2015-10-13
226
– Потому что у меня был его автомобиль. Я ездил на его машине, меня один раз
останавливает ГАИ, пробивает по документам – машина не моя! И механизм закрутился.
– Погодите, теперь уже совсем ничего не понятно. Вы говорите, что не знали того человека.
И в то же время ездили на его машине?
– Да, я отдал за машину даже залоговую сумму.
– Кому вы ее отдали?
– Совсем другому человеку.
– А почему вы не отдали деньги хозяину машины?
– Я сейчас попробую все объяснить. Хозяин машины в свое время у кого-то занял деньги, а
потом не вернул. К нему приехали за долгом. Денег у него нет. Тогда его обобрали, а потом
начали это имущество распродавать. Чтобы возместить долг. Часть имущества залетела мне.
Меня арестовали по подозрению в разбое. Полтора года продержали в СИЗО, а потом
освободили, прекратив дело. Потом снова возбудили дело, опять арестовали. Опять продержали
полтора года и снова освободили. Проходит какое-то время, меня снова арестовали. И только в
2003 году осудили. Хотя я вину не признал. Но судебная система в нашей стране такова, что она
|
|
|
изначально нацелена на наказание человека, а не на оправдание. Вот представьте себе, что в
этот механизм случайно попадает совершенно невиновный человек, так его обязательно засудят.
И только потому, что никто не будет искать доказательств его невиновности, а наоборот, все
будут искать «доказательства» его виновности. Эту формулу вывели еще в 1937 году: «Покажите
мне человека, а статью для него мы всегда подберем». Я думал, почему так происходит. И
пришел к выводу, что государство заинтересовано, чтобы в стране было как можно больше
заключенных. Ну сами посмотрите, сколько в стране лагерей. Такая огромная масса
осужденных… Хотя лично я сторонник дифференцированной системы наказания. Если человек
совершил экономическое преступление, его должны наказывать деньгами. Применять штрафы.
Опять-таки нужно учитывать, что он совершил преступление не потому, что у него много денег, а потому, что у него денег нет. Он хотел раз в жизни обогатиться, а тут его взяли и поймали за
руку. Поэтому как его штрафовать, если у него нет денег? Сейчас я читаю поправки к закону, где
обозначили сумму штрафа до миллиона рублей. Да откуда у него миллион возьмется? Он украл
мешок лука и сидит… В этой зоне все первоходы, все стремятся домой. Все еще на что-то
надеются.
– Вы помните свой первый день заключения?
– Мне было дико.
– Что же вас так особенно поразило?
– Во-первых, грязь…
– В колонии?
– Нет, это было еще в СИЗО.
– Что еще поразило?
– Отсутствие воздуха. Три дня нас держали не в камере, а в таком маленьком боксике в
|
|
|
карантине… Я думал: как там вообще можно сидеть? А в камере условия оказались получше, почище. Люди сами понимают, что им здесь какое-то время предстоит жить, следят за порядком.
Но, тем не менее, в камере тоже трудно жить. Шконки стоят так, что между ними ты не
встанешь в полный рост. Приходится все время сгибаться. А фуфайки в зоне – они так убого
пошиты… когда ее наденешь, она горбит тебя. У нас же система карательная. На зоне все ходят
сгорбленные!.. Сразу видно, что это зэк, именно зэк, а не обычный человек. Хотя я считаю, что в
зоне сидят только те, кто попался. А воруют ведь многие, но не всех сажают. Я приведу вам
такой пример. Из собственной жизни. У нас в Ангарске на нефтеперекачивающем заводе
работал дежурным электриком один человек, который был народным заседателем в суде. Я
каждую ночь к нему приезжал, и он мне давал бочку бензина. Небезвозмездно, конечно. И в то
же время он является народным заседателем и судит тех, кто ворует! Он же сам вор!..
– Но вы его тоже поощряли, приезжая и скупая бензин по заниженной цене.
– Да… но тут никуда не денешься, если не мне, так другому он продавал бы. Я же себя не
оправдываю. Но просто хочу сказать, что он не имел даже морального права быть народным
заседателем.
– У вас есть семья?
