2015-10-13
231
– За что вас там держали?
– Как злостного нарушителя режима содержания.
– И что же вы нарушили?
– Да ничего особенного. Не так вышел, не там встал. Просто нужен был повод – укатать
меня. И укатали! А там надо отсидеть девять месяцев без нарушений, чтобы с тебя сняли ярлык
злостного нарушителя и опять вывели в лагерь. У меня три с половиной года никак не
получалось просидеть без нарушений. Я досиживаю девять месяцев, в камере, у нас «кормушка»
в двери открыта. Проходит дежурный мимо «кормушки». Я кричу ему: «Женя, здорово!» – «О, Вадюха, привет. А чего ты сидишь без бирки?» – «Как без бирки? Да вон, снял ее, лежит на
столе». – «Ладно, пиши объяснение». Пишу объяснение и уже автоматически становлюсь
нарушителем режима содержания. Так же автоматически я остаюсь в ПКТ еще на девять
месяцев. И вот я там три с половиной года куковал. Сначала чего-то бурчал и ворчал, что ко мне
несправедливы. Что я не такой. На груди рубаху рвал. Потом начал присматриваться, привыкать, подумал: «Чего я горячку порю? Сам себе проблемы создаю». Я ведь сначала хотел весь мир
перевернуть, кричал: «Дайте мне точку опоры!» По натуре я лидер, хочу быть в центре внимания.
И еще я авантюрист, аферист конченый. Моя фамилия в Самаре довольно распространенная.
Один однофамилец, участник войн, орденоносец, был моим знакомым. Имя у него тоже Вадим,
и отчество совпадало. А тут в 2000 году вдруг выходит амнистия, по которой осужденным, имевшим ордена, сокращали сроки. Я все прикинул, взвесил и потом закидываю такую версию:
«Да у меня полная грудь медалей, ребята. У меня три ордена Славы! Применяйте ко мне
амнистию!» В колонии уже разговоры пошли. Мною уже оперчасть заинтересовалась. Со мною
беседуют, выясняют, уточняют. Я, конечно, во время бесед держу себя на высоте, со всем
полагающимся орденоносцу достоинством. Дескать, был, участвовал, награжден, имею звание
майора. Я знал, что меня еще будут проверять и поэтому называл все данные на того
однофамильца. Потом эти данные пробивают по спецсвязи, после чего подтверждается, что
действительно есть ордена. Меня опять вызывают на беседу. Я прихожу, сидит из спецчасти
женщина, спрашивает мою фамилию. Я называю. Она говорит: «Значит, так, быстренько пишите
заявление на материальную помощь как полностью амнистированный. Документы на ваше
освобождение мы уже подготовили». Я когда вышел от нее, у меня началась нервная дрожь. Я
шел к себе в отряд и думал: неужели срослось? неужели скоро выйду на волю? На тот момент я
отсидел только два года, и следующие восемнадцать лет срока слетали с меня как с гуся вода.
Ошибся я только в одном – в годе рождения: мой однофамилец был с 1956 года, а я указал 1957
год. Мне уже выписали проездное удостоверение. Мне только чуть-чуть не удалось до ворот
дойти. И тут меня разоблачили. Начальником оперчасти тогда был Жигулев, я потом ему сказал:
«Степаныч, вот честное слово, если бы я вышел за ворота, ты бы меня не поймал никогда в
жизни». Вот так все и получилось. Потом оперчасть в полном составе приходила смотреть на
меня: кто, мол, в зоне такой ловкий выискался? После этого ко мне стали придираться: я в
черных ботинках хожу, а мне говорят – надо в желтых. Я желтые надену, а мне говорят: надо в
черных ходить, а ты – в желтых. Ну вот, такая ерунда началась, за всякую мелочь. И укатали меня
«под крышу». В камеру, на первые девять месяцев.
– Какие там условия были?
– Сначала вообще прекрасные. По сравнению с лагерем. Что мне особенно понравилось, там не было СДП – секции дисциплины и порядка. Члены этой секции в зоне сотрудничают с
администрацией. А мы в камерах были предоставлены сами себе.
– Сколько всего человек сидело в камерах?
– Около тридцати.
– В колонии так много нарушителей?
– Было. И сейчас там, кстати, тоже сидят.
– Условия действительно были прекрасными?
– Да нормально все было. В принципе, никто друг к другу не лез в душу. Телевизор есть.
