Table of Contents 18 страница

негативные явления только одним повышением зарплаты? На сегодняшний день у судей самая

высокая среди госслужащих зарплата. Им бесплатное жилье предоставляется. И у них же

полный иммунитет к привлечению к какой-либо ответственности, даже административной. У

них пожизненное содержание и статус судьи сохраняется. Что еще можно человеку придумать?

Какие еще блага ему предоставить? Но именно судьи, именно они, имеющие такую солидную

господдержку, более чем другие сотрудники правоохранительной системы берут сегодня взятки.

Судьи… Ну вот что его, судью, заставляет, можно сказать, при наличии определенной

независимости в виде стабильного высокого заработка и других гарантированных благ, вот что

его заставляет фальсифицировать протокол судебного заседания? А ведь это главный документ

судебного заседания. Понятно, что его заставляет, вернее, провоцирует на это абсолютная

безнаказанность. Но вот во имя чего он это делает? Ради какой «высокой» цели? Он

фальсифицирует протокол судебного заседания, подгоняя обстоятельства дела под приговор.

Который ему заказали.

– Вы очертили суть проблемы, а как думаете, насколько велики ее масштабы?

– Мне кажется, это не частные случаи, а явление. Вот в прошлом году – это то, что было

обнародовано: в Краснодаре секретарь суда послала в Верховный суд оригинал протокола

судебного заседания и указала, что судья ее заставлял пять раз переписывать этот протокол. Но я

знаю случаи, когда заставляли до десяти раз переписывать протокол судебного заседания!

Человек на вопрос судьи отвечает: «Да». А в протоколе записывают: «Нет». И ты не докажешь

обратное. Никак. Потому что диктофон не разрешают использовать. Судья заведомо запрещает

ведение каких-либо аудио– или видеозаписей в ходе процесса, поскольку ему нужно провести

этот процесс так, как ему заказали. А любой чиновник, в том числе судья, боится огласки своих

действий. Существует такое объединение, или структура: квалификационная коллегия судей. Это

орган, который разрешает жалобы на судей. В каждом регионе, при областном суде, такая

коллегия существует. Жалоб на судей очень много поступает. Но никогда эта коллегия никого не

допускала на свои заседания, и ни разу не опубликовывались результаты рассмотрения жалоб. А

почему бы не сделать это гласным? Жалуются на судью, что он ведет судебное заседание

предвзято. Приводят конкретные факты. Так почему же вы не хотите дать огласку хотя бы

результатам рассмотрения этих жалоб? Все дело в том, что председатель этой коллегии – он же

председатель суда. Зачем ему показывать мусор в своей же избе?

Вот сейчас проходила судебная реформа. Об этом и говорили: предать гласности работу

судов. Но этого нет, потихоньку проблему размазывают. И опять поощряется закрытость этих

учреждений, что, в свою очередь, приводит к корпоративности. Сошлюсь на свой пример. Я

писал жалобы и на следствие, и на суд и знал, что ничего не добьюсь.

Следователь под конец совсем обнаглел. Я написал жалобу на имя Генерального прокурора.

Через два дня приходит следователь и дает мне ответ на эту жалобу, вот, мол, распишитесь в

получении. И говорит мне: «Ты же обещал, что не будешь больше писать жалоб». Я отвечаю: «Ты

меня уже достал». Пишу следующую жалобу, он снова приносит мне ответ. И это несмотря на то, что есть закон о порядке рассмотрения жалоб и заявлений граждан, по которому строго-

настрого запрещено передавать жалобы на рассмотрение тем лицам, действия которых

обжалуются. Однако прокуратура делает только так: куда бы вы ни писали, ваша жалоба придет

к тому, на кого жалуетесь. Это всегда так было и есть на сегодняшний день. Первый допрос

свидетелей по моему делу снимался на видеокассету. Я уже сидел в камере и узнал об этом, когда ознакомился с материалами дела. На видеокассете свидетель рассказывал, что я

договаривался с таким-то человеком о подряде на строительство (а это был заместитель

директора комбината по строительству), и он потом давал нам подряды, за что со мной

впоследствии рассчитывались. Я прошу следователя: допросите этого человека, он подтвердит, что я занимался посреднической деятельностью. И что нет в этом никакого преступления. Я