– Да, есть. Жена и дочь двенадцати лет. Пишут письма, приезжают на свидания. Это такая
отдушина для меня, такой стимул жить дальше. Потому что в зоне не все может быть гладко, иной раз так хочется кому-нибудь по морде съездить. Но как только вспомню глаза ребенка, сразу остываю. Вспоминаю о доме, о близких, начинаю думать, что все будет хорошо. Хотя, если
честно, воля сейчас пугает. Что там? Как там? В милицию обратно не возьмут, это понятно. Вот
так сидим мы в зоне и рассуждаем, кому мы потом будем нужны. Кто-то говорит, что сразу
пойдет грузить вагоны. На такого смотришь и думаешь: да кто ты – милиционер или грузчик по
своей сущности? И зачем ты вообще пошел в милицию? Он в дежурной части сидел и пьяных
обирал. Вот это стремно – в карманах шариться. Тем не менее, когда его здесь обыскивают, он
пытается оскорблять сотрудников. Ну, в самом деле, что это за профессия – милиционер? Он же
фактически ничего не умеет в жизни делать. А запирать пьяного в обезьянник – это не
специальность. Поэтому и страшит многих воля, где они будут никому не нужными. Ведь
многие, сидя в зоне, уже развелись. В силу того, что их привезли сюда сидеть, а не оставили
дома. Оставили бы дома, и не было бы разводов. То есть политика государства сегодня такая, что
карательный меч правосудия наказывает не только конкретного человека, но и его семью. Меня
вот это бесит больше всего. Ладно, я совершил преступление, но моя дочь-то при чем тут? Она
один раз приехала сюда в семь утра, и до четырех часов дня ее где-то там продержали… Зимой.
В холодном помещении. Это не злость у меня, а чувство безнадежности. А начнешь
жаловаться… Я так думаю, что сами-то люди здесь работают неплохие. Ведь не каждый сюда
пойдет работать. Но они ничем не могут помочь нам. Потому что условия такие сами по себе. Ну
а я лично себя преступником не считаю. Ну какой я преступник?
Мужской разговор
Спрашиваю осужденного С.:
– Зона может перевоспитать человека?
– Вряд ли. В колонии есть молельная комната. Осужденные туда ходят, молятся. Они не
каются, они просят побыстрее их освободить.
Осужденный С.
– Срочная служба у меня была три года в погранвойсках. Когда я демобилизовался, вернулся
в Оренбург и устроился в милицию. Решил поднакопить денег на подержанный автомобиль.
Договорился с одним человеком, что он продаст мне свою машину. Я отнес ему все свои
сбережения, а он машину не отдает мне. Он продолжал ездить на ней, словно и не было уговора.
Но я ведь заплатил за нее, по сути уже купил. И вот однажды я сел к нему в машину на заднее
|
|
|
сиденье, приставил пистолет и сказал: «Отдавай машину». За это потом меня и судили.
Потерпевший был директором одного из заводов, а я – обычный водитель в «ментовке».
Директор написал заявление, возбудили уголовное дело. Следователь мне сказал: «Признавайся
во всем. Раньше сядешь – раньше выйдешь». А в чем мне было признаваться? В том, что этот
директор меня обманул? Я и не скрывал этого.
– Так стоило ли вообще приставлять пистолет, чтобы сидеть теперь в зоне?
– Стоило.
– Почему?
– Я не выжил бы в зоне, если бы спасовал.
– Но и в зону бы не попал.
– Гм… в себя нужно верить: что родился не для того, чтобы сидеть в зоне. Я вот сейчас в
трудной ситуации – попал в зону, а все равно думаю: не для того живу, чтобы срок сидеть. Это
временно. Я сидел с одним немцем в Оренбурге, в СИЗО, спрашиваю его: «Что самое трудное в
жизни?» – «Самое трудное, – отвечает, – заставить себя делать то, что не хочется». Сейчас я
примерно в таком положении. Не хочется, но приходится выполнять режимные требования: ходить строем, носить робу, прикреплять бирку на грудь. Это зона. Когда выйду из нее, самое
трудное в моей жизни будет позади. Надо верить в себя. Надо к чему-то стремиться, даже здесь, в колонии. Жизнь-то идет, годы проходят. И жалко будет, если впустую. Я вот смотрю, один
осужденный у нас диссертацию пишет. Мне тоже многое интересно, беру книжки в библиотеке,
читаю. Приходит этап в колонию – обязательно говорю с новичками, что нового на свободе…
Жить можно даже здесь. Я ведь женился – думаете где? – в СИЗО. Женился, и сразу легче мне
стало. Меня ждет! Жена!.. Пусть даже судимого!..