Пищи хватает. На час выводили в прогулочный дворик. Единственное неудобство: за один час
разве нагуляешься? Правда, были и свои плюсы: в камере есть время посидеть-подумать. Вот вы
спрашивали: чему тюрьма учит? Она учит, наверное, только законы обходить. Ну и еще кое-чему
учит. Терпению. Если я раньше где-то не мог промолчать, то сейчас сдерживаю себя, молчу.
Острые углы тюрьма учит обходить. Теперь-то я понимаю, что нельзя доводить себя до большого
срока. Через пять-семь лет начинается злоба. На весь мир. На всех. Вообще в чем заключается
проблема? В отличие от всех так называемых черных зон, здесь оказались люди, которые раньше
работали в Системе. Мы были на виду, охраняли порядок… пускай плохо кто-то охранял, но кто-
то и хорошо свою работу выполнял. И тут в один день ты становишься плохим. Преступником.
Это вот такой психологический барьер… То есть сегодня ты нужен, а завтра ты как
отработанный материал не нужен. Тебя просто откинули, просто посадили, вычеркнули из
списка. С этим смириться трудно. Особенно в первое время. Это сейчас я сижу и знаю, что
впереди у меня еще большой срок. Вроде даже привык к этому. Но это я о себе говорю и о своем
сроке. А другие-то люди не меньше чем я страдают. От этого беззакония. У нас никто не
застрахован от тюрьмы. А тем более если нет хороших связей в большом городе. И наоборот, если есть связи, тебя легко отмажут. И даже если ты реально что-то совершил и уже сидишь в
тюрьме, то сможешь выйти оттуда с минимальными потерями, если у тебя есть связи. С нами в
камере, в самарском СИЗО, сидел курсант военного училища. Его отец был первым замом
самарского милицейского генерала. Потом у него из-за этого сыночка начались проблемы.
Сыночек стал наркоманить, отца попросили с должности, с глаз долой. Назначили его
начальником школы милиции. И в это же время его сыночек начинает промышлять всякими
темными делишками. У него в машине был комплект униформы, рация, муляж оружия. Они
ездят, грабят, берут наркотики. Этого сыночка сажают. Машину берут как вещдок. Находят
форму, муляж оружия. И дают ему три года. Общего режима. И то по настоянию отца, который
сказал: «Пускай болван на тюрьме посидит. Может, чему-нибудь научится». То есть мне за
меньшее деяние дали двадцать лет… Конечно, там все было схвачено, за все заплачено. Я
нисколько не сомневаюсь. Где-то на что-то закрыли глаза. Да и в моей ситуации могли бы
закрыть глаза. Замяли бы дело, да и все. Но не захотели. Дело получило огласку, тем более что
произошло убийство. Сейчас у нас идет борьба с милицией, как с ведьмами. Пошли нездоровые
гонения, ищут каких-то «оборотней». Хотя и есть криминал в милиции, но не такой, чтобы из
мухи слона делать. Я вспоминаю начало восьмидесятых годов. За те преступления, что сейчас
совершаются в милиции, раньше бы лишили зарплаты, или оружие отобрали бы на месяц, или
уволили бы. Сейчас дают по восемь-десять лет.
– Возможно, это делается с целью напугать потенциального нарушителя. В своем роде
профилактика среди тех, кто еще не совершил преступление.
– Да в том и дело, что потенциального нарушителя уже ничто не напугает. Потенциальный
нарушитель обычно и проявляет инициативу по выявлению всех этих «оборотней», только из
нижестоящих чинов. И тех, кто ему не нужен, или кто много рот разевает, он их просто отдает
на заклание. Для него люди как скот на бойне: ага, ты мне не нужен, значит, пошел вон. А во-
вторых, надо полностью структуру менять. Потому что не дело, когда у мужиков нет ни зарплаты
путевой, ни квартиры. Куда ему идти? Жена каждый день ему зудит. На ухо. Вот, мол, Сидоров
то, Сидоров се, а ты у меня, мент поганый, заработать себе не можешь. И прочее, и прочее. Вот
он и идет во вторую «смену»: форму снял, пошел грабить. Те же ларьки. Помните, у Джека
Лондона есть рассуждение одного героя: «Вот где логика, когда государство ходит и грабит
людей. Разбивает им большой палкой голову. А когда разбитых голов собирается множество, государство начинает проявлять к ним акты милосердия». То есть государство уже награбило до
того, что деньги некуда девать, и оно начинает меценатствовать, раздавать средства на
благотворительность, замаливать грехи. Вот и наше государство занимается этим. К чему я хочу
подвести? Ну сколько же людям можно нервы-то трепать? Все же прекрасно всё видят, что
государство полностью народ ограбило. Живет только горстка людей, кучка какая-то. Опять я
вернусь в свое детство, когда Павлик Морозов был пионером-героем. А потом стал предателем: папу своего сдал. Оказывается, это нехорошо. А хорошо, когда ты раньше был ярым
коммунистом, а потом стал ярым демократом? Была брежневская верхушка – коммунисты, а
потом пошли их дети, сыны Гайдара – демократы. А наше поколение получилось с
искалеченной психикой. Мы как подранки, побитые не войной, а моралью, перевернувшейся с
ног на голову. Изначально было одно, а потом стало совсем другое. У меня это просто в мозгу не
укладывается. Говорят, что началось формирование нового человека… Ну какого нового?
