Table of Contents 9 страница

– Я служил в дивизии имени Дзержинского… Наверное, знаете, это под Москвой…

получил направление для поступления в школу милиции в Калининграде. Поехал, поступил, окончил. Вернулся на родину – в Красноярский край, в город Назарово. Четыре года я служил в

ОБЭПе [9], с 1987-го по 1991-й. Потом перевелся на юг края, в сторону Абакана, в районный

городок, где стал начальником ИВС. Три года я служил в этой должности. Из ИВС я перевелся в

городской ОВД, был оперуполномоченным, потом старшим оперуполномоченным, мою

кандидатуру представили на вакантную должность начальника ОБЭПа. И в это время сменяется

начальник службы криминальной милиции. На должность начальника ОБЭПа он протягивает

своего человека. Происходят перестановки в нашем отделе, кого-то сокращают, кого-то

переводят, кого-то принимают. Словом, была команда, которую теперь разогнали. Какие-то

интриги пошли. Совсем непонятно стало, чем мы будем заниматься. А шла середина девяностых

годов… И как-то запросто, почти с официального разрешения начальства, у нас вдруг стали

путать понятия «операция» и «провокация». Если раньше мы действительно работали –

вычисляли преступника или преступную группу, самым тщательным образом разрабатывали

операцию, брали с поличным, то сейчас стали применять обычные провокации, искушать людей

деньгами… Не искать нарушителей, а порождать их, осмысленно провоцировать людей на

преступление, предлагать деньги, а потом делать вид, что взяли кого-то с поличным. И пошел

вал «раскрытых» преступлений. Отдел работал на галочку, на такую «раскрываемость», показатели поползли вверх, начальника стали хвалить. И пошло-поехало… В этом месяце

«раскрыли» столько-то преступлений, значит, в следующем месяце надо «раскрыть» еще больше.

А стоит лишь втянуться, запрячься в общую лямку штатных провокаторов. Меняется психология, исчезают принципы. И все это очень скоро аукнулось, бумерангом вернулось в милицию. Начали

работать против своих же сотрудников…

Раньше, при Советской власти, был один ОБХСС. Теперь появились налоговая инспекция, налоговая полиция, опять же инспекция БЭП. Еще есть гаишники, которые хотят урвать свою

часть «налогов». И началась борьба за сферы влияния. Я приезжаю куда-нибудь, веду дело, нахожу недочеты, а мне потом говорят: «Ну ты чего, старик, революцию собрался делать? Ты вот

что… оставь-ка это дело мне, а я потом разберусь». Или другой вариант отмазать нарушителя, когда тебе говорят: «Хорошо, ты вскрыл нарушения, и мы вынесем нарушителю

предупреждение». А там, по делу, минимальным штрафом не обойдешься. И кто говорит, что

вынесет предупреждение? Не рядовой сотрудник, а начальник службы криминальной милиции –

руководитель подразделения! Собирается наказать преступника бумажкой – письменным

предупреждением! И наоборот, по другому случаю: провожу проверку, недостатков не нахожу.

Меня вызывает начальник службы криминальной милиции, приказывает: «Вези человека в суд».

То есть готовить на него бумаги. Я отвечаю: «У меня на него ничего нет». Начальник только

машет рукой: «Я позвоню в суд, все улажу. Готовь бумаги». Разговор окончен. Еду в суд.

Свидетелей нет, улик нет – ничего нет, и дела уголовного фактически тоже нет, но человека

закрывают в СИЗО. За что, почему? Оказывается, начальник договорился!

Случилось так, что 3 января у меня сгорел дом. Все имущество погорело, служебная форма

тоже сгорела. Я пришел на работу, написал рапорт с просьбой оказать материальную помощь. Не

чужое просил, а свое, так называемые детские. Жена не получала этих денег, поэтому мне было

положено по месту службы.

Начальник говорит мне:

– Нет денег.

И тут же в кабинет заходит какой-то сельский участковый, свой человек, к нему на охоту

начальник ездил. И начальник выписывает ему материальную помощь – три тысячи рублей на

свадьбу дочери, да еще спрашивает:

– Ну что, три тысячи хватит?

Я тут же, в кабинете, стою, еще не успел выйти. Начальник посмотрел на меня и говорит:

– Ну чего стоишь, я же сказал – денег нет.