получал деньги за свою работу – за коммерческое посредничество. Следователь отказался

допросить этого человека на том основании, что следствие закончено. Я уже говорил, что

первый суд вынес оправдательный приговор, который утвердил Верховный суд. Но в этом случае

колесо стало бы раскручиваться в обратную сторону, и тогда оно пошло бы давить всех, кто это

дело сфальсифицировал. Поэтому заместитель Генерального прокурора, которому я

непосредственно подчинялся, вместе с ФСБ, нашли одного человека в Президиуме Верховного

суда, который вдруг обнаружил процессуальные нарушения у судьи. Придрался не в том смысле, что решение судьи состоятельно или не состоятельно, а просто судья, дескать, вот тут-то

допустил ошибку. Поэтому приговор надо поломать. В это же время с моими друзьями-

свидетелями работало ФСБ. И мои друзья написали заявление, где они… раскаялись в том, что

рассказали на суде. Я сам этого заявления, кстати, не видел, только слышал о нем… И вот теперь

получалось, что оправдательный приговор был построен на неправильных сведениях. Президиум

Верховного суда сломал этот приговор и направил материалы дела на новое рассмотрение. Когда

мои друзья пришли снова на допрос, это уже были совсем другие люди. Один работник ФСБ

сидел в зале, еще двое – в коридоре, никого не впускают и не выпускают, в том числе не

допускают прессу. И я вижу, что свидетели уже говорят то, что от них ждут. Тогда я обращаюсь к

суду: «Уважаемый суд, включите, пожалуйста, видеозапись первого допроса». Ладно, включают, показывают. Судья спрашивает одного свидетеля: «Вы признаете, что говорили это?» А куда

тому деваться? Он вроде бы и признает и не признает одновременно, говорит: «Ну, в общем, меня не так поняли там». Судья резюмирует, обращаясь к секретарю: «Все ясно, пишите, что он

отказался от своих показаний, которые давал на предварительном следствии». И мое уголовное

дело, которое было сфальсифицировано, не единичное. Я сидел в одной камере с людьми

большого уровня. Один из них был начальником Финансового управления ФАПСИ [17]. Его

посадили, обвинив во взятке. Потом суд оправдал его, затем дело опять пересматривалось, как в

моем случае, но этот человек смог переломить предвзятость следователя потому, что сам в тот

момент был на свободе. А других людей, тоже очень высокого уровня, посадили. И они сидят. И

тоже я знаю, что в каждом деле – фальсификации…

– Погодите, фальсификации на ровном месте не появляются. Ведь чтобы завести уголовное

дело, нужно, чтобы кто-то написал и направил в органы соответствующее заявление.

– А вы знаете, такие люди всегда найдутся. Как только у кого-то с кем-то пересекаются

отношения… вы понимаете, о чем я говорю. Мои бывшие друзья никогда бы не написали на

меня заявление, если бы у меня были нормальные отношения с начальником ФСБ. И в моем деле

роль ФСБ настолько прозрачна… Ведь чтобы появилось заявление, моих друзей обрабатывали

год – целый год на них собирали материалы. Я об этом узнал, когда знакомился с материалами

дела. Я читал даже не допросы, а их объяснения, и поражался… Я не знал о том, что они сами

признались где-то в пяти-шести преступлениях. Каждый из них, из этих двух моих друзей. Они

признались в незаконном вывозе валюты за рубеж, незаконной растаможке автомашин, сокрытии доходов от налогообложения. Во всем признались! Я читал и поражался. Потом

следователю говорю: «Почему же по этим фактам не возбуждается уголовное дело?»

