Жанр эпической поэмы в творчестве Дж. Мильтона

Джон Мильтон англ. John Milton; 9 декабря 1608, Лондон — 8 ноября 1674, там же — английский поэт, политический деятель, мыслитель.

Еще в ранние годы Мильтон вознамерился написать большую эпическую поэму. Тогда он хотел создать нечто подобное шедевру английской гуманистической поэзии эпохи Возрождения — Королеве фей Эдмунда Спенсера XVI в.. Героем своего эпоса он хотел сделать легендарного короля Артура в молодости, представив его как образец нравственного человека. Теперь (примечание: Мильтон прошёл гражданскую войну, не захотел воспевать монарха) замысел Мильтона изменился до неузнаваемости. Он положил в основу своих последних произведений библейские сюжеты. В 1663 году, когда ему исполнилось пятьдесят пять лет, Мильтон закончил Потерянный Рай и напечатал его в 1667 году.

Четыре года спустя вышли в свет поэма Возвращенный Рай и драматическая поэма Самсон-борец. За год до смерти Мильтон подготовил к печати сборник своих ранних стихотворений на английском, латинском и итальянском языках.

Двойственность отношения Мильтона к буржуазной пуританской революции помогает понять глубочайшую двойственность, пронизывающую весь Потерянный Рай.

Перед нами поэма на библейский сюжет. Она начинается с изображения того, как падший ангел Сатана замышляет восстание против небесного Вседержителя. Общий дух песен Потерянного Рая, изображающих борьбу Неба и Ада, отражает атмосферу, хорошо известную тем, кто пережил бурные годы революции.

Конфликт Мильтон взял его из Библии. Ему, пуританину, всегда представлялась главной борьба Добра и Зла в мире. Библия дала символические обобщающие образы этой борьбы в фигурах Бога и Сатаны. Пуританину Мильтону безусловно близка идея Бога как воплощения всех лучших начал жизни. Но Мильтон — бунтарь и революционер — хорошо чувствует и понимает Сатану. Так, на протяжении поэмы очень не согласованы два мотива: утверждение Добра и Благости, воплощенных в Боге и небесном воинстве, и дух мятежа, непокорства, столь выразительно и сочувственно представленный в образе Сатаны.

Люцифер, издавна ставший мифическим воплощением идеи Зла, играет роковую роль в судьбе Адама и Евы. Они также — символические фигуры. Если антагонизм Бога и Сатаны выражает идею борьбы Добра и Зла, как явление всеобщего, космического масштаба, то миф об Адаме и Еве сводит проблему с небесных высот на землю и показывает, как отражается эта борьба в бытии человечества.

Библейская легенда о первых людях и их грехопадении содержит большой заряд мысли. Мильтон воспользовался ею как отправной точкой для философских раздумий. Он воспроизводит миф во всей его картинности, рисуя сначала блаженную жизнь Адама и Евы в Эдеме, а затем страдания и муки, обрушившиеся на них и на все человечество после того, как они попрали божий закон.

Поэтическое повествование Мильтона полно истинного драматизма. События поэмы служат поводом для пространных рассуждений героев о судьбах человечества.

Поэтические монологи и диалоги Потерянного Рая полны значительного философского смысла. В поэме Мильтона выразительно противопоставлены два состояния человечества: его безмятежное существование в земном раю — Эдеме и жизнь, полная забот, испытаний и бедствий после изгнания из Рая.

По идее Мильтона, человек изначально прекрасен, ему чужды дурные наклонности и пороки. Адам в Раю учит Еву, что первейший долг человека — трудиться, чтобы украшать землю плодами своих рук. Любовь Адама и Евы — идеальное сочетание духовной общности и физического влечения. В противовес аскетическим толкованиям библейской легенды, прямо бросая вызов ханжам, Мильтон вдохновенно пишет о радостях плотской любви Адама и Евы. Рай Мильтона — одна из прекрасных гуманистических утопий.

Идея Мильтона выражает новые нравственные устремления, возникшие в эпоху подъема буржуазного общества. Труд и плодотворная деятельность противопоставлялись пуританской буржуазией праздности и паразитизму дворянства. Исторически условия сложились так, что идея труда, как и все другое в идеологии пуританства, получала религиозную окраску, ибо труд должен был послужить искуплением первородного греха человечества. В перспективе исторического развития важна, однако, не оболочка, а сущность выраженного Мильтоном. Пройдет немногим больше полувека, и идея Мильтона получит живое воплощение в другом художественном образе — в Робинзоне Крузо, первом герое-труженике мировой литературы кстати сказать, тоже очень набожном, и притом в пуританском Духе.

Из лекции (простите, тут такой апокалипсис, но могут спросить, так что…):

К поэме:

- классицисты не рекомендовали воспевать религиозные сюжеты – Мильтон нарушает;

- создаёт эпос всего человечества;

- поэма написана белым стихом (нерифмованный пятистопный ямб);

- Небеса - Эдем – Ад = три плана. От плана к плану меняется и сам способ изображения, создаётся настроение, а от него – впечатление о плане. Создаёт парадоксальные образы, которые нельзя логически осмыслить или визуализировать: darkness visible – видимая тьма (фигурирует в Аду, некий барочный концепт) + опыт классического эпоса (особенно в портрете Сатаны и его соратников + сражение на Небесах). Небеса – свет, музыка (т.е. нечто нематериальное, идеальное – гармония «по-гречески»);

- злодей (Сатана) схож с Шекспировскими злодеями: в нём есть и положительные черты, которые привлекают к нему (красноречие, ум). Мильтон не идеализирует Сатану, но делает его образ объёмным: в дьяволе ещё есть ангельская кровь, в нём живёт конфликт между адским и небесным (сцена, в которой Сатана плачет). Дьявол – герой Макиавеллист (злодейство ради общего блага); образ динамичен; меняет внешность от ангельской к дьявольской, конечный вариант – змей?-- уничтожение ангела в Сатане;

- Ад пародийно повторяет небесный план (иерархия + Небесная Троица VS Грех + Дьявол + Смерть у ворот Ада);

- критики говорили, что Бог получился скучным, но в реальности он – цельный, Истина, его слова не нуждаются в украшении, как и он сам. Обвиняли в излишней самостоятельности фигуры Сына, но Бог-Отец – абстрактен, а Бог-Сын у Мильтона как бы смягчает Отца;

- в изображении Эдемского сада многое заимствовано из жанра пасторали (гармония человека с природой), но Эдем лишен пасторальной замкнутости, камерности, он – огромный мир, вписанный в Космический контекст, связанный с Адом и Небесами (находится на пересечении двух сил воздействия) = хрупкая красота и двойственность.

Биография + раннее творчество: «Русак» - таверна, в которой собиралась литературная богема (содержала очень красивая хозяйка): якобы Мильтон родился в ней (легенда). Отец Джона (Джон Мильтон старший) – нотариус, музыкант, композитор. Джон младший учился дома, затем в колледже Христа; закончил Кембридж, где его ласково называли «Христовой Невестой» за женскую (нежную) внешность и как раз колледж. Слыша это прозвище, постоянно хватался за шпагу, которую всегда носил с собой, и грозил обидчикам.

Хортон – поместье отца -? Хортонское (раннее) творчество Мильтона младшего (чаще всего писал на латыни, реже – на английском). Поэтический диптих (стих из двух частей) – итальянск.

Из написанного за шесть лет, по меньшей мере четыре стихотворных произведения обеспечили Мильтону место в анналах английской поэзии. L'Allegro (итал. «радостный») и Il Penseroso (итал. «задумчивый»; написаны, вероятно, ок. 1632) – небольшие идиллии, исследующие полярные темпераменты; Комус (Comus, 1634) – «маска», т.е. наполовину драматическое произведение; в 1637 Мильтон написал пасторальную элегию в память университетского товарища Люсидас (Lycidas).

