III. «Аз согрешил паче всех человек»

Однако, как бы ясно не представлял себе Аввакум высокую цель своей «апостольской» деятельности, и какие бы высокие идеалы не руководили бы им, мы ощущаем за всем этим пафосом человека, которому присущи и милосердие, и любовь, и чувство привязанности к своим родным и ответственности за них, и другие качества, свойственные простому человеку. И, хотя Аввакуму и свойственны четкие и категоричные оценки явлений, которые могут быть либо положительными, либо отрицательными, он перерастает рамки своей жесткой, на первый взгляд касалось бы основанной только на «плюсах» и «минусах» системы.

Аввакум осознает свою вину перед членами своей семьи, на долю которых выпало столько испытаний. Хоть он и осознает что все это промысел Божий, но все равно тяжело страдает и терзается. Его описания участи своих детей полны искренней жалости и сострадания к ним: «Дочь моя, бедная горемыка Огрофена… девицею, бедная моя, на Мезени, с меньшими сестрами перебиваяся кое-как, плачючи живут. А мать и братья в земле закопаны сидят. Да што же делать? пускай горькие мучатся все ради Христа! Быть тому так за божиею помощию. На том положено, ино мучитца веры ради Xристовы. Любил, протопоп, со славными знатца, люби же и терпеть, горемыка, до конца».[45]

Особенно трогательны его сцены со своей женой, своей верной спутницей в течение всей их тяжелой жизни. Она смиренно принимает все невзгоды и никогда не укоряет своего мужа, а наоборот, поддерживает его, полностью соглашаясь со всеми его взглядами. Для подтверждения этому достаточно привести один из самых знаменитых из разговоров: «Опечаляся, сидя, рассуждаю: что сотворю? проповедаю ли слово божие или скроюся где? Понеже жена и дети связали меня. И виде меня печальна, протопопица моя приступи ко мне со опрятством и рече ми: “что, господине, опечалился еси?” Аз же ей подробну известих: “жена, что сотворю? зима еретическая на дворе; говорить ли мне или молчать? – связали вы меня!” Она же мне говорит: “господи помилуй! что ты, Петровичь, говоришь? Слыхала я, – ты же читал, – апостольскую речь: “привязался еси жене, не ищи разрешения; егда отрешишися, тогда не ищи жены”. Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедати слово божие попрежнему, а о нас не тужи; дондеже бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петровичь, – обличай блудню еретическую!” [46]

Осознание собственного высокого предназначения борца за веру и готовность идти до конца в своих целях сочетается у Аввакума с нежностью и человечностью. Он благодарит курочку, приносящей его семье «по два яичка на день… божиим повелением нужде нашей помогая» и горько сожалеет о ее утрате: «И нынеча мне жаль курочки той, как на разум придет… та птичка одушевленна, божие творение».[47]

Он выходит за рамки категоричного мышления даже в восприятии других людей. Как идеолог и вождь старообрядчества, Аввакум должен осудить Неронова, как человека, не выдержавший пыток и принявший новую веру, но Аввакум-человек не может этого сделать: «Про все пиши, а про старцово житье мне не пиши, не досаждай мне им, не могут мои уши слышать о нем хульных глагол ни от ангела».[48] Колеблется отношение Аввакума и к Алексею Михайловичу. Он осуждает, но молится за царя, принявшего новую веру, жалеет его.

Аввакум способен на прощение человека, обидевшего его, в надежде на то, что он покается. Прежде чем начать путь из Сибири обратно на Русь, Аввакум выкупает своего «друга» Василия, которого казаки хотели до смерти убить за то, что тот «ябедничал и крови проливал и моея головы искал; в ыную пору, бившее меня, на кол было посадил, да еще Бог сохранил».[49] Мало того, другого такого «друга», Аввакум вообще укрывает в собственной лодке и обманывает казаков, которые искали его для наказания. Аввакум пишет: «А я, – простите бога ради, – лгал в те поры и сказывал: “нету ево у меня!” – не хотя ево на смерть выдать. Поискав, да и поехали ни с чем; а я ево на Русь вывез. Старец да и раб Христов, простите же меня, что я лгал тогда. Каково вам кажется? не велико ли мое согрешение? При Рааве блуднице, она, кажется, так же сделала, да писание ея похваляет за то. И вы, бога ради, порассудите: буде грехотворно я учинил, и вы меня простите; а буде церковному преданию не противно, ино и так ладно».[50]

Самобичевание Аввакума доходит до полного самоуничижения: «Слабоумием объят и лицемерием и лжею покрыт есмь, братоненавидением и самолюбием одеян, во осуждении всех человек погибаю, и мняся нечто быти, а кал и гной есмь, окаянной – прямое говно! отвсюду воняю – душею и телом. Хорошо мне жить с собаками да со свиниями в конурах: так же и оне воняют, что и моя душа, злосмрадною вонею. Да свиньи и псы по естеству, а я от грехов воняю, яко пес мертвой, повержен на улице града. Спаси бог властей тех, что землею меня закрыли: себе уж хотя воняю, злая дела творяще, да иных не соблажняю».[51] Высокая же требовательность Аввакума к другим людям подкрепляется, прежде всего, колоссальной требовательность к самому себе. Вся его деятельность подчинена служению Богу и вере. И, как бы ни осуждал Аввакум приверженцев новой веры, как бы рьяно он с ними не боролся, но, прежде всего, Аввакум считает виновным во всем именно себя и просит за это прощения: «Простите мя, аз согрешил паче всех человек».