Риторический вопрос… Я понял, что моих друзей просто заставили написать на меня заявление

в обмен на то, что закроют глаза на их преступления. Через неделю после моего ареста смотрю

телевизор в камере, выступает Ельцин. В то время как раз на заседании Думы рассматривался

вопрос об усилении борьбы с коррупцией. И вот Ельцин произносит такую фразу, что, мол, на

Урале спецслужбы выявили наконец коррупционера в органах прокуратуры. И называет мою

фамилию. Мои товарищи по несчастью, с которыми я сидел в камере, все только переглянулись: ну, говорят, тебе приговор уже вынесли. На следующий день я спрашиваю следователя: «Дело

ведь только на днях возбудили, а вчера уже президент выступает и называет мою фамилию. Как

так?» Он отвечает: «Я не при делах. Это всё ФСБ». Они уже доложили по всем инстанциям, в

мундирах дырочки под ордена и медали проткнули. Они план по выявлению коррупционеров

выполнили. Ко мне жена постоянно приезжает сюда. Она передает мне все последние новости

по моему делу. Однажды ей сказали в отношении меня: «Ну, так получилось, что его дело дошло

до самого верха, и обратной дороги уже не было». Это моей жене сказал начальник ФСБ, они

были в одной компании. И это я вам говорю к тому, что каждый человек может быть подвергнут

такой процедуре.

– Тем не менее далеко не каждый человек попадает в колонию. Вы говорите, что против вас

работало ФСБ. Почему ФСБ выбрало именно вас?

– У меня с ФСБ были своеобразные отношения. К сожалению.

– Каким-то образом приходилось контактировать?

– Да, ежедневно… приходилось…

– По службе?

– Ну… да.

– Где же это все происходило?

– В городе Новоуральске, раньше он назывался Свердловском-44. Это закрытый город. Вам

приходилось когда-нибудь бывать в закрытых городах?

– Нет.

– Это город за колючей проволокой. Полностью. Стотысячный город. Собаки, вышки, пулеметы, КПП. Заезжаешь в шлюз, машину обыскивают, все как положено… Родственников

можно завезти только по разрешению. В России сейчас осталось десять таких городов. Вот в

таком городе я жил.

– Так как же пересекались ваши интересы с ФСБ?

– Эта тема своеобразная, и я не думаю, что она может быть предметом нашего разговора, потому что… это люди, которые никогда ничего не забывают! И не прощают тем более.

– Сколько времени длился второй суд над вами?

– Три месяца. И я уже был готов к тому, что меня осудят. Я видел, к чему клонит судья, как

он задает вопросы, как реагирует на ответы свидетелей. Вот допрашивают одного из них, он

рассказывает… Судья его перебивает, дескать, а вот по показаниям других свидетелей все

происходило не так, а иначе. На что свидетель возражает: «Ваша честь, вы почему меня

запугиваете? Я рассказываю так, как происходило все в действительности. А если будете дальше

запугивать, указывать мне, что говорить, я вынужден буду написать жалобу на вас». – «Все, свидетель, вы свободны». Этот человек, естественно, написал жалобу, но ее никто не

рассматривал. Доходило до смешного. Свидетели рассказывают, а судья говорит: «Ну, эти

показания нас не интересуют». Я сам профессионал и вел во время суда свой протокол

судебного заседания. И потом я внес замечания в официальный протокол судебного заседания –

восемьдесят четыре пункта! Из них удовлетворили только двадцать два. Ну до такой степени

переделали протокол, что там уже были фамилии, даты и названия фирм, которые никогда не

проходили по моему делу. Конечно, я знаю всю эту кухню, знаю, как это делается, но… Я ведь

сам работал в этой системе! Обидно… На суде у меня было ощущение абсолютной

беспомощности.

– Хотя, по идее, суд – это высшая инстанция, где закон должен торжествовать…

– …При наличии иллюзий. А если их нет у тебя, то… Вы видите, что сейчас в стране

делается. Возбуждается много громких дел, якобы громких, которые потом разваливаются.

Уголовные дела просто придумываются. Только потому, что нужно раскрывать какие-нибудь

преступления. Шпионов на всех не хватает, это понятно. А фээсбэшников много, и надо время от

времени доказывать свою состоятельность. Иначе вас спросят: «А что вы делаете, ребята?» Вот

они и доказывают… В отношении Пасько, например. Доказали якобы. Все понимают, что там

нет ничего в этом деле. Но тем не менее суд-то осудил его. Почему? Потому, что машина

работает. И с другой стороны, в «Матросской тишине» я сидел с одним человеком, который

украл 120 миллионов долларов. Но он получил три с половиной года лишения свободы. С учетом

уже отсиженного, его выпустили. А почему? Потому, что те, кто проходит по этому делу, они

могут повлиять на суд.

– В одной камере с ним сидели?