1ч. – l’allegro («весёлый, жизнерадостный»)

2 ч. – Il Penseroso («задумчивый, печальный»)

Обе части обладают сходной композицией, обращены к аллегорическому существу. Прогулка --- размышление о будущем. Показывает одного героя в разных состояниях любви, в первой части Евфрозина (одна из трёх граций) – дочь Венеры и Баха (Бахуса – бог виноделия) – спутница героя в первой части. Во второй части герой призывает Белую Меланхолию (символ напряженной духовной жизни человека, его таланта и интеллекта, внутренне богатство; есть ещё чёрная меланхолия – болезнь, но она не фигурирует вообще). Отправляется на прогулку вечером, устраняются внешние раздражители, герой сосредотачивается на своём внутреннем мире. Предпочитает книжные знания (Платон, Гермес Трисмегиста – оккультные науки), считает, что будущее связано с отшельничеством.

1649 год – казнён Карл I. Мильтон был за парламент, стал в нём латинским секретарём (в армию не взяли из-за сильной близорукости). Возглавлял латинский отдел документов. В этот период практически не пишет стихов, творит памфлеты (на литературную цензуру, разводы и т.д.), трактаты («Иконоборец», «Защита английского народа» - 2 части, по заказу парламента). После реставрации (на трон позвали Карла 2, сына казненного короля) Мильтон был арестован, от казни его спасли влиятельные друзья + к тому времени Мильтон почти ослеп.

Похоронен в церкви Архангела Михаила.

18 Немецкая литература XVII в. Германия еще не преодолела наследия средневековья — феодальную раздробленность, с кот покончили Анг, Фр и Испания. общая отсталость социального развития Германии, Отсутствие единого политического центра, раздробленность страны сказывалась на языке.

Тридцатилетняя война (1618—1648)- религиозная вражда между протестантскими и католическими князьями- истребила большую часть населения, разрушила города, уничтожила культурные ценности,

В поисках устойчивых нравственных ценностей мыслители и поэты той поры обращались к философии неостоицизма, к идее самопознания, стойкости перед страданиями судьбы, постоянства и верности своему нравственному идеалу. Эти идеи неостоической философии были свойственны как писателям-протестантам, так и католикам.

+ возникновение множества религиозно-мистических сект, оппозиционно настроенных по отношению к официальной лютеранской церкви. лютеранство утратило видимость свободы и опоры на разум. Якоб Бёме (1575—1624), простой сапожник, родом из Силезии, Отвергая всякие официальные авторитеты, человек может постигнуть тайны природы, бога и мироздания интуитивно. влияние на силезских поэтов середины и конца XVII в. — Ангелуса Силезиуса и Квиринуса Кульмана. Бёме писал по-немецки. Его главное сочинение «Аврора, или Восходящая утренняя заря» (1612) может считаться в равной мере философским трудом и памятником художественной прозы.

Особенности литературного развития Германии в XVII в. во многом определяются той культурно-исторической и идеологической ситуацией. Ученый гуманизм здесь получил выражение преимущественно в публицистических и философско-религиозных сочинениях \ поэзия цеховых бюргеров — мейстерзингеров и народные книги.

В задачи общества входило формирование светской культуры нового типа в духе общеевропейского культурного развития. Все общества ставили перед собой общую цель — очищение немецкого языка от иностранных и диалектных слов.

Вообще для немецких писателей того времени характерны разносторонние культурные контакты с другими странами — Францией, Англией, Италией, Голландией.

Периодизация немецкой литературы XVII в. определяется Тридцатилетней войной. Литература первой половины века целиком стоит под знаком трагических событий войны и того комплекса нравственных, философских и политических идей, Это время лирической поэзии, трагедии Андреаса Грифиуса. Вестфальский мир 1648 г., явллогическим рубежом в лит развитии. Литература второй половины века пытается осмыслить итоги войны, ее политические, социальные, нравственные последствия. усиливается сатирическая струя, получившая отражение в разных жанрах — в лирике (эпиграммы Логау), бытовой комедии (К. Вейзе и К. Рейтер), романе (Гриммельсгаузен). В лирике проступают черты сословно-замкнутой аристократической культуры — формализация внешних приемов, утяжеленная словесная орнаментальность, вычурная метафорика при ограниченном круге тем. Особое место в литературе занимают произведения, стоящие за пределами художественных жанров- книга Адама Олеария «Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию» (1647)

Именно эта вторичная, эпигонская литература конца века навлекла на себя резкую критику в период раннего Просвещения, обвинения в «напыщенности», затемненности словесного выражения.

Эпизодическое увлечение отдельными поэтами (Фридрихом Шпее, Грифиусом) наблюдается в эпоху романтизма, но подлинное открытие поэзии немецкого барокко и связанный с этим пересмотр и переоценка всего литературного развития Германии XVII в. наступают лишь в XX столетии.

20. Полемика между “древними” и “новыми”.

Творчество А. Поупа

1."Полемика о древних и новых": спор о превосходстве новой науки и литературы над античной. Этот спор разгорелся в конце 80-х годов XVII в. во Франции (между Перро и Буало), а в 90-х годах был продолжен и в Англии. Следует признать, что именно в этом споре, сыгравшем важную роль в утверждении новой, просветительской эстетики, впервые появились предпосылки для формирования эстетики предромантической.

Эстетика предромантизма складывалась в Англии в 50-е годы XVIII столетия. Именно в это время с новой силой вспыхнул знамени­тый спор «древних и новых».

Предыстория конфликта относится уже к 1650-м годам, когда создатели «христианских эпопей» (такие, как Жан Шаплен) выступили с программными заявлениями, противопоставляя свои сочинения Гомеру и Вергилию не в пользу последних; это направление было остро высмеяно Буало, убеждённым «древним». В 1670-е годы двор Людовика XIV пропагандирует развитие национальной литературы на французском языке, новые жанры (такие, как опера, в противоположность ассоциировавшейся с античностью трагедии, или пародирующий античный эпос бурлеск, или же популярный в салонной культуре роман). В 1674 году ведущий идеолог «новых» Шарль Перро критиковал трагедию Еврипида «Алкеста» и ставил выше её оперу Ж. Б. Люлли на тот же сюжет (либретто Ф. Кино). Оппонентом Перро тогда же выступил крупнейший трагик эпохи Жан Расин. Создаются национальные академии живописи и музыки, затем Академия надписей и изящной словесности, секретарём которой стал Перро. В 1677 году Академия надписей приняла решение составлять новые монументальные надписи, воспевающие победы короля, на французском, а не на латыни. Возникает идеологема «Великого века» Людовика XIV и небывалого расцвета культуры в его царствование.

Однако следует подчеркнуть, что если предмет этого спора, казалось бы, не изменился с того момента, ког­да Шарль Перро опубликовал свой труд «Сравнение древних и новых в вопросах искусств и наук», новые исторические условия, новое состояние лите­ратуры во многом придали ему иную эстетическую окраску, предопре­делили совершенно иную аргументацию и расстановку акцентов. Осо­бенно наглядно это проявляется в том, какой резонанс получила данная дискуссия в Англии.

Принципиальное отличие первой фазы спора от второй заключается в том, что первая связана с классицистической и просветительской эстетикой, а вторая явилась реакцией на эту эстетику, разрушающей ее основные положения.

Кратко об Англии

В первые полтора десятилетия преобладают публицистические жанры: памфлет и эссе.

На протяжении 1720-х годов создаются романы Дефо и Свифта, знаменующие рождение романа. 1730-е годы – пауза в его развитии, когда делаются попытки создания обновлённого, но в старой традиции – стихотворного, а не прозаического эпоса: описательная поэма – «Времена года» Томсона и дидактическая – «Опыт о человеке» Александра Поупа.