Смотрю телевизор: губернатор Чукотки купил «Челси». А на какие доходы ты купил? Не то
чтобы у меня зависть, что он где-то нахапал эти деньги. А то, что раньше у него папа был
коммунистом, потом стал демократом, и сам он должность там занимал такую же. Вот мы про
это с вами только что говорили: сегодня он красный, а завтра он черный. На зоне.
Перекрашиваются. То же самое на свободе. В зависимости от ситуации. Откуда ветер подует.
Проблема? Но мне кажется, что еще в ближайшие десять-двадцать лет в нашей стране ничего не
изменится. Будет доживать старое поколение, воспитанное на идеях коммунизма и гуманизма, и
будет нарождаться новое поколение. И только когда все старики вымрут – те самые старики, которые еще помнят старое время и еще чему-то сопротивляются, – тогда в нашей стране
появится новая Америка, или New Russia, не знаю, как еще назовут нашу страну. Но лично меня
это не устраивает. Я с ними не согласен! А в чем не согласен? Я говорю: «Ребята, ну вы живете
своей жизнью, так дайте и другим маленько пожить». Было у меня на сберкнижке десять тысяч, они превратились в один день в ваучер. А ваучер этот ушел в пивной киоск. Там какой-то дядька
их скупал. И так за бесценок их отдало большинство народа. Ограбили всех, обворовали.
Сначала пообещали светлое будущее, народ поверил. А потом народ в дураках оставили. Вот с
этим я не согласен! Душа бунтует, ум не согласен. По натуре я бунтарь.
– И поэтому вы пошли в криминал?
– Да нет, криминал никогда не притягивал меня. Если бы я шел к криминалу, я бы уже давно
сел. А так я свой первый срок получил только в тридцать четыре года.
– Но все равно получается, что вы не нашли правильного применения своим силам.
– Я виню самого себя: где-то немножко сошел с катушек.
– И в итоге попал в тюрьму.
– Особой трагедии я в этом не вижу.
– Чем вы занимаетесь в зоне?
– Да ничем. Три с половиной года я бунтовал. «Под крышей». Потом вышел в лагерь, осмотрелся. И сразу же вступил в открытую конфронтацию с замполитом колонии. Я так и
сказал ему: «Мне с вами не по пути». Для него это было шоком, потому что он – заместитель
начальника колонии по воспитательной работе. И вдруг кто-то начинает навязывать ему свое
мнение.
– Что вы имели в виду, говоря о том, что вам с ним не по пути?
– К нам в отряд зашел какой-то инспектор и сразу же стал мне «тыкать». И «тыкал» с
нецензурной бранью. Я к себе такого обращения не потерплю. Я его начинаю ставить на место, говорю ему: «Ты мне не тычь, я с тобой свиней не пас». А это уже расценивается как злостное
неповиновение сотруднику колонии. Я замполиту потом сказал: «Вы своих сотрудников хоть
маленько одергивайте». Я понимаю, что людей брать неоткуда, дают объявления в газеты. А
потом набирают кого попало. Вот приходит новоиспеченный офицер, ну какой он офицер? Всю
жизнь он проходил с вилами в колхозе. Он грузил там, извините за выражение, навоз. А тут вдруг
прочитал в газете объявление. У него глаза загорелись: ух ты, в зоне работать! Он приходит в
отдел кадров, его встречают с распростертыми объятиями. Человек сразу же в своих глазах
вырастает. Форму надел, локалкой хлопнул, и пошло-поехало: теперь он кум королю и сват
министру. То есть большим человеком стал. Начальником.