– А родители ждут?
– Ну, как сказать…
– Приезжают на свидания?
– Нет.
– Почему?
– Мать считает: сын в колонии – это позор для нее. Поэтому и не ездит.
– А как восприняли происшедшее бывшие коллеги по работе?
– Следователь запросил на меня характеристику, так вы знаете, я не поверил своим глазам,
когда прочитал ее. Меня называли и неуживчивым, и вспыльчивым, и прогульщиком.
|
|
|
– Это соответствовало действительности?
– Нет, конечно. У начальника милиции, – я был его водителем, – никогда не было ко мне
претензий. Сослуживцы, пока я работал, вроде бы уважали.
– Почему же тогда написали отрицательную характеристику?
– Я не знаю… Наверное, по принципу: утопи ближнего. Чтобы самим не запачкаться.
– В колонии трудно оставаться самим собой?
– Если быть самим собой – больше проблем станет. Придется отстаивать свое мнение.
Постоянно кому-то что-то доказывать, конфликтовать. А зачем? Просто я знаю, кому и что надо
говорить, – кто и что хочет услышать. Если мечтает об амнистии, я говорю: «Будет тебе
амнистия». А у него еще след от фуражки на лбу не прошел, он только заехал в зону. Какая ему
амнистия? Но доказывать ему что-либо бесполезно. Проще согласиться.
– Как еще зона влияет на людей?
– Зона очень сильно отупляет. Один день похож на другой. Нет новых событий, новых
впечатлений. Возникает проблема общения: людям нечего обсуждать, не о чем говорить. Многие
живут воспоминаниями. Вот один тут рассказывает, что он ездил на джипах…
– Ну и что с того: пусть рассказывает.
– Так он об этом каждый день рассказывает!
– Зона может перевоспитать человека?
– Вряд ли. В колонии есть молельная комната. Осужденные туда ходят, молятся. Они не
каются, они просят побыстрее их освободить.
– Чем планируете заняться на воле?
– Хочу учиться на агронома. Но сейчас везде образование платное. Поэтому сначала пойду
работать, чтобы накопить денег. Могу строить, лес пилить. Могу торговать на рынке.
– А в колонии вы работаете?
– Да, на пилораме.
– Возникают какие-либо проблемы?
– Проблема одна: бывших сотрудников правоохранительных органов трудно заставить
работать. Потому что у них нет никакой специальности. Они ничего не умеют делать.
– Вы давно отбываете наказание?
– Больше десяти лет. Сначала я сидел на общем режиме, а потом меня перевели сюда, на
строгий. И добавили срок…
– За что добавили срок?
– Да ни за что. Мне разрешили поехать в отпуск. Я приехал в Оренбург и… опять повздорил
с тем директором.
– С каким директором?
– Директором завода.
– Что значит «повздорил»?
– Поговорил с ним.
– Просто поговорил?
– Да, по-мужски.
Белое и черное
Осужденный Т. отбывает срок за вооруженный грабеж.
– Раньше я был атеистом, как многие при Советской власти, – рассказывает он. – Поехал на
север, в Якутию, хотел заработать деньги на квартиру, машину, но вышло иначе… Сделал из
ружья обрез, и вместе с напарником ограбили магазин – обчистили витрину с золотыми
изделиями. А через два часа нас задержали.
Осужденный вздыхает, вспомнив про первый день заключения. Когда его привезли в
изолятор временного содержания, в одиночную камеру, он увидел прикрепленный проволокой к
изголовью кровати маленький картонный образок.