АП (1688-1744) -англ поэт, в своем творчестве выразивший основные эстетические и философские идеи раннего европейского Просвещения. В стихотворном трактате “Опыт о критике” (.An Essay on Criticism, 1711, рус. пер. 1988), излагая свою эстетическую программу, Поуп настаивает на подчинении поэтического творчества нормам, выражающим меру, гармонию и закон Природы, следование которой есть основная задача искусства. Художественная практика древних воплотила в себе эту меру и гармонию, поэтому следование их канонам есть подражание самой Природе. Вместе с тем, отступая от жестких установок классицизма, Поуп допускает право таланта, открывающего новые поэтические красоты, погрешать против правил. Содержащиеся в трактате едкие зарисовки пороков критики обнаруживают дух просветительского реализма и критицизма. Тема стихотворного философского трактата “Опыт о человеке” (An Essay on Man, 1733—34, рус. пер. 1987,1988) — положение человека в мире и в обществе, соотношение страстей и разума, зла и добра, себялюбия и общественного блага, назначение человека и его счастье. Обсуждая эти вопросы, центральные для философии Просвещения, Поуп рисует картину гармонии и совершенства мироздания, в которых в конечном счете разрешаются все видимые его коллизии и диссонансы. К “Опыту о человеке” примыкает цикл “Моральных опытов”, дополняющих “общую карту” человека рядом “частных карт”, изображающих разные человеческие характеры и страсти. Автор знаменитых поэм: "Виндзорский лес", "Похищение локона").

Поуп, почувствовав, что современный человек не может совладать с героической ролью, не впадая в неестественную высокопарность, отказался от мечты создать высокий эпос в духе Гомера. Вместо этого в дидактической поэме он показал человека как нравственную личность. Поуп, великий поэт, проявил чуткость к требованиям времени и попытался ответить на них. Он пошёл в верном направлении, но по старому пути, который завершался тупиком. Возможности классической поэтики в этот момент были использованы до предела (во многом благодаря самому Поупу). Она предлагала всё видеть обобщённым, говорить о человеке вообще, а между тем действительность замелькала небывалым ранее разнообразием лиц. Их нужно было запечатлеть, оценить. Это выходило за пределы возможностей старых жанров. Реальное обновление совершалось не в поэзии, а в прозе.

Едва ли сам Поуп сознавал всю меру своей новизны и менее всего

стремился быть новым. Своим "Опытом(о критике)" он включился в уже два десятилетия кипевшую распрю между "древними" и "новыми", первые из которых отстаивали авторитет античности во всей его непререкаемости, вторые - достоинство

современных писателей.

Поуп не спешил расстаться с убеждением, что писать следует придерживаясь образцов и выведенных из этих образцов правил. Для него, как и для многих его современников, требования подражать древним и подражать природе были, по сути, разной формулировкой одной мысли. Величие древних - в их верности природе, только уже приведенной в систему, освещенной светом разума. Зачем же пренебрегать указанным путем, даже если мы и собираемся следовать по нему далее предшественников?

И Поуп подражал. Подражал, оставляя за собой свободу выбирать себе образцы, не ограничиваться античностью. Английская литература едва ли не первой решилась на то, чтобы уравнять своих национальных классиков в правах с "древними". Поуп перелагал на современный язык Чосера, редактировал и издавал Шекспира, чтил Спенсера, Мильтона, а также тех, кто непосредственно предшествовали ему в деле создания традиции "августинского" стиха: Денема, Уоллера, Каули, Драйдена. Подражал он и неожиданным поэтам, которые должны были как будто бы шокировать его хороший вкус, а он тем не менее писал сатиру в духе "метафизика" Джона Донна.

Величие Поупа сказалось в его широте, в том, что он не укладывается в

прокрустово ложе стиля, которому он придал блеск и законченность. Поуп поэт

разнообразный, меняющийся на всем протяжении своего творчества.

Начинать следовало, сообразуясь с образцом самого искусного (по мнению

"августинцев") из древних поэтов - Вергилия. Его "Буколикам",

незамысловатому, простейшему подражанию природе соответствуют "Пасторали"

Поупа. Затем тема усложняется: желание развлечь, доставить наслаждение

уступает место целям полезным, дидактике.

Человек, осведомленный в истории английской поэзии, минуя античные

аналогии, признает "Виндзорский лес" важным звеном в развитии описательного

стиля, отмеченного подробностью наблюдения природы. Его истоки - в

"топографических" поэмах XVII века (одна из самых ранних и известных - "Холм

Купера" Джона Денема), его кульминация - "Времена года" (17261730) Джеймса

Томсона, младшего современника Поупа, воспринявшего многочисленные его

уроки. Долгое время наброски "В.леса" не становились поэмой, не получали

завершения, ибо восхититься природой и ее описать - цель. недостаточная для

высокой поэзии, с точки зрения Поупа. Его классический вкус противился

излишней подробности, которая, как учил Гораций, вредит поэзии. И Поуп,

ценивший живописность, зримость образа, стремился пробудить их, избегая

распространившегося в его время обычая петь все то, что видишь.

Его стих метафоричен, по крайней мере, на фоне всей "августинской"

традиции. Отношение к метафоре было настороженным, ибо ее считали наследием

темной "метафизической" поэзии предшествующего века или присущего ему же

остроумия, которое теперь все чаще порицается как ненужное затемнение

смысла.

21. Форма романа и концепция личности в романе Д. Дефо “Робинзон Крузо”.

Повествовательная структура роман Дефо Робинзон Крузо выполнена в форме самоповествования, оформленного в виде сочетания мемуаров и дневника. Точки зрения персонажа и автора идентичны, а, точнее, точка зрения персонажа является единственной, поскольку автор от текста полностью абстрагирован. В пространственно-временном плане повествование совмещает хроникальный и ретроспективный аспект.

Главной целью автора ставилась наиболее удачная верификация, то есть придание своим произведениям максимальной достоверности. Поэтому еще в самом предисловии редактора Дефо утверждал, что это повествование - лишь строгое изложение фактов, в нем нет ни тени вымысла.

Одну из главных черт повествовательной манеры Дефо как раз и составляет достоверность, правдоподобие. В этом он был не оригинален. В интересе к факту, а не к вымыслу проявлялась характерная тенденция эпохи, в которую жил Дефо. Замыкание в рамках достоверного являлось определяющей характеристикой авантюрного и психологического романов.

Выдумывать достовернее правды, — таков был принцип Дефо, на свой лад сформулированный закон творческой типизации.

Все повествование в романе «Робинзон Крузо» ведется от первого лица, глазами самого героя, через его внутренний мир. Автор из романа полностью изъят. Данный прием не только увеличивает иллюзию правдоподобия, придавая роману видимость сходства с документом очевидца, но и служит чисто психологическим средством самораскрытия персонажа.

Если Сервантес, на которого ориентировался Дефо, строит своего Дон-Кихота в виде игры с читателем, в которой злоключения несчастного рыцаря описаны глазами стороннего исследователя, узнавшего о них из книги иного исследователя, который, в свою очередь, слышал о них от… и т.д., то Дефо строит игру по иным правилам: правилам «всамделишности». Он ни на кого не ссылается, никого не цитирует, очевидец описывает все случившееся сам.

Именно подобный вид повествования разрешает и оправдывает появление в тексте множество описок и погрешностей. Очевидец не в силах удержать все в памяти и соблюсти во всем логику следования. Неотшлифованность сюжета в данном случае служит лишним доказательством истинности описываемого.

Сюжетная схема Робинзона Крузо обычно пересказывается в двух аспектах: как чисто событийный ряд и как интерпретация системы образов. Над своим героем Дефо произвел своеобразный просветительский эксперимент, забросив его на необитаемый остров и тем самым временно выключив из реальных общественных связей. Этот элемент составляет фантастическое ядро романа, являясь одновременно причиной особой его притягательности. Реальное случайное происшествие, произошедшее с моряком Селькирком, прожившем на острове Хуан-Фердинанде четыре года, в романе Дефо получает необычную трактовку, обрастая различными деталями и трансформируясь в итоге в грандиозный миф.