Ладно, не стал я больше ни о чем просить. Мы переехали жить к моей матери, я залез в

долги.

Наступает день зарплаты – ее задерживают! Не было денег и нет по-прежнему.

А тут ударили крещенские морозы… Пишу рапорт, чтобы мне выдали служебный тулуп, каждому сотруднику он положен. Мне в ответ: «У тебя был тулуп, где он?» – «Сгорел». Слышу: как так сгорел, проведем служебное расследование, вычтем с тебя стоимость…

И вдруг меня переводят в дежурную часть с понижением в должности и зарплате. Новый

удар судьбы? За что? За… связь с преступным миром!

Это вообще отдельная история. Однажды ко мне приехал начальник РУБОПа из Ачинска, он меня хорошо знал, я его – тоже, и вот он говорит:

– Мы вышли на одну группу, взять которую можно только с вашей помощью. Ты можешь, Вадим, подготовить кое-какие бумаги?

– Могу, конечно, в чем вопрос… только нужно поставить в известность начальника ГОВД

[10].

– Нет, не надо. У вас в ГОВД происходит утечка информации.

И я в обход начальника подготовил бумаги, передал их. Потом было громкое дело, о нем

писали в газетах: в Ачинске раскрыли банду и все такое… Разумеется, в ГОВД пошли пересуды, что да как. Не знаю уж, о чем говорили в верхах, но только меня вскоре переводят в дежурную

часть. Официально вменяют в вину реальный случай, когда я за одним столом сидел с двумя

уголовными авторитетами. Это тоже отдельная история, которая произошла годом раньше.

Я был в отпуске, с братом ездил в другой город, к общим знакомым. Один из них пригласил

нас в ресторан. Мы согласились, пришли, огляделись: вокруг люди как люди – в костюмах, галстуках, с женами. Отмечали юбилей нашего знакомого. У кого-то из приглашенных оказалась

любительская видеокамера, он время от времени снимал на пленку хозяина стола, нас и других

гостей. А потом, когда веселье было в разгаре, наш знакомый подсел к нам и стал пояснять:

– Вон тот человек – директор золотых приисков, вон его жена, а вон – телохранители. А тот

человек – местный авторитет, и вон еще один авторитет…

Через год видеокассета «вдруг» попадает к моему начальству. Меня отстраняют от работы.

Приезжает по моему «делу» куратор из Красноярского УВД, собирает справки, уезжает. Потом

вызывают меня – к заместителю генерала. Еду, встречаюсь, объясняю. Он мне говорит:

– Подожди в коридоре.

И я два часа жду. В коридоре! А они всё совещаются. Наконец снова приглашают, и я слышу:

– Мы вас проверили.

Отдают мне служебное удостоверение и желают – не поверите! – успехов в работе.

Приезжаю домой и узнаю, что меня переводят в дежурную часть. Так-так, думаю, теперь я в

черном списке. Значит, дальше будет еще хуже, и рано или поздно милицию придется бросать.

В дежурной части работа посменная: через три дня на четвертые сутки. У меня появилось

свободное время, в которое я стал заниматься частным извозом. Кое-что зарабатывал и

рассчитывался по долгам.

Однажды ко мне пришли цыгане. Они осели в нашем городе, купили дом недалеко от дома

моей матери, где мы тогда жили. И знали они, что я занимаюсь извозом. Просят: съезди туда-то, на станцию, привези одну женщину. Я отказываюсь, говорю, что нет на бензин денег.

Они на другой день опять просят: съезди, привези, за бензин заплатим. Ну ладно, думаю, всякое бывает в жизни, может, и вправду им не к кому больше обратиться. Еду на станцию, встречаю цыганку средних лет, у нее в руках сумка. Сажаю в машину, завожу мотор и вдруг

чувствую что-то неладное. То ли взгляд этой цыганки показался мне каким-то напряженным, то

ли в ее движениях мне что-то не понравилось. Я на нее оборачиваюсь, киваю на сумку и

спрашиваю:

– Что у тебя там?

– А тебе какое дело, а? Тряпки разные. Поехали, дорогой, тебе уплатили.

Едем по трассе. Не доезжая до поста ГАИ, я глушу мотор. Подтягиваю к себе ее сумку, запускаю в нее руку – и точно: вытаскиваю пакетики с наркотой. Выкидываю все пакеты в окно, туда же сумку. Цыганку высаживаю. И уезжаю. От греха подальше.

