерками. Раиса (Роза) Львовна Прибылева (урожденная Гросман, родилась в 1857 году) была осуждена как член партии «Народная воля» в 1883 году на «процессе 17-ти лиц» и отбывала каторгу на Каре в Восточной Сибири. Она вернулась домой тяжело больной и умерла в 1900 году. Когда ее арестовали, ей было 26 лет. А ее русский муж, Александр Васильевич Прибылев (1857—1936), получил 15 лет каторги. Он происходил из духовного сословия (отец его был протоиереем) и был родом из маленького городка Зауралье. Учился Александр Васильевич в Петербурге, в Медико-хирургической академии, одном из самых свободных высших учебных заведений того времени. Как писал Прибылев в своих воспоминаниях, для него и многих других молодых членов партии «Народная воля» вопрос стоял так: или попробовать «тряхнуть» общество, или же идти к цели медленным путем научного прогресса. Они выбрали первое.

Другая родная тетка Веры Федоровны — Марина Львовна — была арестована в 1906 году по делу своего сына, Владимира Осиповича Лихтенштадта, и содержалась некоторое время в Петербургской женской тюрьме, так называемом Литовском замке. Выйдя на свободу, Марина Львовна организовала «Группу помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы», которая стала одной из ячеек нелегальной организации политического Красного Креста. В 1912 году, когда Марина Львовна фактически занималась подпольной благотворительной деятельностью, мой отец останавливался у нее в Петербурге. Вообще Марина Львовна была любимой теткой моего отца (во всех его письмах в Петербург неизменно присутствуют «приветы тете Мане»). Приветы всегда передавались и ее сыну Володе (Владимиру Осиповичу), отбывавшему бессрочную каторгу в Шлиссельбурге. Елизавета Львовна была настроена демократически, но прежде всего стремилась оказать посильную помощь обездоленным и бедным.

Не бейте детей!

Окончив Высшие женские курсы (Бестужевские) в Петербурге, В. Ш. ненадолго вернулась в Киев, где в течение года была вольнослушательницей Фребелевских курсов. Там же Вера организовала домашний студенческий кружок «Интеллектуальное наслаждение». На заседаниях этого кружка с несколько претенциозным названием обсуждались вполне практические социальные и политические вопросы. 19 апреля 1910 года на очередном заседании кружка В. Ш. защищала тезисы на тему «Некоторые принципы дошкольного воспитания».

Вот эти тезисы:

(1) единство метода в воспитании детей; (2) гармоничное развитие души и тела ребенка; (3) одинаковое и общее воспитание для мальчиков и девочек (в ходе дискуссии В. Ш. так откорректировала этот тезис: метод воспитания не должен зависеть от пола); (4) индивидуализация воспитательного процесса; (5) любовь к детям и к дому; (6) нравственный авторитет и личный пример со стороны родителей или воспитателей; (7) отсутствие наказаний; (8) уважение к личности ребенка; (9) полное и взаимное доверие родителей и детей (из дневника Веры Шмидт).

Через десять лет, будучи уже профессионалом в своем деле, Вера Шмидт писала в газетной статье под красноречивым названием «Не бейте детей!»: «Можно смело сказать, что телесные наказания не помогают, а портят дело воспитания детей». В другой статье, отвечая на критику ее идей, изложенных в опубликованном в газете отрывке из «Дневника матери», она говорила: «Можно с полной уверенностью и категоричностью заявить матерям, предпочитающим лгать своим детям, что этим они достигают обратных результатов. И мало того — они этим приносят детям огромный вред»^[6].

Вера Шмидт принадлежала к кругу русской «служилой интеллигенции», но не той, которая обслуживала власть, а той, которая служила людям. С первых дней советской власти она работала в дошкольном отделе Народного комиссариата просвещения РСФСР, много ездила по стране, затем — воспитателем и научным сотрудником Детского дома-лаборатории «Международная солидарность» Государственного психоаналитического института в Москве^[7] (где и был написан «Дневник матери»). Позже стала научным сотрудником Института по изучению высшей нервной деятельности. А с октября 1930 года и до конца жизни В. Ш. работала в качестве научного сотрудника в Экспериментально-дефектологическом институте (ЭДИ). В 1921—1925 годах В. Ш. была членом, а затем ученым секретарем Русского психоаналитического общества, писала статьи в газету «За здоровый быт».