Стержнем фабулы является жизнь Робинзона на необитаемом острове. Это ядро повествования с двух сторон окаймляется описанием жизни Робинзона до попадания на остров и, аналогично, по возвращении в родную среду. Эта сюжетная канва выполняет роль своего рода локомотива, зашвыривающего Робинзона на остров и затем, по прошествии четверти века, извлекающего его оттуда. Однако она несет определенную нагрузку и в аспекте характеристики героя. Следует отметить, что фабульная, событийная насыщенность малой по объему доостровной части значительно выше, нежели основного повествовательного ядра, в котором функция событийности частично переходит во внутренний аспект - переживания, размышления, рефлексию героя.

В Робинзоне содержится некий код положительного для Дефо человека, и потому неважно, дурно он поступает в том или ином случае или хорошо. Секрет этого кода таится в простодушии, с которым Робинзон сообщает о вещах самых невероятных или не очень приглядных одинаково ровным голосом, бесстрастным тоном заурядного с виду человека, незаурядность которого как раз и проявляется в отсутствии всякого рода прокламаций, утаиваний и хитростей. В страсти Робинзона к инвентаризации проявляется не только купеческая или научная жилка, как то неоднократно подчеркивалось различными исследователями, и это не одна лишь дань привычке, потерявшей на острове всякий смысл - робинзоновая страсть сродни игре. Подобно ребенку, прикладывающему полюбившуюся игрушку в каждое место, Робинзон играется с реестрами, описями и подсчетами, но играется серьезно. В этой детскости Робинзона, подтверждаемой и его чистосердечным повествованием, таится секрет его обаяния, тот самый положительный код, который списывает ему любое прегрешение.

Робинзон будет изменяться неоднократно, переходя от веры к безверию, от отчаяния к оптимизму, однако это скорее имитация изменений, псевдо-изменения, потому что в итоге Робинзон остается тем же, кем и был до попадания на остров: купцом и собственником. Его душевные скачки, переходы - это всего лишь род игры: с Провидением, собой, читателем. И как любая игра, как бы серьезно в нее, до полного перевоплощения, не играл ребенок, по выходе из нее не оставляет в нем следа, так и островные игры никак не сказываются на душевном складе Робинзона.

Статичность, в которой героя Дефо упрекали различные исследователи черпает свой исток в игровом аспекте, благодаря которому Робинзон, собственно, и смог выжить. Не создай он своих игр, его ждала бы участь своего прототипа, сошедшего на острове с ума. Даже вся трудовая деятельность Робинзона напоминает игру в человеческую историю. Ведь мог он на чем-то остановиться и просто существовать, надеясь на приход корабля, - нет, он именно воспроизводит историю, имитируя ее развитие. В этом аспекте проявляется не замеченный исследователями реализм Дефо в столь фантастическом и необычном на вид сюжете. Игра, обеспечив поразительную статичность героя, явилась и своего рода прикрытием его от безумия.

22Эволюция творчества Свифта. Отношение к просветительским идеалам в “Путешествиях Гулливера”

Джонатан Свифт (Jonathan Swift, 1667 — 1745) родился и получил образование в Ирландии. Напряженная политическая обстановка в Дублине, вызванная низложением Иакова II (1688) и его попыткой вернуть себе власть, опираясь на своих ирландских сторонников (1689), заставила Свифта, как и многих других англичан его круга, уехать из Ирландии в Англию. Там Свифт поступил на службу секретарем к своему дальнему родственнику Уильяму Темплу, писателю-эссеисту, государственному деятелю и дипломату. Следуя семейной традиции, Свифт принял сан англиканского священника и получил приход в Ирландии (1694), однако его помыслы притягивала литературная деятельность, представленная в истории семьи прославленными именами Давенанта и Драйдена.

Под влиянием писателя-эссеиста Темпла сложились основы мировоззрения Свифта. В философско-религиозных вопросах он разделял скептицизм Монтеня в англиканской интерпретации, подчеркивающей слабость, ограниченность и обманчивость человеческого разума; его этическое учение сводилось к англиканскому рационализму с требованием строгой упорядоченности чувств, их подчиненности здравому смыслу; в основе его исторических представлений лежала идея исторической изменчивости, основанная на позднеренессансных учениях о «циркуляции различных форм правления».

Если не считать начальных малозначительных поэтических опытов Свифта, то первый период его творчества открывается произведением, ставшим шедевром английской литературы, — «Сказкой бочки» и примыкающими к ней «Битвой книг» и «Рассуждением о механическом действии духа». Они были опубликованы в 1704 г. в книге с единым заглавием, но окончательный текст появился лишь в пятом издании (1710). Поначалу у читателя возникает впечатление хаотичности повествования. Это впечатление подкрепляется тем, что в заглавии использована идиома («сказка бочки» по-английски также значило тогда «всякая всячина», «мешанина»), и усиливается наличием в тексте многочисленных отступлений. Однако внешней разбросанности повествования, напоминающей образцы сатиры барокко, противостоит внутренняя, классицистски симметричная упорядоченность композиции.

Книга Свифта создавалась в два этапа — в 1695 — 1696 и 1701 — 1702 гг. — и имела своей целью сатирически обличить «множество грубых извращений в религии и учености». Основу повествования «Сказки бочки» составляет «аллегорический рассказ о кафтанах и трех братьях», сюжетно восходящий к популярной притче о трех кольцах, обработанной в «Декамероне» Боккаччо и других источниках. Свифт использует сюжет своей аллегории для иносказательной передачи обрядовой истории христианства с момента его зарождения вплоть до конца XVII в. Умирая, некий отец (Христос) оставил в наследство трем сыновьям одинаковые кафтаны (религию) и завещание (Библию) с «подробнейшими наставлениями, как носить кафтаны и держать их в порядке». Первые семь лет (веков) трое братьев — они еще пока не различаются по именам — «свято соблюдали отцовское завещание», но затем, поддавшись чарам герцогини d’Argent (Корыстолюбие), госпожи de Grands Titres (Честолюбие) и графини d’Orgueil (Гордыня), братья пожелали изменить в соответствии с модой внешний вид кафтанов. Первым в этом преуспел один из них, получивший имя Петра (символ папства). Своей цели Петр достиг двумя способами: с помощью хитроумно-произвольных толкований завещания и посредством ссылок на устную традицию. В конце концов он полностью завладел завещанием, в поведении и проповедях перестал считаться со здравым смыслом, а братьев третировал настолько, что они пошли с ним на «великий разрыв» (Реформацию). Заполучив в свои руки завещание, Джек и Мартин (имена вождей Реформации Жана Кальвина и Мартина Лютера) преисполнились желанием выполнить заветы отца и убрать со своих кафтанов украшения. Однако «тотчас обнаружилось резкое различие их характеров». Мартин — символ англиканской церкви — «первый приложил руку» к своему кафтану, но «после нескольких энергичных движений» приостановился и «решил в дальнейшем действовать осмотрительней», в соответствии со здравым смыслом. Джек же — символ пуританства, — дав волю чувствам, которые он «стал величать рвением», «разорвал весь свой кафтан сверху донизу», вступил на стезю «необыкновенных приключений» и стал основателем секты «эолистов» (пародия на пуритан).