Приезжаю домой, меня всего трясет. Чтобы не объяснять ничего жене, говорю, что съезжу к

брату. Но за руль уже не хочу садиться. Оставляю машину во дворе, иду на автобусную остановку.

В автобусе ко мне подваливает какой-то тип, похожий на бомжа, и говорит:

– Ну что, мужик, я тебя узнал… Тебя уже выпустили?

Я смотрю на него, он – на меня. И опять говорит, что меня должны были вот-вот посадить.

Я спрашиваю:

– За что?

– Как за что? За перевозку наркотиков.

Вот те на! А он-то, тип этот, при чем тут… Что-то знает? Но что именно? И откуда знает?

Оказалось, его на сутки закрывали в ГОВД за какое-то административное правонарушение,

и пока он сидел, к нему подошли и спросили:

– Понятым будешь?

– А? Чего?

– Мужик, слушай внимательно. Тут посадить одного надо. Поедем к цыганам, они торгуют

наркотой, проведем обыск. Найдем наркоту и поедем к тому, кто наркоту привез им…

И показывают этому бомжу мою фотографию. Взятую из личного дела! Потом спрашивают:

– Запомнил? Вот к нему поедем, понял?

Бомжу, конечно, деваться некуда, он на все согласен, лишь бы выпустили. Спустя какое-то

время едут к цыганам, проводят обыск, но ничего не находят. Несостоявшегося понятого

отпускают на все четыре стороны. Счастливый бомж находит способ, чтобы вскоре в его руках

появилась бутылка водки, которую он тут же опорожняет. На остановке он залезает в автобус, собираясь «ехать туда, не знаю куда». И видит меня, пытается вспомнить, откуда ему знакомо

мое лицо, а потом по простоте душевной, говорит ту самую фразу: «Ну что, мужик, тебя уже

отпустили?»

Оказалось, не отпустили… Мне предъявили обвинение в перевозке наркотиков. Хотя я

честно признался: да, я подозревал, что везу наркотики, и я добровольно отказался от

преступления – выкинул сумку и высадил пассажира.

После моих объяснений начальник ГОВД мне лично сказал:

– Слово полковника, что тебя не посадят.

Но его слово оказалось не более чем словом. Еще бы! Ведь за три дня до моей поездки

произошло следующее. К цыганам приходили из нашего ГОВД, сказали: пойдите к соседу, заплатите, пусть едет на вокзал, возьмет пассажира. Когда доставит сумку, ждите, придем с

обыском, укажете на него.

Меня отвезли в изолятор временного содержания. Но не в камеру, а в карцер. Это метр на

метр площади, бетонный пол и бетонные стены. Настоящий каменный мешок, где постоянная

жуткая сырость, пробирающая до костей.

На четвертые сутки, чувствую, у меня – температура. Нос заложен, в горле хрипы, глаза

каким-то гноем покрылись. Когда меня выводили на очередной допрос, слезы текли с меня

градом вместе с гноем, я кричал как помешанный: «Переведите меня в камеру! Переведите, переведите, переведите, иначе я здесь умру». А мой адвокат только покачивал головой и тоже

повторял: «Да ты успокойся, успокойся, успокойся». Я шел по коридору изолятора, натыкаясь на

стены, ничего не видел, кроме бликов света, появлявшихся то справа, то слева. Шарил руками, как слепой, и все бубнил: «Переведите, переведите, переведите».

В тот день я показал против себя, дал «признание», оговорил себя. И меня перевели. В

общую камеру. Так началась моя вторая, тюремная, жизнь.

Ко мне подошел какой-то паренек, спросил:

– Ты с погон?

– Да.

– Кто ты по воле? Гей?

– Нет, с чего… Что за вопрос?!

– Всякое бывает.

Потом меня повезли в ачинский следственный изолятор. В столыпине я оказался в одной

камере с уголовниками. Один из них долго смотрел на меня, потом проворчал сквозь зубы, обращаясь к другим уголовникам:

– С нами – мент! А вы… зубами щелкаете!

Про себя думаю, что надо ему ответить. Если промолчу, значит, позволю делать с собой все, что угодно. Говорю:

– У тебя по воле ко мне какие-то претензии? Или как?

Он опять не «вывозит» меня, накаляет обстановку:

– Ты мент, ты красный – вот моя претензия.