– Ну хорошо, а вы-то себя кем ощущаете в зоне?
– От большого срока всякие мысли в голову лезут. Иногда просто хочется прыгнуть на
запретку, чтоб пристрелили. Человек слаб по своей сущности. Можно до такой степени здесь
загнуться! Думать, что все плохо, все в черном цвете. По большому счету, так и есть в зоне. Сам
факт жизни в неволе говорит за это. Никем я себя здесь не ощущаю. И только иногда
просыпается надежда, что все-таки в колонии я не навечно. У меня сейчас заветная мечта, когда
на волю выйду, разуться и босиком по траве походить. В зоне одни булыжники. Я обычной травы
уже восемь лет не видел. У нас из 10-го отряда, со второго этажа, виден кусочек воли –
поросшая тайгой гора. И дом под горой. Смотришь туда – тоскует душа. Я написал по этому
поводу стихотворение:
Трудно дышится, плохо пишется.
Будто все это в первый раз.
А на доме туман колышется.
Вот еще один день угас.
Кто-то колется, кто-то молится,
Кто-то на все махнул рукой.
А за зоною даль сосновая.
Кто-то сыплет на рану соль.
Вот такие ассоциации у меня родились.
– Давно вы пишете стихи?
– Начиная со школы.
– В колонии еще кто-нибудь сочиняет стихи?
– Здесь есть поэтический клуб, я называю его секцией рифмоплетов. Ничего особо
выдающегося они в этом клубе не сочиняют. В эту секцию ходит один мой приятель, он все
пишет про крошки-окошки. Я ему все время говорю: «Ты хоть разнообразь тематику». Я ему стих
написал, посвятил, так он оскорбился. У него есть стихотворение «Рябиновые бусы». Я написал
в ответ:
Кто-то пишет про рябиновые бусы.
Кто-то шепчет проклятье судьбе.
Заблудились людские души
В полуистине и полувранье.
На судьбу грешат, ее ругая.
А она от смерти сберегла.
Дарят женщинам рябиновые бусы,
Забывая, сколько дали зла.
А потом бессонными ночами
Начинают думать о душе,
Суете людского мирозданья,
И писать стихи о доброте.
Ведь душа обречена навечно:
Путь искать в пучине бытия.
Продираясь через бесконечность
Полуистины и полувранья.
Я вообще всю свою жизнь тяготею к разному творчеству. Даже когда учился в милицейской
учебке, я все время занимался какой-то художественной самодеятельностью. И за счет этого я
везде вылезал. То есть все на плацу тренируются, а я в барабан стучу… До шестнадцати лет я
вообще в ансамбле играл. В шестнадцать лет я уже рослый парень был. Играли на танцах, в
ресторанах. И мне это легко удавалось. Попросят где-нибудь выступить, сыграть или стихи
почитать – сыграю и почитаю. В колонии есть свой вокально-инструментальный ансамбль
«Кому за двадцать». У всех ребят в ансамбле срока большие, за двадцать лет. И я им говорю: «У
вас репертуар избитый, три года поете одно и то же, типа “Сижу, кусаю булочку. Иду, кусаю
булочку”. Ну что это за песни?» Я им сказал: «Если бы я был вашим руководителем, вы бы за три
года у меня спелись? как “Песняры” у Мулявина». И я их разворошил. Я решил им конкуренцию
составить: создать при колонии театр-студию «Экспромт». В прошлом я еще был театралом
заядлым, участвовал в любительском театре в Самаре. И в зоне я тоже решил создать театр. Как
это получилось? Вот когда я вышел «из-под крыши», подумал, что надо чем-то заняться. Взял в
библиотеке книжку стихов одной поэтессы. Читаю. Поделился с приятелем впечатлением:
«Смотри, как здорово пишет». А он говорит: «Да я ее знаю». – «Откуда ты ее можешь знать?» –
«Она к нам приезжала в зону». Я говорю: «Да не может такого быть!» Оказалось, она приезжала
в колонию на заседания поэтического клуба. Потом я тоже с ней познакомился. Посидели, поговорили. Аж на ты перешли. Я ей даже письма потом писал. Жизнь-то у меня богатая, насыщенная, есть чем поделиться. Кстати, она сказала мне, что ее стихи очень хорошо проходят
в дурдоме и в местах лишения свободы. И вот я, пообщавшись с ней, опять почувствовал тягу к
творчеству. Замполит пошел мне навстречу, говорит: «Давай расшевелим народ». Таким образом, у нас с замполитом наступило перемирие. Я набрал ребят в театр-студию. Написал два сценария.