Повествование «Сказки» носит нарочито сниженный, бытовой, а зачастую и раблезиански непристойный характер, подчеркивающий ее гротескно-пародийную направленность на фоне иносказательно-символического содержания. Такова, например, история совместных похождений братьев (они «пили, дрались, распутничали, ругались и нюхали табак»). Центральный раздел «Сказки бочки» — «Отступление касательно происхождения, пользы и успехов безумия в человеческом обществе». Объектом сатиры Свифта, по его определению, являются «нелепости фанатизма и суеверия», причем, как показали текстологические исследования «Сказки бочки», критика направлена против католиков, пуритан, последователей материализма Гоббса и ведется с позиций англиканского рационализма. Таким образом, Свифт имел право утверждать, что из его книги не может быть «добросовестно выведено хотя бы одно положение, противоречащее религии или нравственности». Известно, однако, что для многих поколений читателей начиная с эпохи французского Просвещения «Сказка бочки» символизирует борьбу с религиозным фанатизмом в любой его форме. Это зафиксировано в знаменитом высказывании Вольтера о «Сказке бочки»: «Розги Свифта настолько длинны, что задевают не только сыновей, но самого отца (христианство)».

Если сгруппировать разделы «Сказки бочки» (с учетом введения и заключения) в соответствии с двумя темами, определяющими ее композицию, то получим совершенно симметричное построение с шестью разделами на каждую из тем. В разделах, посвященных «извращениям в религии», повествователь — объективный историк, лишь изредка привлекающий внимание к собственной персоне; иначе ведет себя «автор» остальных разделов (введение, разделы III, V, VII, X, заключение): он всегда готов поделиться с читателями своими личными оценками, планами на будущее и т. п. К тому же он — представитель «новых», т. е. как раз тех «извращений в учености», которые осмеивал Свифт, включившись в спор «древних и новых». Выступая вслед за Темп-лом поборником «древних», Свифт предъявляет сторонникам «новой учености» обвинение в установке на сознательный разрыв с античностью, обоснованной убежденностью в абсолютном превосходстве «новых» перед «древними». Тема «древних» и «новых» разрабатывается также и в «Битве книг».

У своих первых читателей книга, озаглавленная «Сказка бочки», имела шумный успех. Но имя ее автора оставалось некоторое время нераскрытым, хотя к этому времени он приобрел уже известность в литературных кругах Лондона благодаря произведениям исторической публицистики.

Таков памфлет «Рассуждение о раздорах и разногласиях между знатью и общинами в Афинах и Риме» (1701). В нем Свифт изложил свое понимание политических идей Просвещения — теории «общественного договора» и принципа «равновесия власти», предусматривающего отделение законодательных ее функций от исполнительных с целью не допустить сосредоточения абсолютной власти в одних руках.

Своим памфлетом Свифт завоевал популярность среди вигов. Его литературная известность упрочилась после опубликования серии очерков «Бумаги Бикерстафа» (1708 — 1709), в которых он высмеял некоего Джона Патриджа, составителя ежегодных астрологических альманахов. Образ экстравагантного джентльмена Исаака Бикерстафа настолько пришелся по душе читающей публике, что близкий к вигам эссеист Ричард Стил начал издавать от имени Бикерстафа нравоучительно-сатирический журнал «Болтун» (1709). Свифт сотрудничал в этом журнале, выступая и как поэт, и как прозаик.

Наметившемуся литературному сближению Свифта с вигской журналистикой противостояли его расхождения с вигами по вопросу о политических границах веротерпимости. В начале XVIII в. виги пересмотрели свое отношение к диссентерам и, вопреки «Акту о присяге» (1673), поставили вопрос о признании их права занимать государственные должности в Ирландии. Свифт же остался верным старой позиции вигов и противился любым попыткам допустить диссентеров к управлению страной. Такова была основа, на которой складывался замысел его памфлетов, направленных против позиции вигов в церковном вопросе. Среди них такой памфлет, как «Рассуждение о неудобстве уничтожения христианства в Англии» (1708 — 1711), принадлежит к шедеврам сатирической публицистики. В нем логическая стройность изложения контрастирует с пародийно-гротескным содержанием. Употребляя слово «христианство» в качестве синонима «англиканства», Свифт объявляет предполагаемую отмену «Акта о присяге» уничтожением христианства. Возникающая в результате этого комическая двусмысленность переходит в гротеск по мере того, как излагаются доказательства основного тезиса и предстает сатирическая панорама общества, в котором «представления о богатстве и власти» совместимы лишь с «номинальным христианством».

Этот памфлет выявил не только расхождение Свифта с вигами в отношении англиканской церкви, но и его неприятие основы их социальной ориентации — «денежного интереса». Разрыв Свифта с вигами был, таким образом, уже предопределен, хотя фактически произошел лишь в 1710 г., когда Свифт перешел на сторону торийской партии и стал ее пропагандистом. Инструментом межпартийной борьбы за власть стала пресса, и Свифт принял в этой борьбе самое деятельное участие. Период торийской журналистской деятельности Свифта характеризуется чрезвычайной насыщенностью; публикации этого периода по объему составляют около трети всего прозаического наследия Свифта. Они и по сей день находят своего читателя и сохраняют значение образцов в жанре пропагандистской журнальной прозы.

С сентября 1710 по июнь 1713 г. Свифт находился в Лондоне. В это время и развернулась его деятельность в качестве торийского публициста. Свифт постоянно общался с лидерами торийской партии, которые выказывали ему расположение, но во все детали своей сложной игры не посвящали. В области литературных связей наибольшее значение имел небольшой кружок «Клуба Мартина Скриблеруса (Писаки)». Подробные сведения о политических и литературных событиях Лондона той поры дошли до нас в письмах Свифта, впоследствии (уже после смерти Свифта) получивших название «Дневник для Стеллы» и адресованных к другу всей его жизни — Эстер Джонсон.

В конце 1713 г., получив по протекции торийских министров должность декана в дублинском соборе св. Патрика, Свифт покидает Лондон и возвращается в Ирландию.

Третий период творчества Свифта открывается памфлетом «Предложение о всеобщем употреблении ирландской мануфактуры» (1720), вслед за которым последовал ряд других памфлетов об Ирландии. В начале XVIII в. население Ирландии было неоднородным (коренные жители — кельты, англо-ирландские земледельцы, торговцы и ремесленники, английские чиновники). Свифт выступил в защиту англо-ирландцев, но тем самым он поднял вопрос о бедственном положении всей Ирландии. Центральное место в ирландской публицистике Свифта занимают «Письма Суконщика» (1724). Опубликовав их, Свифт принял участие в кампании против патента, выданного британским правительством некоему Буду на право чеканить мелкую монету в Ирландии. К патенту Вуда в Ирландии отнеслись отрицательно по мотивам как политического (отсутствие собственного монетного двора ущемляло статус Ирландии), так и экономического характера (полагали, что он ухудшит условия денежного обращения). Ирландский парламент и его исполнительные органы провели против монеты Вуда ряд мероприятий, которые требовалось поддержать бойкотом ирландцев. «Письма Суконщика» способствовали этому бойкоту и вынудили лондонское правительство отменить патент Вуда. Давая общую оценку своей ирландской публицистике, Свифт отметил, что она продиктована «непримиримой ненавистью к тирании и угнетению». Таков пафос «Писем Суконщика». В основу своей аргументации Свифт кладет понятие о свободе и взаимозависимости всех граждан, как они понимались им в «Рассуждении о разногласиях и раздорах», подкрепляя эту мысль идеей юридической независимости Ирландии, выдвинутой философом-просветителем и другом Локка Вильямом Молино. Вслед за Молино «Суконщик» не может обнаружить ни в английских, ни в ирландских законах ничего, «что ставило бы Ирландию в зависимость от Англии в большей степени, чем Англию от Ирландии».