– Нет, но я знал, что его держат тоже в этом СИЗО. Там всего сто человек сидит, такой

небольшой изолятор для элитной публики.

– Какие мысли появляются у человека, вдруг оказавшегося за решеткой? Возникает

недоумение?

– Вы знаете, недоумения не было. Потому что все, кто туда попадал, прекрасно знали, как

это делается. И потому что сами раньше делали то же самое. Лично меня тюрьма заставила

взглянуть на себя со стороны. И я вам скажу совершенно откровенно: мне это было неприятно.

Стыдно было… как я себя раньше вел. Вот это особое подобострастное отношение окружающих

к должностному лицу… Когда ты в качестве такого должностного лица приезжаешь куда-то, и

тебе везде рады, готовы угодить, тебя везде приглашают… А ты воспринимаешь это за какое-то

откровение, за доброжелательность. Всеобщую! И… не желаешь увидеть, что это всего-навсего

лишь заинтересованность людей в твоем расположении, чтобы они через тебя смогли порешать

какие-то свои вопросы. Их радушие ты принимаешь за чистую монету. И уже думаешь о себе:

«Да я просто хороший парень! Да меня везде ждут! Мне везде рады!» И с этой иллюзией трудно

расстаться. Даже в тюрьме… Я вот все настраивал себя, сидя в зоне, на работу адвоката в

будущем. Постоянно следил за законодательством, писал жалобы – за других осужденных… я их

столько здесь понаписал, но вот отменили сейчас… по закону об адвокатуре, ранее судимых туда

теперь не берут. Второй вариант – заниматься бизнесом. У меня жена занимается бизнесом, она

директор фирмы, и друзья тоже все бизнесмены. Я, сидя в зоне, был в отпуске – мне разрешили

съездить. Я восстановил со всеми отношения, я не буду потерян, я знаю, чем буду заниматься.

Разумеется, теперь я уже буду ко всему относиться без иллюзий. Опыт колонии… Если тебе

улыбаются, то это не значит, что ты такой хороший. Вполне возможно, это значит, что тебя опять

хотят посадить. В этом смысле – в смысле отношения к окружающему и окружающим тебя –

колония дает неоценимый опыт.

– Не появится ли у вас комплекс недоверия? Ко всем, кого встретите? Ведь надо кому-то и

верить.

– Надо жить без иллюзий. Правильнее будет так сказать. Потому что весь мир построен на

компромиссах, абсолютно весь мир. На каких-то взаимных интересах. Если вы вдруг выходите за

пределы этих взаимных интересов, это значит, здесь что-то иное. Может, конечно, быть очень

тесный круг общения – это твоя семья, например. Вот так и создаешь свой мир, а за пределами

этого мира совершенно иные отношения. Отношения именно взаимной заинтересованности.

– Давайте поговорим о жизни в колонии. Что это за жизнь?

– Несмотря на то что я двадцать лет проработал в прокуратуре, я, когда попал в зону, то

сразу ощутил – это другой мир. Другие манеры общения, другой язык. Или ты начинаешь учить

этот язык и принимаешь правила поведения, или ты становишься отверженным в этом мире.

Третьего варианта нет. Здесь действительно нужно выживать. Потому что в колонии все

обострено… И здесь действует материальная заинтересованность, она выходит на первый план

во всех отношениях. Здесь просто так тебе даже иголку не дадут. Заведомо предполагается, какую услугу ты окажешь в ответ.

– О каких услугах вы говорите? Ведь в зоне никто ничего не имеет. Все равны.

– Это только на первый взгляд. Например, я не хочу мыть пол. И я тогда подхожу к кому-

нибудь и говорю: «Ты согласен помыть пол?» И даю ему пачку сигарет. Он, конечно, соглашается. И он это делает каждый день. Или у меня порвались брюки. У меня нет навыков их

зашивать. И опять пачка сигарет помогает мне решить проблему. Вот уже начинается взаимный

интерес, о котором я упоминал.

– Только не говорите, что зона – слепок общества, оставшегося за пределами колючей

проволоки.

– А я так и думаю. На воле что-то делают за деньги, а здесь – за услуги.

– Это нормально?

– По-другому здесь невозможно.