Круг ее общения составляли ученые, писатели, педагоги, полярные исследователи (друзья ее мужа), среди которых были И. Д. Ермаков (выдающийся российский психиатр, ученик В. П. Сербского), Н. К. Крупская, А. В. Луначарский, К. И. Чуковский, Л. С. Выготский, австрийский психолог Вильгельм Райх (автор книги «Сексуальная революция»). В. Ш. переписывалась с Зигмундом Фрейдом и дважды встречалась с ним. Не раз она публично выступала против телесных наказаний детей, за уважение к личности ребенка. Писатель Корней Чуковский не только часто бывал у Шмидтов дома на улице Грановского, но и использовал материалы наблюдений Веры Федоровны, сделанных в Детском доме-лаборатории, при написании своей знаменитой книги «От двух до пяти», где приведены многие из высказываний маленького сына Веры.

Когда, например, мать сообщила пятилетнему Волику Шмидту подлинные сведения о рождении детей, он «тотчас же стал импровизировать длинную повесть о своей жизни в материнской утробе:

— Там есть перегородка… между спинкой и животиком.

— Какая перегородка?

— Такая маленькая — с дверкой. А дверка вот такая маленькая (смеется). Да-да. Я сам видел, когда у тебя в животике был. И комнатка там есть малюсенькая, в ней живет дяденька.

— Какой дяденька?

— Я был у него в гостях, пил чай. Там и садик есть маленький, и песочек в нем… И колясочка маленькая… Я там с детками играл и катался.

— А откуда же детки?

— Это у дяденьки породились… Много-много деток. И все мальчики — девочек там нет…

— И ты там жил у них?

— Я приходил к дяденьке в гости, а когда пришла пора родиться, я с ним попрощался за ручку и вышел у тебя из животика». Корней Иванович считал, что если родители пытаются сообщить ребенку «истину» о зачатии, то «ребенок по законам своего детского мышления непременно превратит эту “истину” в материал безоглядной фантастики»^[8].

Главными свойствами Веры Шмидт были вдумчивость, систематичность, умение вести диалог, отстаивая свои взгляды, междисциплинарный подход к исследованиям и рефлективность. Почему-то сегодня считается, что рефлективность — главный отличительный признак постиндустриального общества. Если и были какие-то общие черты у русской интеллигенции начала ХХ века, то это именно повышенные рефлективность и самоанализ, чувство ответственности перед обществом (исключая, конечно, адептов большевизма).

Основными характеристиками метода работы Веры Шмидт над «Дневником матери» были непрерывный индивидуальный лонгитюд, полидисциплинарная детализация поведения наблюдаемого субъекта, отдельно фиксируемая рефлексия наблюдателя (воспитателя), дискурсивность (систематическое обсуждение промежуточных результатов исследования с профессионалами и членами семьи), непрерывное самообразование в ходе исследования. «Я работаю с увлечением, — писала она отцу в Симферополь, — посещаю заседания, посвященные разработке наших педагогических мероприятий и психологических наблюдений. Нас специально учат рисовать детей, чтобы мы могли зарисовать их движения, игры и т. п. И, наконец, я пишу дневники, наблюдения над детьми»^[9].

Методика и техника такого рода исследования, к сожалению В. Ш. нигде не были описаны^[10]. Полагаю, что их в готовом виде никогда не существовало. Это видно хотя бы по тому, что в ходе ее исследования появлялись все новые моменты, подлежавшие фиксации и осмыслению. Поэтому В. Ш. опиралась скорее на свой собственный опыт, профессиональный и жизненный, который прирастал в ходе самого исследования. Более того, и через десять лет после окончания этого эксперимента В. Ш. не создала никакой концепции развития ребенка. Зная ее требовательную натуру и последующую (довольно короткую) жизнь, могу предположить, что она считала себя теоретически недостаточно подготовленной и поэтому постоянно училась. Удивительно, тем не менее, что «Дневник матери», опубликованный только через 75 лет после его завершения, пока не был никак прокомментирован российскими социологами семьи, профессиональными психологами и психоаналитиками, хотя в Европе ее работы были известны и высоко оценены уже в конце 1920-х годов^[11].