– Хорошо, я мент, но я не красный. Я такой же заключенный, как ты, или он, – показываю

на другого, – или вот этот… Ты что же, судишь по профессиям? Так нельзя. Если к вам заедет

бывший сантехник, то его надо сразу в угол – говно откачивать? Так, что ли?

Смотрю, сидят два особика – с особого режима. Один говорит мне:

– Остынь, Вадим. Садись, – а потом добавляет, поворачиваясь к наезжавшему на меня

уголовнику. – Запрыгни наверх, баклан, и молчи. Мы его знаем.

До конца пути ко мне больше никто не приставал.

Ачинское СИЗО. В одной камере двадцать один человек. Хмурые, злые лица. Косые взгляды.

Суд, приговор. Новый этап – в колонию.

Что особенно поразило… вот я, осужденный – да, преступник… когда моя жена, первое

время не зная, как жить, пришла с детьми в ГОВД, где я служил, думала, ей в чем-то помогут…

от нее, наоборот, стали шарахаться как от прокаженной.

Но ведь я не был на службе ни дебоширом, ни нарушителем. Пока служил – нужен был, а

как случилось что-то со мной – сразу забыли. Почему так происходит? И главное, семья-то тут

при чем.

Когда жена пришла домой, она взяла милицейскую форму, что осталась после меня, облила

ее бензином и сожгла перед домом! Вот такую ненависть к милиции, к служебной форме, в

конечном счете к Системе породило в ней это посещение городского отдела внутренних дел.

Может, она права? Жена-то моя. Я стал заложником Системы, которая сначала

использовала меня, а потом перемолола и выплюнула.

Глава пятая «Убить может каждый»

«Никто не узнает, где она похоронена»

Покачивая головой, осужденный П. тихо произносит:

– …И даже мои дети сказали: «Ты маму нашу убил». Да, я понимаю, что я натворил… Я

собственными руками задушил собственную жену.

Осужденный П.

– Я родился в 1954 году. По образованию я врач. Закончил мединститут в Красноярске.

Работал по распределению… даже не по распределению, потому что меня оставляли в

Красноярске, а я по доброй воле поехал в Кызыл, это в республике Туве. Мне обещали, что там у

меня будет большая практика, а я хотел стать хорошим хирургом. В Кызыле я работал с 1977 года

в хирургии до тех пор, пока меня не пригласили в систему МВД. Мне предложили существенное

повышение зарплаты. И я согласился. Сначала я исполнял обязанности начальника туббольницы

в одной из колоний. Потом перевелся на должность старшего инспектора по лечебной работе

медслужбы МВД. То есть у нас же МВД в республике свое.

– Сколько лет вы проработали в правоохранительной системе?

– Двенадцать.

– Какое звание у вас было?

– Я дослужился до майора.

– За что вас посадили?

– Преступление мое чисто бытовое. Моя жена… мы с ней дружили с девятого класса, это

была моя первая любовь и первая женщина. Перед шестым курсом мы поженились. То есть у нас

была вот такая длинная дружба. И отношение у меня к ней изначально было таким, что она

является тем человеком, с которым я проживу всю жизнь. Такое сильное у меня к ней было

чувство. Я просто знал, что это мой человек, на всю жизнь. Детей у нас двое. В официальном

браке мы прожили двадцать три года, не считая пяти лет дружбы. То есть можно сказать, что

наша совместная жизнь была двадцативосьмилетней. А потом оказалось, что она была неверна

мне. В течение двух последних лет совместной жизни. Изменяла мне. Она была торговым

работником и часто ездила в Москву, в командировки. Она вообще была из более состоятельной

семьи… Я-то в молодости по стройотрядам мотался, и у меня всегда было отношение к работе

серьезное, к семье – серьезное. И я считал, что у нас все хорошо. Но позднее я стал понимать, что ее не устраивал активный отдых… допустим, на катамаранах. Я аквалангом занимался

двадцать пять лет. Лет, наверное, четырнадцать я летал на дельтапланах и мотодельтапланах. То

есть все у меня вроде бы было в порядке. И вдруг до меня стали доходить нехорошие слухи. Что в

Москве у нее появился мужчина. Что он ее и встречает, и провожает. Я и сам чувствовал, что она

стала меняться. Но я даже не пытался говорить с ней на эту тему. Почему я был таким

«чайником»? Да потому, что мне казалось ниже собственного достоинства исследовать вопрос: встречается ли она с кем-то или не встречается. И вдруг я узнаю, что она подала на развод.