– Ну почему же: если умеешь, зашей брюки товарищу по несчастью просто так, без

корысти, не беря сигареты. Научи его самого шить, вот и всё. Обычные человеческие отношения.

– Здесь этого не бывает. Потому что в зоне масса людей, которые не имеют никакой

поддержки извне. И они вынуждены… работать… Ну вот еще пример: существует график уборки

территории, для всех без исключения. А я, допустим, не хочу идти: долбить лед или собирать

окурки. Я даю кому-то сигареты, и человек за меня это делает.

– Что-то много вы раздаете сигарет…

– Я не сказал главного: я редко кому-либо что предлагаю. Это тот человек сам приходит ко

мне и предлагает свою услугу.

– А по каким причинам он мог оказаться без поддержки извне? Семьи остались, дети

остались. Неужели у многих, попавших в зону, родня отворачивается? Но друзья остаются.

Переписывайся, получай посылки.

– Не-е-ет, человек уходит в этот мир, как в могилу. Не каждый, но большинство. У нас в

отряде сидит один человек, у которого пять братьев и две сестры. И никто ему не пишет и

посылки не шлет. Я долго пытался понять. Это реакция ответная: значит, он относился к ним так

же в прошлой жизни. У него были с родственниками такие отношения. И он для них и не был

кем-то близким, несмотря на родство. Он что был, что не был. Ушел, ну и ладно. У них нет

сострадания, потому что он не был для них значимым. Но люди даже здесь не хотят этого

осознать и понять, почему они одни остались. У них растет ненависть к родственникам, что они

его не хотят поддержать. Хотя сам он в прошлой жизни тоже ничем им не помог. Мало того, еще

был, может быть, обузой. Ведь есть масса примеров, когда женщина начинает нормально жить

только тогда, когда ее мужа посадили. К сожалению, это объективная реальность. Вот несмотря

на то что в колонии отбывают срок бывшие представители власти, среди них масса наркоманов, алкоголиков. Это люди, которые деградировали еще на свободе. Здесь отбывает наказание один

бывший майор, в прошлом начальник отдела уголовного розыска, – он ходит окурки собирает.

Деградировал до крайней степени. Он ходит чрезвычайно помятый, небритый, грязный – редкий

бомж таким бывает. А здесь этот бывший сотрудник ходит, для него это нормально. Если раньше

на службе с него требовали какой-то приличный вид, то здесь никто не требует. Он

предоставлен сам себе. В колонии таких осужденных называют «чертями». В зоне я пришел к

поразительному выводу: в нашей стране в органы власти идет всякий сброд. Только в одном

нашем отряде пятнадцать человек не имеют среднего образования. Они учатся в колонии в

средней школе, начиная с восьмого класса. Но это же были представители власти! Как же их

брали в милицию? Но это, я говорю, только в нашем отряде. А в колонии их наберется человек

шестьдесят. И это взрослые люди, которые состояли в должностях. У меня товарищ появился в

зоне. Он бывший прокурор. У него уровень достаточно высокий. Вот такое большое расслоение в

зоне. Еще один мой товарищ – бывший подполковник, из гарнизона. Сел тоже за взятку. Но по

натуре он человек воспитанный, тактичный, интеллигентный. Он не может влиться в эту волчью

стаю. Несмотря на то, что он вроде бы должен быть солдафоном. И вот для него непонятны

такие вещи, как подставить кого-то. Хотя в милиции это в порядке вещей. К сожалению, в зону

народ, который здесь сидит, принес самое плохое – ментовское. Как говорят про них – менты.

Они и есть менты. Это их самое плохое качество. Люди без принципов. Заложить, подложить

какую-то гадость, интриги плести… Ведь работает в зоне только часть осужденных, остальные

сидят без работы – это простойные бригады. И вот они весь день сидят и обсуждают друг друга.

Сплетни плетут. Без конца. Одно и то же каждый день. Я вам приведу такой пример. Вот меня

когда привозили на судебный процесс, помещали в «стакан» – это отдельная маленькая камера, пятьдесят на пятьдесят. Сидишь, ждешь своей очереди, когда тебя приведут к судье, он допросит.