Все получилось прекрасно, с шутками-прибаутками, на злобу дня, типа:
Черствый хлеб жевал я всухомятку.
Говорили в лагере мне так:
«Вот счастливчик, получил двадцатку.
А могли бы врезать четвертак».
Первое выступление нашего театра было назначено на День защитника Отечества. Мы
сделали муляжи оружия, военную форму подготовили. И концерт прошел хорошо. Ни в каких
других зонах праздник 23 февраля не отмечается, поскольку отмечать его считается зазорным у
уголовников. А в нашей зоне День защитника Отечества каждый год отмечается с помпой, потому что здесь сидят бывшие военные. Они как-никак, но все же защищали родину. Ну а то, что они попали в зону, так здесь они считают себя вроде как… военнопленными! Ребята-то, в
основном, молодые, попали в колонию за убийства. Особенно много их после Чечни заехало.
Нет у них в душе покоя. Как говорится, вечный бой у них. И покой им только снится. У нас
вообще в колонии отмечаются все военные праздники: День воздушно-десантных войск, День
пограничника, День морфлота… Флаги даже ребята свои делают, вывешивают в отрядах. Да тут
еще такая конкуренция идет! Одни говорят: «Вы пехота, вы мазут, а мы – десантура». Другие
доказывают: «А вы медуз не видели». На праздник берут чай, конфеты. Собрались в кружок, взяли гитару. Поиграли, попели.
– А субординация по воинским званиям в колонии есть?
– Да какие тут звания… все осужденные.
– Но вообще-то попадают в зону люди с большими звездами?
– Конечно, есть и такие. Их в зоне хорошо знают. Они все при делах, при должностях. Те же
мастера на промзоне из бывших начальников. Среди них тоже разные люди встречаются. У нас
тут сидел директор спецшколы ФСБ, у него в свое время Путин учился. Я с ним общался.
Умнейший мужик. Он мне сто раз говорил: «Вадим, рот закрой и молчи сиди. Потому что все, о
чем ты здесь скажешь, обернется против тебя. Причем в извращенной форме». Он учил меня, что надо быть гибче. Сливаться с людьми, стараться не выделяться. Я могу рассказать еще про
одного человека. Мой товарищ, собровец, Герой России, старший лейтенант, восемь лет
отсидел… Он Героя России получил за Чечню. Его взвод попал в окружение. Они оказались в
здании на четвертом и пятом этажах, а под ними на трех этажах были «чехи». Три дня взвод –
десять человек! – держался, отбивался, пока не подошли наши основные силы. Двоих из них
только ранило, все остались живыми. Об этом потом во всех центральных газетах писали, репортаж по телевидению был. И вот он после всего этого попадает в колонию. Спрашиваю его:
«За что?» – «Да мы тут пьяные остановили таксиста, сказали: “Довези”. Сели, а он вдруг чего-то
задерзил нам». В общем, побили они таксиста. В результате получилось как разбойное
нападение. Чуть ли не завладели его автомашиной. Тот быстренько заявление написал, и
посадили их.
– В бытовом плане к чему в колонии труднее всего привыкнуть?
– К тесноте.
– Колония перенаселена?
– Положено по четыре квадратных метра на человека, а у нас и метра не приходится. Вот
говорят, что в тесноте, но не в обиде. Да в обиде, и еще в какой! Когда день изо дня и год от года
повернуться негде. Друг другу в затылки дышим. И физически тяжело, и морально. И уже
думаешь только об одном: как бы выжить. Организм-то изнашивается. У нас тут произошел
вообще дикий случай. Один осужденный на промзоне сломал ногу – раздробил всю кость.
Отвезли его в больницу, а вернулся он уже без ноги, на костылях. Я его спрашиваю: «Женя, а
чего тебе ногу-то не собрали?» – «Говорят, лекарств нету. Сказали: “Плати за лекарства, если
есть деньги”. А мне помочь некому: матушка нездорова, и бабка больная». Мальчишке всего
двадцать пять лет, ему ногу ампутировали! Хотя было бы проще взять, разрезать, эти косточки
сложить, и загипсовать.