Якобы из-за того, что я стал выпивать. А я действительно последние года два-три выпивал. С

друзьями… потому что из МВД я уже уволился и у нас был магазин, которым она заведовала, а я

в этом магазине выполнял роль снабженца, мотался, наполнял его товарами. И вот ко мне с ее

стороны не было никакого уважения. Даже появилось, наоборот, какое-то пренебрежение. То

есть моя жена стала от меня отдаляться. И я даже ловил себя на мысли, что не хочу идти домой.

Да, у меня появилась компания, друзья, с которыми я выпивал, и, бывало, по два-три дня не

приходил домой. Но однажды я не вытерпел и все ей высказал о том, что подозреваю ее в

изменах. А потом я предложил ей начать новую жизнь, я сказал: «Давай начнем жизнь как с

чистого листа. И ни в чем больше друг друга подозревать никогда не будем». Она потом на иконе

клялась – была у нее бабушкина икона – она говорила мне: «Димка, я никогда в жизни тебе не

изменяла». Разговор происходил в присутствии младшего сына. Я спросил ее: «Ну и с кем ты

после развода будешь жить?» И назвал фамилию того человека, которого подозревал в связях со

своей женой. А самое удивительное, что я еще пятнадцать лет назад однажды видел этого

человека. И тогда же меня посетил ген ревности. Просто я увидел, как он общался с моей женой, и меня в тот же момент так сильно царапнуло по сердцу. Через пятнадцать лет это оказалось

правдой! Она изменяла мне. С ним. И вот жена, в присутствии младшего сына, сказала мне, что

она после развода будет жить одна, то есть без мужчины. Вот так мы с ней поговорили и вроде

помирились. Во всяком случае, я успокоился и даже пообещал, что брошу пить. В последнее

время я пил с друзьями в водно-моторном клубе. Раньше мы этот клуб посещали всей семьей, катались на водных лыжах. Я всегда был спортивным и старался приучить к спорту и детей, и

жену. В свои сорок пять лет моя жена была женщиной с очень приятными формами. Но это к

делу не относится. Главное в том, что мы опять стали жить вроде бы как раньше. Мы с ней

бегали утром и вечером вдоль протоки Енисея. После пробежки я обычно делал ей массаж. У

нее начиналось варикозное расширение вен на ногах, и я всякий раз массировал ей ноги… ну, понятное дело, однажды после душа и после массажа у нас произошла интимная близость.

Вроде бы она отвечала взаимностью. А потом я вижу, что она меня не воспринимает и даже

отталкивает от себя и говорит… то есть она сравнивает меня с любовником!.. Для меня в тот

момент произошло самое страшное: я всегда опасался узнать правду! Я даже думал с ужасом: что

же будет, если окажется, что она действительно мне изменяет?! Ощущение было такое, будто у

меня в башке разорвалась бомба. Еще у меня в памяти зафиксировался негатив ее лица. Не

просто ее лицо, а именно как на фотопленке – негативное отображение. А дальше я не помню…

мрак. Не знаю, сколько часов прошло. Дело в том, что когда я включился, я был на ней верхом, она – холодная. У меня руки тоже холодные, меня озноб бил, голова кружилась. Я чувствовал

какую-то слабость… И когда я включился, я понял, что же я наделал. Я собственными руками

задушил собственную жену. В итоге мне дали двенадцать лет строгого режима. Почему так

много дали? Тот человек, из Москвы, имел там какое-то влияние. Раньше он в Кызыле жил…

Подлили масла в огонь и мои дети, они сказали: «Ты маму нашу убил». Да, я понимаю, что я

натворил. Я получился вот такой Отелло. Но если бы сейчас можно было ретроспективно

отмотать время назад… Да никогда я не вынашивал планов убить ее. Я не знаю, почему это

случилось. Я не могу объяснить, почему я взял и убил ее. Возможно, это стечение обстоятельств.