Публицистической деятельности Свифта в защиту Ирландии сопутствовал творческий подъем, результатом чего было создание «Путешествий Гулливера» (1721 — 1725), опубликованных в Лондоне в 1726 г. «Путешествия Гулливера» — высшее достижение Свифта, подготовленное всей его предыдущей деятельностью. Со «Сказкой бочки» «Путешествия» связывают общность традиции аллегорической сатиры, преемственность в пародии на «ученость» и сходство приемов мистификации. «Рассуждение о раздорах и разногласиях» служит концепцией политической истории, нашедшей свое художественное воплощение в «Путешествиях». «Рассуждение о неудобстве уничтожения христианства в Англии» предвосхищает «Путешествия» характером сатирического описания английских нравов и обычаев; «Бумаги Бикерстафа» — живостью комических перевоплощений вымышленного автора; политические памфлеты -искусством злободневного намека; торийская публицистика Свифта и «Письма Суконщика» с их ориентацией на доступность и убедительность для читателей различного уровня дали Свифту писательский опыт, позволивший ему сделать «Путешествия» занимательным чтением, начиная, по выражению его друзей, «от кабинета министров и кончая детской»; наконец, деятельность Свифта в защиту Ирландии одушевлялась тем же стремлением моралиста-просветителя «исправить мир», которое вдохновило его, когда он создавал «Путешествия».

Основной темой «Путешествий» является изменчивость внешнего облика мира природы и человека, представленная фантастической и сказочной средой, в которую попадает Гулливер во время своих странствий. Меняющийся облик фантастических стран подчеркивает, в соответствии с замыслом Свифта, неизменность внутренней сути нравов и обычаев, которая выражена одним и тем же кругом осмеиваемых пороков. Вводя сказочные и фантастические мотивы повествования в их собственной художественной функции, Свифт не ограничивается ею, но расширяет ее значимость за счет пародии, на основе которой строится сатирический гротеск. Пародия всегда предполагает момент подражания заранее известному образцу и тем самым вовлекает в сферу действия свой источник. Текст «Путешествий» буквально пронизан аллюзиями, реминисценциями, намеками, скрытыми и явными цитатами.

Двойная художественная функция фантастики — занимательность и гротескная пародия — разрабатывается Свифтом в русле античной и гуманистической традиции посредством сюжетных параллелей, которые составляют особый пласт источников «Путешествий». В соответствии с этой традицией мотивы группируются вокруг схемы вымышленного путешествия. Что касается Гулливера, то данная схема опирается также на английскую прозу XVII в., в которой широко представлены повествования путешественников эпохи великих географических открытий. Из описаний морских путешествий XVII в. Свифт заимствовал приключенческий колорит, придавший фантастике иллюзию зримой реальности. Эта иллюзия увеличивается еще и благодаря тому, что во внешнем облике между лилипутами и великанами, с одной стороны, и самим Гулливером и его миром, с другой, существует точное соотношение величин. Количественные соотношения поддерживаются качественными различиями, которые устанавливает Свифт между умственным и нравственным уровнем Гулливера, его сознанием и, соответственно, сознанием лилипутов, бробдингнежцев, еху и гуигнгнмов. Угол зрения, под которым Гулливер видит очередную страну своих странствий, заранее точно установлен: он определяется тем, насколько ее обитатели выше или ниже Гулливера в умственном и нравственном отношении. Эта стройная система зависимостей до некоторой степени помогает читателю разобраться в отношении к Гулливеру его создателя. Иллюзия правдоподобия, окутывающая гротескный мир «Путешествий», с одной стороны, приближает его к читателю, с другой — маскирует памфлетную основу произведения. Иллюзия правдоподобия также служит камуфляжем иронии автора, незаметно надевающего на Гулливера маски, зависящие от задач сатиры. Однако правдоподобие всегда остается лишь иллюзией и не рассчитано на то, чтобы все читатели принимали его за чистую монету. Сказочная фабула в сочетании с правдоподобным приключенческим колоритом морского путешествия составляет конструктивную основу «Путешествий». Сюда включен и автобиографический элемент — семейные рассказы и собственные впечатления Свифта о необычном приключении его раннего детства (в годовалом возрасте он был тайком увезен своей няней из Ирландии в Англию и прожил там почти три года). Это — поверхностный пласт повествования, позволивший «Путешествиям» с самых первых публикаций стать настольной книгой для детского чтения. Однако сюжетные линии фабулы, являясь иносказанием обобщенной сатиры, объединяют множество смысловых элементов, рассчитанных исключительно на взрослого читателя, — намеков, каламбуров, пародий и т. п., — в единую композицию, представляющую смех Свифта в самом широком диапазоне — от шутки до «сурового негодования».

Предметом сатирического изображения в «Путешествиях» является история. Свифт приобщает к ней читателя на примере современной ему Англии. Первая и третья части изобилуют намеками, и сатира в них носит более конкретный характер, чем в двух других частях. В «Путешествии в Лилипутию» намеки органически вплетены в развитие действия. Историческая аллюзия у Свифта не отличается хронологической последовательностью, она может относиться к отдельному лицу и указывать на мелкие биографические подробности, не исключая при этом сатирического обобщения, может подразумевать точную дату или охватывать целый период, быть однозначной или многозначной. Так, например, во второй части описание прошлых смут в Бробдингнеге подразумевает социальные потрясения XVII в.; в третьей части, распадающейся на отдельные эпизоды, мишенью сатиры служат не только пороки английской политической жизни, но и непомерно честолюбивые (с точки зрения Свифта) претензии экспериментально-математического естествознания («новые» в «Сказке бочки»). В канву фантастического повествования этой части вплетены и намеки на злобу дня, и многоплановая аллегория о летучем острове, парящем над разоренной страной с опустошенными фермерскими угодьями (иносказательное изображение как английского колониального управления Ирландией, так и Других аспектов социальной жизни Англии в эпоху Свифта).

В гротескно-сатирическом описании всех трех стран, которые посещает Гулливер перед своим заключительным путешествием, содержится контрастирующий момент — мотив утопии, идеального общественного устройства. Этот мотив используется и в функции, собственно ему присущей, т. е. является способом выражения положительных взглядов Свифта; как авторская идея в чистом виде, он с трудом поддается вычленению, ибо на него всегда падает отсвет гротеска. Мотив утопии выражен как идеализация предков. Он придает повествованию Гулливера особый ракурс, при котором история предстает перед читателем как смена деградирующих поколений, а время повернуто вспять. Этот ракурс снят в последнем путешествии, где мотив утопии выдвинут на передний план повествования, а развитие общества представлено идущим по восходящей линии. Его крайние точки воплощены в гуигнгнмах и еху. Гуигнгнмы вознесены на вершину интеллектуальной, нравственной и государственной культуры, еху низринуты в пропасть полной деградации. Однако такое положение не представлено неизменным от природы. Общественное устройство гуигнгнмов покоится на принципах разума, и в своей сатире Свифт пользуется описанием этого устройства как противовесом картине европейского общества XVII в. Тем самым расширяется диапазон его сатиры. Однако страна гуигнгнмов — идеал Гулливера, но не Свифта. Жестокостей гуигнгнмов по отношению к еху Гулливер, естественно, не замечает. Но это видит Свифт: гуигнгнмы хотели «стереть еху с лица земли» лишь за то, что «не будь за еху постоянного надзора, они тайком сосали бы молоко у коров, принадлежащих гуигнгнмам, убивали бы и пожирали их кошек, вытаптывали их овес и траву». Ироническое отношение автора к Гулливеру, впавшему в экстатический энтузиазм (т. е. «рвение» Джека из «Сказки бочки») под воздействием интеллекта гуигнгнмов, проявляется не только в комическом подражании Гулливера лошадям, его странном поведении во время обратного путешествия в Англию и тяге к конюшне при возвращении домой — подобного рода комические воздействия среды Гулливер испытывал и после возвращений из предыдущих своих путешествий, — но и в том, что в идеальном для Гулливера мире гуигнгнмов Свифт наметил контуры самого тиранического рабства.