– И вы знаете, во мне вдруг все перевернулось, – продолжает Т. – Я взглянул на этот образок
и подумал: «Господи, да что же я натворил-то…» Упал перед образом и раскаялся. Все это
случилось как-то само собой. А потом меня перевели в СИЗО, в общую камеру, где произошел
удивительный случай. Знакомая женщина написала мне письмо, куда вложила текст молитвы с
припиской: «Это тебе поможет». В камере сидели трое русских и двадцать шесть якутов. С
одним из русских я поспорил о православной вере, сказав ему: «Господь среди нас, он все
видит». Посоветовал ему помолиться и дал ему свою молитву. А через два дня этот русский
поссорился с одним из якутов, и якут воткнул ему в спину самодельный нож. На шум прибежала
охрана, вызвали медика. Но оказалось, что важные органы ножом задеты не были: лезвие
зацепило ребро и погнулось. Потом этот русский тоже стал верующим и даже признался мне, что это его Господь спас.
Спрашиваю у Т., чем он занимался до переезда в Якутию.
– Я родом с Украины – из Днепропетровской области. Служил в правоохранительных
органах. Дослужился до звания старшего лейтенанта и должности начальника изолятора
временного содержания. Потом уволился…
– Что-то не устраивало?
– Захотелось больших денег. В Якутии жил мой брат. Было где ночевать первое время. И я
рассчитывал завербоваться на какую-нибудь вахтовую работу.
– Нашли такую работу?
– Не получилось. Потом я узнал, что есть вакансии в местной милиции. Я хотел
продолжить службу, но меня не приняли из-за того, что у меня было украинское гражданство.
Другой работы найти не смог. И тогда решил вместе с братом пойти на грабеж.
– На сколько лет вас осудили?
– На десять лет строгого режима.
– А брата?
– Ему дали условный срок. Причем все удивляются, почему за вооруженный грабеж ему
дали условное наказание. А я считаю, что это ему Господь помог. Вы знаете, я ведь как старший
брат еще в СИЗО покаялся за него.
– Сколько времени вы провели в СИЗО?
– Два года десять месяцев. В камере был молитвенный уголок, где я молился дважды в день
– утром и вечером. Оказавшись в заключении, я понял, что раньше поклонялся дьяволу, пойдя на
преступный путь. И слава Богу, что я никого тогда не убил. После суда меня отправили в одну из
колоний Якутии. На плацу стоял храм. Однажды в колонию приехал православный священник
Якутска. И я впервые в жизни исповедовался… А вскоре меня перевезли в другой регион – в
спецколонию. Здесь меня выбрали старостой православной общины. Я вижу лица этих людей на
причастии, на молитвах. Они искренни в своих чувствах. Хотя это убийцы и грабители. Господь
сказал: «Где соберутся двое или трое, там и я с ними». Вера объединяет. На воле много
искушений, чтобы не идти в церковь. А в зоне дается шанс покаяться, исправить прошлое и
выйти на свободу новым человеком. Но многие осужденные, к сожалению, не готовы поверить в
Господа. В колонии больше тысячи осужденных, а в православной общине – всего сорок два
человека. Другие осужденные даже говорят нам: «Если есть ваш Господь, то почему же вас
посадили? Почему он вам не помог освободиться?» На что я всегда отвечаю, что все мы
находимся здесь по милости Божьей. Ведь за наши преступления нас могло бы даже не быть на
свете. Муки ада страшнее колонии.
Закончив свой рассказ, бывший милиционер некоторое время еще что-то обдумывает и
затем добавляет:
– А вы знаете, Господь и сейчас помогает мне. По надзорной жалобе мне снизили срок на
полтора года.
Глава девятая Подводные камни следствия
Союз бывших
Из беседы с осужденным Ф.
– Через неделю после моего ареста смотрю телевизор в камере – выступает Ельцин. В то
время как раз на заседании Думы рассматривался вопрос об усилении борьбы с коррупцией. И
вот Ельцин произносит такую фразу, что, мол, на Урале спецслужбы выявили наконец
коррупционера… И называет мою фамилию.
Осужденный Ф.
– Я родом из Свердловской области. Окончил Свердловский юридический институт и сразу
получил распределение во 2-е управление Генеральной прокуратуры, осуществляющее надзор за
объектами особой государственной важности. Проработал я в этой системе пятнадцать лет, в
чине старшего советника юстиции был – это звание полковника, если применить
общевойсковую иерархию. В 1997 году в отношении меня возбудили уголовное дело по
заявлению моих бывших коллег. Коллег по бизнесу. Кстати, бывших друзей. Обвинили в
вымогательстве взятки. Следствие шло более полутора лет. Затем был оправдательный приговор.