Так что благополучие в зоне – это очень шаткая вещь. Сегодня ты как все, а завтра – никто.
– Оказавшись в зоне, о чем вы больше всего сожалеете?
– Время проходит бездарно. Жалко уходящие годы. Я уже заметил, что стал память терять.
Недавно не мог вспомнить, как Сталина звали.
– С чего это вы о Сталине подумали?
– У нас в колонии есть средняя школа. Там висит плакат, где написано что-то за Сталина. Я
прочитал инициалы: «И. В.» И потом долго вспоминал. Иван? Илья? Поймал себя на мысли, что
не помню имя. И только когда отошел от плаката, вспомнил: Иосиф!
– Как думаете, от тюрьмы все-таки можно заречься?
– Можно оградиться. А заречься и оградиться, мне кажется, две разные вещи. Можно
создать вокруг себя непробиваемую стену, как у нашего президента Путина. Завести «быков» с
толстыми шеями, торпеды поставить. И спокойно обделывать свои делишки. Тебя никто не
тронет. А все равно бог не фраер, и если ты когда-нибудь в чем-нибудь хроманешь, хоть один раз, то зарекаться от тюрьмы нельзя. Никак.
– Бытует мнение, что в колонию попадают, в основном, неудачники.
– Не только одни неудачники. Все зависит от случая. Ведь чтобы совершить преступление –
надо тоже иметь определенный характер. Преступление – это поступок, за который, правда, человек потом будет страдать. Если человека вывести из себя – это одно. Это психическое
расстройство. А если он целенаправленно идет на совершение преступления и знает, что он
понесет за это наказание, но он, опять же, совершает преступление. Это поступок, а не больная
психика. Я могу привести такой пример. Отработал человек всю жизнь в милиции. Вышел на
пенсию. У него есть жена, внуки, дача. Он пчел завел. И вот однажды приходит к нему пьяный
участковый. И начинает что-то вымогать у этого дедушки. Потом участковый оскорбил его жену
– старенькую женщину – и даже ударил. Тот дед забегает в свою сторожку, берет свое ружье и
стреляет в этого участкового. Получается убийство сотрудника милиции, который был при
исполнении своих служебных обязанностей. Почему я должен называть этого деда неудачником
в жизни? У него было все: любимая работа, семья, он получал пенсию.
– Это реальный случай?
– Да. Это я рассказал про дядю Мишу, он сидит в двенадцатом отряде. Вот он – старый-
престарый дед. Убил участкового. Но это поступок. Он знал, что понесет наказание за убийство.
– На сколько лет его посадили?
– По-моему, на пятнадцать. Много ему отмерили. Он еще в прошлом веке сел, в 1999 году.
Тогда судили строго. И вот он теперь страдает за свое преступление. Вообще, нахождение в
тюрьме – это не критерий непорядочности человека. Это еще не значит, что он какой-то
моральный урод, что нет у него ни чести, ни совести, ни родины. Так что все зависит от случая и
от человека. Тут нельзя четко разграничивать: удачник он или неудачник. Я вам скажу больше: в
колонии очень сильно формируется комплекс отторжения обществом. И вот придумывают тут
себе всякие оправдания, дескать, на воле остались одни наркоманы и пьяницы, а весь генофонд
нации, мол, сидит в колонии. Но, душа моя, а сам-то ты кем был на воле, три года назад? Таким
же наркоманом и пьяницей. А теперь вдруг стал генофондом… Ну елки-палки, хоть сейчас его
на божничку ставь. Все беды человеку нужно искать в самом себе. Я в своем отряде ребятам
говорю: «Хлопцы, прежде чем других судить и рядить, вы утром встаньте, подойдите к зеркалу и
посмотрите на себя». Если нет у тебя настроения, так ты не порти его другим.
– Ну и как, прислушиваются к вашим советам?
– Умный человек всегда поймет и не оттолкнет. Он послушает и сделает для себя выводы.