В момент совершения убийства я, видимо, не отдавал себе отчета. Я ведь любил жену. А когда

пришел в себя, то увидел: вот она, любимая женщина, лежит задушенная моими руками. Я тут

же в первую очередь подумал о младшем сыне: у него психика была слабая и мог начаться

реактивный психоз. Он любил мать… За старшего сына я был спокоен, я знал, что он нормально

перенесет смерть матери. Он вообще рос таким мальчиком, испорченным временем, деньгами,

которые давала ему мать. У него рано появилась девочка, с которой он спал, а потом я услышал, как он цинично о ней отзывался. И я, помню, так поразился этому, я думал: как же так, это мой

сын, ну мужчина, который не должен говорить плохо о девушке, женщине… И совсем другой

был у меня младший сын. Он был какой-то очень ранимый, очень домашний. Я боялся за его

психику, если он узнает о смерти матери. И хотел отдалить этот страшный момент. В итоге, я

решил спрятать труп, инсценировав похищение жены.

– Куда вы ее спрятали?

– Самое интересное, что я увез труп, а потом забыл, куда увез. Я только помнил, что вокруг

были большие деревья.

– Вы спрятали тело в лесу?

– Да.

– Что было дальше?

– Я записки написал… самому себе, как будто от имени похитителей, с требованием

выкупа. Потом я пришел в милицию и сказал, что похитили жену, показал записки. А когда

приехал из другого города мой старший сын, его допросили, и он сообщил, что мать подавала

заявление на развод с отцом. Его спросили: «Ну а батя мог, допустим, убить мать?» И сын

ответил: «Да, в принципе, мог». Его опять спросили: «Почему отец мог убить мать?» Сын

пояснил, что я очень сильно ее любил, но иногда я мог вспылить и ударить ее… Но это же было

неправдой! За все двадцать восемь лет я только один раз ей влепил пощечину. И это опять же

было спровоцировано ревностным моментом…

– Вы сказали, что разыграли похищение жены.

– Да, мне сначала поверили. Прошло семь дней. Я все эти семь дней выпивал. Вместе с

этими оперативниками.

Они держали меня в курсе проведения расследования. И вот через семь дней они мне

пересказали разговор с моим сыном. И вот тут-то я понял, что сын, оказывается, такой же

предатель, какой была и его мама. После этого открытия мне было так хреново! Если у меня

артериальное давление всегда было нормальное – я же летал на дельтаплане! – то здесь у меня

резко поднялось давление и стало запредельным. Прямо в кабинете у оперативников у меня

наступил спастический инсульт. У меня отключилась нога, потерялась сила в руке… То есть у

меня развился сосудистый компонент всего этого дела. Потому что потом я попросил

сигарету… хотя я уже не курил одиннадцать лет, до этого случая. В общем, я получил

основательный стресс. Я понял, что сын был на стороне матери, возможно, он знал, что она

изменяла мне, но покрывал ее… по крайней мере, в течение двух последних лет. И тут же в

кабинете я вдруг почувствовал, что мне стало все равно, что со мной теперь будет. Я только

спросил оперативников, какие зацепки у них есть ко мне. Оказалось, никаких. Кроме слов моего

сына. А я в тот момент страшно волновался, я опять начал курить, нервничал, и они это

видели… Потому что в тот момент мне было настолько грустно, больно, плохо. Я вдруг понял, что зря притворялся. Зря старался спасти себя. Во имя чего и для кого? Для своих же детей, которые тоже были против меня!.. Моя жизнь в одночасье потеряла для меня всякий смысл. Я

вообще зря все инсценировал. Одним словом, когда мне сообщили о разговоре с сыном и когда я

понял, что я безнадежно одинок в своем будущем, мне стало очень хреново… Я сказал: «Все, я

больше не могу притворяться». А потом я хотел встать со стула, но не смог. Отказала одна нога.

Меня подхватили под руки и куда-то потащили. В каком-то подсобном помещении меня

пристегнули наручниками к шканарю… Ну, понятно, что это всё запрещенные методы, которые

нигде не фигурируют. Но я даже не поднимал никакого шума. И потом не опротестовывал эти

методы, потому что я чувствовал себя виноватым. Умышленно или не умышленно – я все равно

преступник. Ведь я же убил человека! Так получилось… Я чувствовал себя настолько плохо, что

в тот момент твердо решил: если я доживу до утра, то есть если не разовьется дальше моя

внезапная болезнь, то утром я сажусь и сам пишу явку с повинной. А потом помогаю следствию

найти труп жены. Иначе никто не узнает, где она похоронена. Даже детям не будет возможности

прийти на ее могилу. Дожил я до утра, сознался. И сразу такое облегчение у меня наступило.