Но поскольку дело было возбуждено и следствие велось по инициативе ФСБ, то они смогли
потом уже в Президиуме Верховного суда поломать оправдательный приговор и все-таки
добиться обвинительного приговора.
– В каком году это было?
– В 2000-м.
– Почему вашим делом занималось именно ФСБ?
– Суть в чем? Помимо основной работы, я занимался посреднической деятельностью
такого характера: я договаривался на предприятиях оборонного комплекса о получении
строительных подрядов для своих друзей – предпринимателей. Были у меня два друга, которые
имели строительные фирмы. За те подряды, которые я для них выбивал, впоследствии из суммы
полученной прибыли я получал десять процентов. И так было до тех пор, пока деньги не стали
слишком большими. Но как только деньги перешли из категории рублей в доллары, интересы
наши резко разошлись… И появилось заявление в ФСБ по «факту» вымогательства с моей
стороны этих денег. Долго длилось следствие. В суде мои бывшие друзья изменили показания и
рассказали, что было в действительности. Они решили, что уже хватит меня кормить, что они
уже сами достаточно самостоятельные. Но отделаться от меня просто так они почему-то
побоялись…
– Что же за друзья-то такие?
– Ну… когда речь идет о больших деньгах…
– Дружба врозь?
– Да, при деньгах дружба – это уже понятие относительное. И вот что интересно: ведь до
последнего момента, до ареста, у нас были прекрасные отношения. Видимость, во всяком
случае, была. Дружили семьями, ходили друг к другу в гости. По сути, мы выросли вместе…
– А их заявление – компромат на вас – вы видели?
– В уголовном деле я его видел. Причем привезли меня… Нет, я лучше расскажу с самого
начала. Я ведь подчинялся непосредственно Генеральному прокурору, поскольку объект, который я курировал, был особой государственной важности. И вот меня вызвали на очередное
совещание в Генеральную прокуратуру и там же арестовали…
– До совещания вы о чем-нибудь догадывались?
– Абсолютно ни о чем. Это был вызов на обычное рабочее совещание. Я должен был явиться
в форме, доложить…
– В Москву поехали?
– Да, конечно, в обычную командировку. Приехал, зашел к начальнику управления, а тот
говорит мне: «Сейчас не до тебя, иди, погуляй… дня три-четыре». Я через три дня снова
пришел, он говорит: «Зайди в тот кабинет, там тебя ждут». Я зашел, там сидел следователь, который ввел меня в курс дела: «Присаживайтесь, в отношении вас возбуждено уголовное дело».
Никаких документов он мне, конечно, не предъявляет. «Вот, – говорит, – распишись: это санкция
на твой арест, и мы тебя отправляем в “Матросскую тишину”. Тут же надевают наручники на
меня. Я еще успел спросить: «А наручники-то зачем?» – «Ну, положено так». И меня увезли. А
когда везли, то, видимо, специально подобрали такого парня, который, наверное, мать родную
посадит. Я ему говорю: «Слушай, парень, ну я же в форме… Неужели ты меня сейчас отправишь
в тюрьму? Дай хоть в гостиницу заехать, там вещи мои остались». А он говорит: «Ничего не
знаю». Надо сказать, что на всем протяжении вот этих испытаний… на этой дороге несчастий…
я ведь все это для себя проанализировал и пришел к интересным выводам. Ведь я занимал
достаточно высокий пост. И казалось бы, что отношение ко мне должно было быть
соответствующее, но… ничего подобного! Вот свои же прокурорские работники гадили на
каждом шагу. Старались до такой степени дистанцироваться. Не просто показать, что они никак
не причастны ко мне, а показать, что они отрицательно относятся ко мне. И каждый из них
стремился первым плюнуть в меня, чтобы показать начальнику, что он ко мне никак не
относится, что он сам не такой. Мало того, меня закрыли не в обычной камере «Матросской
тишины», а в специзоляторе – отдельном корпусе, выделенном на территории «Матросской
тишины», где содержатся лица, которые представляют какую-то особую опасность или которые
проходят по серьезным государственным преступлениям. В камере народу было немного.