Просто в колонии за столько лет я так много грязи нахватался, что хочется отойти от этого, сделать хорошее и доброе, научить кого-нибудь чему-то хорошему. А у большинства, у молодых, в
глазах безразличие и страх какой-то. Больше в глазах ничего нет. Со временем они, конечно, поймут, что неправильно ходить и плеваться по сторонам. Это совсем не круто. Он думает, что
кинуть «бычок» мимо урны – это высший пилотаж. И пройти, не заметив, что он нагадил, считается круто. Нет, брат, это просто свинство. Но люди не понимают… Вот один у нас вдруг
ударился в религию. Он сам не понимает, во что верит. Но верит. Причем до фанатизма. С ним
разговаривать о чем-либо бесполезно. Никого не слушает. Это неправильно. Я считаю, надо
работать над собой. Нормально, продуктивно. Давать отчет себе, почему ты здесь оказался.
Понять самого себя: есть ли у тебя злоба на людей? Здесь ведь такие страсти разгораются: живут
и годами вынашивают месть… И все у них в жизни плохо. Вот утром проснулся, и у него уже
плохое настроение. Здесь плохо, там плохо, везде плохо. А ты хоть что-нибудь сделал, чтобы тебе
было хорошо? Человек, если хочет жить, он живет и в колонии и даже находит себе спутницу
жизни. Вот двенадцатого числа, на День независимости, приезжает в колонию одна женщина…
моя любимая. Если у нас пойдет все как надо, мы с ней, наверное, даже распишемся. Я с ней
познакомился по переписке. У меня был ее адрес. Мне сказали, что она одинокая. Совсем не
зная ее, я написал ей письмо в стихах:
С чего начать? Что написать?
Чтобы доходчиво и просто
Не оттолкнуть, не напугать,
А быть на равных без притворства.
Я – заключенный, Вы – вольны.
Два мира: воля и уродство
Стоят у каменной стены,
И одолеть ее не просто.
Вам одиноко, мне – вдвойне,
Вам нужен друг, а мне – подруга.
Нам нужно сделать только шаг,
И руки протянуть друг другу.
Такое вот письмо я написал этой женщине. Она живет на Камчатке. Она получила письмо и
обалдела. От моих стихов!
– Где вы взяли ее адрес?
– Мне тут товарищ один сказал: «Хочешь, адрес дам?» Я говорю: «Давай». Он решил, видимо, посмеяться, говорит: «Вот, с Камчатки». Я говорю: «Давай с Камчатки». И потом меня
сильно удивило, что у нее оказалась тоже такая же неудавшаяся жизнь, что с Камчатки она
решила лететь сюда, ко мне, за тысячи километров. И это не фикция. Не мои иллюзии. Я на днях
звонил ей. Она уже купила билет, по льготному тарифу. Она разрулила все свои дела. В школе, где она преподает английский язык, начинаются каникулы. Она взяла отпуск и вылетает ко мне.
Это все-таки поступок! И значит, она родственная душа. Такая же авантюрная какая-то
немножко. Я спрашиваю ее по телефону: «Валентина, а сколько стоит все это удовольствие?»
Она говорит: «Не очень дорого. Билеты обошлись в одиннадцать тысяч». Я обалдел: ничего себе
– недорого! Это с ума сойти. И вот Валентина сейчас для меня – генератор идей. Я хочу книгу
стихов издать: «Заповедная зона – любовь», где будет лирика типа:
Наши жены ждут нас годы.
Письма пишут в непогоду.
И в любое время года
Едут на свиданки к нам.
Доля урки не проста, ребята:
Бур, столыпин и собачий шмон.
Но ведь это кончится когда-то,
А пока открою я письмо.
Я не гружусь глобальными проблемами, как перевернуть мир и бороться со злом. Нет, до
этого надо дойти. Я три года, как зверь в клетке, в камере сидел. За что страдал? Ни за что. Мне
сейчас покоя хочется. С возрастом меняется мировоззрение. В двадцать пять лет я был на
недосягаемой высоте. Я был самый красивый, самый умный, талантливый, перспективный. В
тридцать лет я уже так не думал. Но все равно в душе были остаточные явления, что я
неординарная личность и что я такой весь крепкий, сильный, я еще многое смогу. А вот когда
мне за сорок лет перевалило, я уже думаю совсем другое про себя: «Какой же ты урод, братец, так же нельзя жить». Это, наверное, и называется взрослением, или пониманием жизни.
– А если в перспективе посмотреть: что будет с вами еще через десять лет?
– Это страшно… Старый, дряхлый маразматик. С манией преследования. Но я, конечно, утрирую. Вообще я не знаю, что ждет меня в будущем. Я больше склонен считать, что в человеке
все закладывается на генном уровне.