Мне было уже все до лампочки. Возможно, этим самым я и спас себе жизнь и мой начинавшийся

инсульт остался только на сосудистой стадии. По латыни это называется peso crinus. Потом было

громкое судебное разбирательство, на суд приходили мои бывшие коллеги и говорили: «Мы не

верим, что Дмитрий Васильевич вот так взял и умышленно убил свою жену. Потому что он всю

жизнь носил ее на руках. Это была образцовая семья». Ни у кого не укладывалось в голове, что я

убийца. У нас была абсолютно нормальная семья. До того момента, пока меня не посетил ген

ревности. Я считал себя счастливым человеком до того момента. Хотя теперь я понимаю, что я

был… нелюбим. Почему? Еще в школе я был лучшим учеником, а в институте – лучшим

студентом. Всю мою жизнь окружающие мне прочили блестящее будущее. Моя жена была

женщиной неглупой, и ее мама тоже была человеком прагматического склада. Видимо, они

сначала сделали ставку на меня. А потом я вроде бы не оправдал надежд своей жены. У нее

появился другой человек. Но я боялся это услышать от нее. Я думал, что, не дай бог, если Танька

мне неверна, то я уже – однозначно! – жить с ней просто больше не смогу. Но это не значит, что

я собирался ее убивать. Я не знаю, как это случилось… Судмедэксперт после осмотра трупа

моей жены сделал заключение о трех орудиях убийства. У нас под кроватью стояли гантели. А

возле балконной двери лежал «блин» от штанги. Мы этим «блином» подпирали дверь, чтобы

наш кот мог ходить на балкон. Не знаю, скорее всего, я одним из этих предметов ее и… а потом

еще душил. У меня на следствии все допытывались, в котором часу произошло убийство. А я

откуда знаю. Я на часы не смотрел, когда ее душил. Я отвечал: «Не знаю. Может быть, час ночи.

Но могло быть и два часа, и три». Они поставили в деле два часа. Взяли среднюю цифру. И вот, убив ее, я завернул ее в спальный мешок и отнес на заднее сиденье машины. Я ее закопал на

глубине всего двадцати сантиметров. Потому что торопился я. Полчаса затратил, чтобы закопать.

Я не буду лукавить. Если вариант с похищением прошел бы, я никогда бы не признался, что убил

жену. Что такое следствие? В деле написали: якобы я из ревности начал избивать ее ногами, руками. Три орудия. Разводной ключ, которым я затягивал самодельные гантели. Ключ максимум

на тридцать сантиметров. А в заключении написали, что это чуть ли не труба. И вот я говорил, что возле балконной двери лежал еще «блин» от штанги. У него скругленная грань, и резиной

обтянута. Это государственное изделие. Да, скорее всего, им я ударил. А мне еще какую-то

удавку предполагали. Якобы нашли на шее борозду. Дескать, на шее была какая-то петля. Да я

потом ретроспективно восстанавливал картину. Не для суда, а для самого себя. Я писал

судмедэксперту, – а я его хорошо знал, – я писал: «Коля, я сломал ей подъязычную косточку. Да

это явно руками я сломал». Правда, чем-то, может, я перед этим и ударил ее. Но зачем мне

приписали веревку? Которую потом не нашли. Я вообще пришел к выводу, что в ходе следствия

меня подводили под тяжелую статью. Наше судопроизводство разочаровало меня вдребезги. Мне

шел сорок шестой год, и меня посадили на двенадцать лет. А для меня это очень большой срок.

Тем более что я теперь стал гипертоником. После всех этих событий. У меня давление бывает

под двести. Я могу в колонии от инсульта умереть.

Копирайт на правду

– Убить-то я могу человека запросто, – говорит осужденный Е. – Могу по-любому – хоть

кулаком, хоть ножом зарезать.

– Не каждый о себе такое может сказать, – замечаю я.

– А чего тут стесняться? – спокойно удивляется Е. – Другие просто боятся сами себе в этом

признаться.

Осужденный Е.

– Я родился в Самаре в 1964 году. Ну, шестидесятники… у нас романтика была. Помню, я

голубей гонял, а во дворе – хулиганы… Они сами так себя называли. Была у нас в городе еще