Помимо меня еще два полковника и два генерала. Сотрудники ФСБ ко мне беспрерывно
приходили, говорили: «Расскажи про того, расскажи про этого нам». Потому что уровень
общения у меня на воле был своеобразный. Ну а раз не рассказываешь, то… мне запретили
переписку, ни одной посылки в течение полутора лет не разрешили получить, жене не
разрешили ни одного свидания.
– Но это формально чем-то обосновывалось, какими-то правилами в рамках
законодательной базы?
– Да какие там законы? Я вам скажу, что я общался, когда работал, с представителями
Генеральной прокуратуры – вот такой уровень общения у меня был. И когда уже дело возбудили
против меня, то я прекрасно осознавал, что писать жалобы, допустим, на неправомерное
поведение следователя бесполезно. Я сам работал в этой системе, причем не просто в
правоохранительных органах, а в прокуратуре, которая осуществляла надзор за соблюдением
прав и свобод граждан. И я знал, конечно, как на самом деле осуществлялся такой надзор.
– Значит, еще по вольной жизни вы иллюзий не строили и видели, что в этой системе не все
так безоблачно?
– Если говорить совершенно откровенно, то ведь меня-то все это не касалось. Я причислял
себя к людям, с которыми никогда ничего не случится. Оказалось, ничего подобного! И когда
оно случилось, я долго не мог поверить, что это случилось. Не мог осознать, осмыслить. Но
сегодня я в чем-то даже благодарен тюрьме за то, что она предоставляет человеку возможность
увидеть себя со стороны. А разглядел я себя со стороны, конечно, не на следующий день, как
меня арестовали, а уже когда шел первый процесс. Приехал представитель Генеральной
прокуратуры к процессу, сидит в качестве государственного обвинителя, я – в клетке. И вот идет
процесс. Естественно, что много репортеров, каждый день все это транслировалось по
местному телевидению…
– Где проходил процесс?
– В Екатеринбурге. Потому что суд обычно проходит по месту совершения преступления. А
в «Матросской тишине» меня держали, пока шло следствие, чтобы я никак не мог
воздействовать на ход дела. То есть держали в Москве на всякий случай, за тысячи километров.
И вот меня привезли в Екатеринбург. Идет судебный процесс. Я смотрю на государственного
обвинителя и ловлю себя на мысли, что его вопросы какие-то несерьезные. Я отчетливо вижу, вернее, догадываюсь, что с уголовным делом он наверняка не знаком, если и посмотрел его, то в
спешке. Я понимаю, что этого человека на скорую руку выбрали, в пожарном порядке отправили
из Москвы в командировку в какой-то Екатеринбург, он приехал к началу заседания, не успел
подготовиться… Ну, такое бывает, это даже нормально. И вот в этот самый момент, глядя на
него, я словно бы посмотрел в зеркало и увидел, что он, государственный обвинитель – это
фактически я вчера. Я сам был таким же! Это мои слова, мои общие фразы, мои «объективные»
выводы, в конце концов, это моя неподготовленность к процессу. Представляете?! Я точно так
же вел себя на тех процессах, когда сам кого-то обвинял. Так какие же претензии могли у меня
быть теперь к этому человеку? Хотя сначала была такая обида, я сидел в зале суда и обреченно
думал: «Ну почему же ты, представитель власти, не хочешь разобраться в моем деле? Что тебе
мешает? Ты же не следователь, а представитель прокуратуры. Ты видишь, что дело откровенно
сфальсифицировано, что свидетелей запугивают, что здесь стоят фээсбэшники, они от
свидетелей ни на шаг не отходят. Они все трясутся, перепуганы, эти свидетели. Они не могут
ничего сказать. Но ты-то, представитель Генеральной прокуратуры, все это видишь. Почему же
ты не хочешь отреагировать?» Так я мысленно обращался к государственному обвинителю, причем не просто должностному лицу, а к человеку, который просто обязан следить за
законностью, правильностью ведения следствия. А потом думаю: «Ну что я от него хочу? Я сам
был точно такой же». И я сейчас отдаю отчет в том, что вам говорю: в свое время я тоже
закрывал глаза на очевидные нарушения в ходе судебных разбирательств. Изучал уголовные дела
по верхам…
– Что же вам мешало углубляться в подробности уголовных дел? Нехватка времени?
