Мотивация и эксперименты на животных

Академические психологи, обращаясь к проблеме мотивации, как правило,

опираются на данные, полученные в ходе экспериментов над животными. Гордое

заявление о том, что человек? не лабораторная крыса, может показаться и

банальным, и смешным, но, к сожалению, я вынужден прибегнуть к подобной

аргументации, потому что теоретические рассуждения академических психологов

слишком часто основываются только на результатах подобных лабораторных

экспериментов.10 Разумеется, данные, полученные на животных, могут принести

большую пользу при аккуратном их использовании и разумной интерпретации.

Хочется привести еще несколько доводов в пользу выдвинутого здесь

тезиса о необходимости антропоцентрического подхода к исследованию

мотивации, в противовес зооцентрическому подходу. Обратимся к концепции

инстинкта. Если мы определим инстинкт как мотавационную единицу, в которой

позыв, мотивированное поведение и объект-цель, или желанный аффект,

наследственно детерминированы, то, поднимаясь по филогенетической лестнице,

мы обнаружим устойчивую тенденцию к угасанию инстинктов. Если лабораторная

крыса демонстрирует яркие проявления пищевого, сексуального и материнского

инстинктов, то у обезьян сексуальный инстинкт (в нашем понимании инстинкта)

угасает, а пищевой инстинкт модифицируется; в неизменном виде у обезьян

сохраняется только материнский инстинкт. У человека мы не обнаружим ни

одного из выше перечисленных инстинктов в чистом виде; его поведение,

связанное с выбором объекта-цели, мотивировано сплавом, конгломератом

различных наследственных рефлексов, врожденных позывов, индивидуального и

культурального опыта (см. главу 6). Например, сексуальный позыв, позыв в

чистом виде и у человека имеет наследственную природу, но выбор сексуального

объекта или выбор конкретных форм сексуального поведения является функцией

опыта и научения.

То же самое можно сказать и о пищевом инстинкте. Чем выше уровень

организации животного, тем менее значимой становится роль голода в мотивации

пищевого поведения, и тем более важное значение приобретают вкусы и

пристрастия. Крысы не столь разборчивы в еде, как обезьяны, а обезьяне в

этом отношении очень далеко до человека (302).

И наконец, на вершине филогенетической лестницы, утратив один за другим

все животные инстинкты, мы обретаем культуру как инструмент адаптации. Раз

уж нам приходится подкреплять свои теоретические рассуждения о мотивации

данными, полученными на животных, то мы должны четко осознавать всю

ограниченность этих данных. Может быть, тогда мы предпочтем эксперименты,

проведенные не на крысах, а на обезьянах, хотя бы по той простой причине,

что человек гораздо больше похож на обезьяну, чем на крысу, что вполне

убедительно продемонстрировали Харлоу и другие исследователи приматов (172,

202).