Протест против отсутствия свободы принадлежит к сквозным и ведущим темам «Путешествий». Тем многозначительней то, что очарованный интеллектом гуигнгнмов, Гулливер чувствует лишь отвращение к существам, подобным себе, которых он видит «привязанными за шею к бревну», и преспокойно использует «силки, сделанные из волос еху». Так, Свифт подвергает испытанию смехом рационализм просветителей и там, где они усматривали неограниченную перспективу для развития личности, видит возможности ее вырождения. Просветительский рационализм, против которого направлена насмешка Свифта, исповедовался его близкими друзьями — тори. Их определению человека как «разумного существа» Свифт противопоставил свое собственное, утверждавшее, что человек лишь «способен мыслить». За этим противопоставлением стояло другое: торийские оппоненты Свифта считали совершенство разума привилегией узкосословной культурной элиты и скептически относились к его попыткам «наставлять дублинских граждан», которых они рассматривали как «толпу», «уродливого зверя, движимого страстями, но не обладающего разумом»; Свифт же, настаивая на пропагандистской пользе своих ирландских памфлетов, полагал, что человеческий разум весьма слаб и несовершенен, но им обладают все люди, и каждому дано право выбирать между добром и злом. В споре Свифта со своими торийскими друзьями, охватывающем длительный промежуток времени (1716 — 1725), включающий всю творческую историю «Путешествий», отразилось своеобразие общественно-политической позиции Свифта как последовательного защитника ирландского народа в его трагической борьбе за свободу.

Последнее десятилетие творческой деятельности Свифта, последовавшее за опубликованием «Путешествий» (1726 — 1737), отмечено чрезвычайной активностью. Свифт пишет множество разнообразных публицистических и сатирических произведений. Среди них видное место занимают памфлеты на ирландскую тему. Выступления Свифта в защиту Ирландии по-прежнему находят широкий отклик и вызывают общественное признание. Его избирают почетным гражданином Дублина (1729). Однако, несмотря на победу в кампании против патента Вуда, Свифт не обольщается достигнутыми результатами, о чем свидетельствует наиболее мрачный из его памфлетов «Скромное предложение» (1729). Дублинский собор св. Патрика был расположен в самом центре жилых кварталов ткачей, и его декан каждый день сталкивался с их неустроенностью, голодом и нищетой. Памфлет «Скромное предложение» проникнут мучительным ощущением трагического разрыва между стремлением Свифта «исправить мир» и тем, что ежедневно представало перед его взором. Своей рассудительностью и склонностью к точным подсчетам вымышленный автор «Скромного предложения» напоминает сочинителя «Рассуждения о неудобстве уничтожения христианства в Англии». Но если у того стремление рассуждать по избранному им поводу нелепо и смешно, то стремление этого автора заслужить, «чтобы ему воздвигли памятник как спасителю отечества» за его проект употребления в пищу мяса детей ирландских бедняков, рассчитано на то, чтобы донести до читателя боль, отчаяние и гнев Свифта.

В этот период Свифт не менее плодовит в поэзии, чем в прозе. Его стихотворения отличаются тематическим разнообразием, отмечены новшествами формы (особенно в отношении ритма, например «Суматоха», 1731). Ведущим стихотворным жанром является политическая сатира, как правило, связанная с Ирландией («Клуб Легион», 1736), и др. Итог своей творческой деятельности Свифт подводит в одном из наиболее значительных своих поэтических произведений — «Стихах на смерть доктора Свифта» (1731, опубл. 1738), где устами «беспристрастного критика» он оценивает свои собственные произведения:

Я знаю их читал народ,

Поставил автор цель благую —

Лечить испорченность людскую

(Пер. Ю.Д. Левина)

Свифт умер 19 октября 1745 г. в Дублине. На его могиле высечена составленная им эпитафия: «Здесь покоится тело Джонатана Свифта, доктора богословия, декана этого кафедрального собора, где суровое негодование не может терзать сердце усопшего. Проходи, путник, и подражай, если сможешь, по мере сил, смелому защитнику свободы».

Ричард Бринсли Шеридан (1751—1816) реалистического направления в английской литературе XVIII в. Он следовал по пути, проложенному Филдингом(драматургом и романистом и теоретиком реалистической эстетики Просвещения). Закон о театральной цензуре 1737 г.,, не позволял Шеридану выразить в драматической форме гражданское негодование. Он представлял крайнее левое крыло вигской парламентской оппозиции.

Расцвет творчества пьесы: комедия «Соперники» (1775), фарс «День св. Патрика, или Предприимчивый лейтенант» (1775), комическая опера «Дуэнья» (1775), комедия «Поездка в Скарборо» (1777), пародийная пьеса «Критик, или Репетиция трагедии» (1779) и его шедевр — комедия «Школа злословия» (1777).

В своей драматургии Шеридан противостоит сентиментальной «слезной комедии» и мещанской драме. с самого начала выступает против засилья на сцене ложной чувствительности и худосочной мещанской морали. Как и Филдинг, он считает смех самым могущественным средством разоблачения пороков и исправления нравов.

«Поездка в Скарборо» представляет собой в сущности переработку комедии Ванбру «Неисправимый»; развил и углубил живую картину светских и провинциальных нравов.

Вершиной творчества Шеридана была комедия «Школа злословия» —замечательную социальную сатиру. Леди Спируэл, миссис Кэндер, Снейк, Крэбтри, сэр Бенджамен Бэкбайт — все эти мастера клеветы и злословия составляют в миниатюре как бы модель светского общества Англии. И особенно типичен показанный крупным планом на этом фоне эгоистически расчетливый, хладнокровный Джозеф Серфэс. Одним из главных двигателей сюжета служит антитеза двух братьев — Джозефа и Чарльза Серфэсов, Разоблачение Джозефа и всех кульминационный пункт пьесы.

Реализм Шеридана проявляется не только в социальной типичности его сатирических образов, но и в тонких оттенках психологических характеристик. Изображение сэра Питера и леди Тизл с их вечными размолвками и пререканиями, в которых сквозит плохо скрытая нежность, предвосхищает богатством психологических оттенков и эмоциональной глубиной реализм драматургии XIX в.

Последняя пьеса Шеридана — трагедия «Писарро» (1799) — представляла собой обработку «Испанцев в Перу» немецкого драматурга Коцебу. В тираноборческом пафосе этой трагедии и в сочувствии, с каким изображена в ней борьба перуанского народа против Писарро и его конкистадоров, зрители конца XVIII в. улавливали намеки на актуальные события тогдашней политической жизни.

Но и национальная репутация Шеридана, и его международная известность были основаны прежде всего на «Школе злословия». В России эта комедия стала известна еще в XVIII в. — сперва в переводе немецкой обработки оригинала (1791 г.), а затем в переводе И. М. Муравьева-Апостола (поставлена на сцене в 1793 г.); «Школа злословия» прочно вошла и в репертуар советского театра.

Просветительский роман воспитания- его создателями принято считать французских и английских писателей: Лесажа, Прево, Дефо, Свифта, Ричардсона, Филдинга… Они называли свои произведения "приключениями", "дневником", "жизнью", а чаще всего – "историей".

Слова "роман" избегали вполне сознательно, поскольку французское "roman", как и английское "romance", подразумевало со времён средневековья рыцарское повествование, а затем, в XVII веке, – прециозную любовную историю. Если прециозный роман не терпел жизненной прозы и строил свой вымышленный мир, то новый роман заинтересован повседневностью и претендует на подлинность.Плутовской роман умел во всём разнообразии представить жизнеописание героя. Этим он предваряет просветительский роман, но уступает ему в разработке характеров, в способности увидеть мир в свете новой философии. Просветительский роман разовьёт богатую повествовательную технику, основанную на гораздо более сложных отношениях между автором и героем. Создание просветительского романа растянется на четверть века. Первыми по времени произведениями английской просветительской прозы, которые мы называем романом, были книги Дэниела Дефо и Джонатана Свифта.

С пародии на Ричардсона начнёт Генри Филдинг (1707—1754), тот, кому предстоит развернуть форму просветительского романа во всём блеске и полноте.