Отсутствие каких-то данных?
– И не было времени, и… знаете, текучка. Я вам скажу, что критериев оценки работы
следователей всего два: это количество дел, которые они получили в производство, и количество
дел, которые они выдали в суд. Если, допустим, он десять дел получил, он должен и десять дел
отправить в суд. Но он, допустим, видит, что дело было возбуждено необоснованно, и он
прекращает это дело. Это брак в его работе. За это он наказывается. Почему? Я – прокурор, я
возбудил уголовное дело, даю тебе, следователю, и вдруг ты, такой умный, говоришь, что в
материалах дела нет ничего. Да за это я тебя, собаку… Так рассуждает прокурор. Во всяком
случае, премию этот следователь уже не получит. И поэтому следователь выскакивает из штанов, но он будет доказывать, что дело возбуждено правильно. А если оно еще на контроле стоит у
того же прокурора или еще какого другого вышестоящего начальника, или ФСБ там день и ночь
над тобой стоит, дышит в ухо, контролирует ход следствия, то ты сделаешь все возможное, чтобы
это дело прошло в суд. Ты из пальца высосешь все эти «отягчающие» обстоятельства, которые в
суде будут являться доказательством вины обвиняемого.
– Неужели в следственной практике такой беспредел? Если то или иное дело явно
сфабриковано, то…
– Я вас перебью, извините. Ваше мнение сформировалось на основе фильмов, которые
пытаются преподнести следователя таким… какие-то принципы, идеалы якобы у него. В кино –
да, могут быть принципы, а в жизни – нет. Существует понятие: профессиональная деформация
личности. Особенно ей подвержены работники правоохранительных органов. Возможность
влиять на судьбы других людей и абсолютная бесконтрольность формируют в человеке
уверенность в собственной непогрешимости и безнаказанности. Больше всех этому подвержены
судьи. Лет через десять судебной практики они становятся уже такими небожителями. А
следователь через десять лет – это человек с глубоко деформированной психикой. И для него
уже нет человека как такового с его проблемами. Это машина, которой дали задание: вот этого
оправдать, а этого посадить. Я сам внутри системы проработал двадцать лет, я прошел все
ступени, и для меня это не является каким-то откровением. Кого сейчас берут в следователи?
Людей не хватает, и сюда принимают зубных техников, спортсменов, библиотекарей…
Принимают кого угодно, но не юристов, которые прошли специальную подготовку. Такие
«следователи» работают в милиции. Ну а если взять прокуратуру, которая стоит на уровень
выше, вернее, должна стоять, здесь тоже свои проблемы, а именно – работают здесь и
гомосексуалисты, и наркоманы, и сутенеры… Я уже не говорю о взяточниках, это слишком
распространенное явление. Прокуратура – самая настоящая сточная яма…
– В которой вы работали.
– Да, представьте себе, работал.
– Но в то время вы наверняка рассуждали иначе?
– Да, я знал, видел, замечал, что происходит вокруг, но… не придавал особого значения. Я
уже говорил вам, что меня-то лично все эти мерзости не касались.
– То есть вы жили по принципу: моя хата с краю?
– В общем, да.
– А почему же сейчас решили выносить сор из избы?
– Ну… я уже в той избе не живу.
– Вы рассказываете жуткие вещи: продажные служители Фемиды готовы засадить любого
человека, и таких «служителей правопорядка» – пруд пруди. А что нужно было бы сделать, чтобы навести в этой среде настоящий порядок? Изменить систему отчетности? Ввести новую
надзорную инстанцию? Или, наоборот, сделать следствие неподотчетным? Дать больше
самостоятельности, а значит, ответственности?
– Это уже будет уголовно-правовая реформа…
– Можно делать и отдельные шаги: поднять зарплату.
– Я приведу простой пример, отвечая на ваш вопрос. Возможно ли исключить все эти