Филдинг в традиции ренессансного романа выбирает Сервантеса и смотрит на мир глазами донкихотствующих героев, добрых, наивных, чудаковатых и при этом непоколебимых в своих убеждениях. главная добродетель героя – природная склонность к добру (natural goodness), имеющая право на ошибку. Развить эту склонность – задача разумного воспитания. в полной мере романный герой проявит себя в «Истории Тома Джонса, найдёныша» (1749), где Филдинг дал законченную форму просветительскому роману воспитания. Сюжет напоминает сказку о двух братьях. Один из них кажется добрым, хорошим человеком, второй – Том Джонс – является таковым. Для того чтобы разобраться, кто есть кто, понадобится целый роман в восемнадцати книгах. Предваряя каждую из них, перед читателем является автор и беседует – о романе, о герое, о воспитании и о человеке вообще. Авторское присутствие – черта романной формы, отличающая её от старого эпоса. Там автора не было, а было предание. Здесь автор настойчиво вступает в отношения с героем, с читателем. Игра с авторством началась в просветительском романе с момента его возникновения, когда Дефо и Свифт предлагали якобы подлинную рукопись, написанную героем, вводили личность издателя...

Филдинг прекрасно знает о том, что он бросает вызов старому эпосу, создавая новый. Неоднократно возникают пародийные эпизоды: драки и потасовки описываются едва ли не гомеровским стилем. Присутствие автора – также момент, определяющий характер речевой свободы, присущий роману.

Светлый, радостный взгляд на мир, присущий «комическим эпопеям» Филдинга, — следствие глубокого убеждения автора в исконном благородстве неиспорченной «человеческой природы», а следовательно, и в устранимости заблуждений, пороков и бедствий, порождаемых суетностью, себялюбием и хищническим эгоизмом.

Вразрез с пуританской традицией Филдинг славит не только разум, но и плоть человека: его Том Джонс и Софья Вестерн любят друг друга со всем чувственным пылом своей здоровой, жизнерадостной молодости, и прелесть этого живого, естественного влечения изображена автором с поэтичностью, редкой в просветительском романе.

Счастливый финал «Истории Тома Джонса, найденыша», имеющий по замыслу автора принципиальный социально-этический смысл, мотивирован очень продуманно и тщательно. На помощь безродному и беспутному Тому Джонсу приходят в конце концов его же собственные добрые дела. Все те, кого он когда-то выручил в беде, помогают ему, каждый по-своему. Филдинг настоятельно убеждает читателей: достойна уважения и награды лишь та добродетель, которая деятельно вмешивается в жизнь и создает своего рода «круговую поруку» простых людей.

Позднее литература XVIII в. не раз будет обращаться к «Истории Тома Джонса, найденыша», развивая ее ситуацию то в комедийном плане (братья Чарльз и Джозеф Серфэсы в «Школе злословия» Шеридана), то в плане патетическом и трагедийном (отголосок нравственной коллизии Тома Джонса и Блайфила можно уловить отдаленным образом и в конфликте между Францем и Карлом Моорами в «Разбойниках» Шиллера, высоко ценившего роман Филдинга). Сам Филдинг еще не заостряет коллизию своей «комической эпопеи» до предела. При всем своем просветительском оптимизме он слишком трезво смотрит на жизнь, чтобы считать возможным «перевоспитание» Блайфила и ему подобных. В то же время он убежден в том, что блайфилов можно разоблачить, посрамить и обезвредить, и это придает особую веселую, уверенную интонацию его сатирической издевке.

«Найденыш» Филдинга — одиночка, самим своим происхождением отъединенный от общества, и цель его усилий — личное счастье. Но в образе Тома Джонса (как и ранее в образах Адамса и Джозефа Эндруса) еще нет ничего от индивидуалистической ограниченности, замкнутости в себе, которая, например, окажется характерной для многих колючих, неуживчивых и себялюбивых героев Смоллета. Том Джонс идет по жизни с открытым сердцем, готовый вступиться за обиженного, помочь слабому, поднять упавшего, хотя и сам отнюдь не является рыцарем без страха и упрека. Счастливый исход злоключений Тома Джонса и Софьи для их «историка», как именует себя Филдинг, означает победу естественной гармонической человечности над своекорыстием, ханжеством и фальшью.

33. Готический роман

Примечание: не забываем рассказать и о предромантизме.

Предромантизм ранее всего заявляет о себе именно в английской литературе XVIII в. Здесь, в стране, уже пережившей в XVII в. буржуазную революцию, а во второй половине XVIII в. вступившей в полосу новой социальной ломки, связанной с аграрным и промышленным переворотом, ранее, чем в других государствах Европы, обнаружились противоречия буржуазного общества, поставившие под сомнение иллюзии Просвещения.

Английская предромантическая литература 60-90-х годов XVIII в. неоднородна по своим социальным и идейным предпосылкам. В одном и том же жанре готического романа, например, выступает, с одной стороны, аристократ Уолпол, презиравший демократическое творчество Филдинга и Голдсмита и противопоставивший их реализму культ романтически стилизованной феодальной старины, а с другой стороны, Радклиф, разделяющая с руссоистами их демократические идеалы простой, естественной жизни, которой, однако, в ее романах постоянно угрожают темные силы феодального деспотизма, анархии и суеверия.

Многообразно протекает в эту пору и пересмотр просветительской эстетики. Возрождается интерес к давно забытым Спенсеру и Чосеру; у Шекспира и Мильтона выделяются как самое значительное их фантастические, грандиозные или меланхолические образы. Берк отстаивает в противоположность просветительской триаде Истины, Добра и Красоты эстетическую ценность Возвышенного: ужасные, таинственные, отталкивающие картины могут потрясать воображение, даже если в них нет ни Добра, ни Истины, ни Красоты. Если для Шефтсбери понятия рыцарство и Средневековье звучат как синонимы варварства и неразумия, то Херд объявляет рыцарское Средневековье драгоценным источником вдохновения для поэтов.

Одним из самых популярных жанров предромантической литературы в Англии был готический роман, или, как его называли иногда, роман ужасов. В нем особенно наглядно проявилась переоценка ценностей Просвещения, возвещенная теоретическими трудами Берка, Херда и др. Жизнь предстает здесь не разумно постижимой, а таинственной, полной роковых загадок; в судьбу людей вмешиваются неведомые, зачастую сверхъестественные силы. Смутные предчувствия, зловещие предзнаменования, ужасающие происшествия становятся главными двигателями повествования.

Автор первого готического романа, Замок Отранто 1764, Хорэс Уолпол 1717-1797 объяснял возникновение своего замысла логикой сновидения: ему приснилась гигантская рука в железной перчатке, лежащая на перилах лестницы древнего замка. Из этого сна вырос якобы и весь роман, полный таких же фантастических и наивных чудес. Уолпол оказался родоначальником нового жанра романа, воздействие которого испытали на себе в XIX в. даже столь самобытные художники, как Скотт, молодой Бальзак и молодой Гюго.

Анна Радклиф 1764-1823, автор прославленных в свое время Удольфских тайн 1794, Итальянца 1797 и др., придала готическому роману большую поэтичность, внесла в него более тонко разработанную игру светотеней. Душевные бури, переживаемые ее персонажами, часто соотнесены с эмоционально переданными пейзажами, играющими значительную роль в ее книгах. Ее романы полны неотразимого и опасного очарования; они способны пробудить своеобразное меланхолическое безумие в отдающейся им душе… шпили ее башен всегда посеребрены лунным светом, а чащи ее лесов озаряются только бледными вспышками молнии; сумеречная тень лежит на ее изображении нравственного, так же как и физического мира. Радклиф, однако, еще старалась соблюсти в своих романах компромисс с просветительской эстетикой. Непостижимые тайны и ужасы, поражающие воображение ее героев и особенно героинь, в конце концов неизменно получают рациональное, даже п