Охрана тут же. Процесс прошел, я жду вечера, когда меня повезут обратно в СИЗО. Весь день

охрана здесь играет в карты. И вот я вынужден слушать их – мне деваться-то некуда. В других

«стаканах» сидят женщины – их тоже судят. Охрана общается между собой только на одном

языке: мат-перемат. Тема разговора тоже одна: где кто вчера чего выпил и чего съел. Дальше

слушаю: «Ой, смотри-ка, Васька, цемент привезли во двор» – это во двор областного суда. И они

продолжают: «Надо вечерком подъехать, пару мешочков спиздить». Я слушаю и думаю: неужели

раньше-то я всего этого не видел и не слышал? В соседней камере сидят два бандита – тоже

после суда, между собой разговаривают. И у них точно такой же лексикон, эти же выражения.

Они ничем не отличаются от этих сержантов. Абсолютно. Это тогда меня поразило…

А вот сейчас я смотрю, когда в колонию попадают молодые милиционеры, они

адаптируются уже через два часа после заезда сюда. Для них вообще ничего не меняется.

Бандитская среда для них родная. Повадки, манера общения, темы разговоров – все то же, что у

шпаны из подворотни. Это объективная реальность, данная нам в ощущениях. Я ведь тоже

привык к зоне. Это сначала она меня смутила, а потом адаптировался. Внутри зоны все вопросы

регулируют сами зэки. Офицеры сидят только на КПП. А на территории зоны в специальных

будках сидят зэки, они проверяют, чтобы никто лишний не выходил из локального участка. Зэки

ходят в патруль, смотрят, чтобы все были одеты по форме, в робу, чтобы у всех были бирки. Зэки

следят за поддержанием чистоты. Завхоз в отряде – зэк! – смотрит за порядком в отсутствие

начальника отряда. Чтобы все было покрашено, побелено, чтобы вовремя сменили белье. И в

этих условиях у зэков вылезает все ментовское. Он смотрит на тебя так же, как вчера смотрел на

бабушку, торгующую семечками на рынке. Есть такие, что готовы тебе тут же в горло вцепиться.

По любому поводу. Вот парадокс: в колонии они сразу принципиальными становятся. Почему?

Потому что в большинстве случаев в зоне на должностях оказываются именно те, кто не

состоялся в прошлой жизни. И здесь у них появляется единственный шанс как-то показать себя.

Это такое рвение… В зоне он наконец-то стал начальником. Сегодня его ставят, например, банщиком. Ну кто такой банщик? Твое дело тазики убрать… Ничего подобного! Я могу тебя

пустить в баню, а могу не пустить. Цепочку может себе завести он, будет ходить наматывать на

палец – ну ведь начальник он!.. Большой теперь человек! А цепочка выступает как атрибут

представителя власти. Назавтра ситуация меняется: его вдруг убирают с должности. И вот он

стоит в углу совершенно потрясенный. Конец карьеры и всех жизненных планов!.. И он снова

пытается лезть во все дыры: лишь бы хоть как-то соприкоснуться опять с властью. И смех и грех.

Став начальником, он может послать тебя. Безнаказанно. Он ощущает, что это власть… Вот

почему в зоне очень много обиженных? В каждом отряде человека два-три таких есть.

Меня это поначалу поразило: столько отверженных! Но их опущенными сделали не здесь.

Или где-то в СИЗО, или на этапе. Я долго пытался понять причину явления. И вдруг понял: да, их выбросили из общества, но им хочется, чтобы был кто-то, кто еще ниже их стоит. И этих

обиженных будет все больше и больше. Потому что всегда хочется сказать: «Да, я, конечно, совсем растоптан, но ты, сволочь, ты-то вообще мразь. Я выше, чем ты». Парадоксальная

ситуация возникла в одной из тамбовских колоний. Этот случай описан в литературе. Собрали

всех обиженных в один барак, чтобы их больше не унижали. Через два дня среди них появились

свои обиженные – повторно опущенные – и те, кто ими командовал. Даже среди них возникла

иерархия. И в этом заключается человеческая сущность. Думать, что есть еще кто-то ниже меня.

Это помогает сохранять собственное достоинство, вернее, остатки этого достоинства. Хоть вот

столечко его сохранить. Среди обиженных есть даже с высшим образованием. По местным

понятиям, с ними нельзя здороваться. В столовой они сидят за отдельным столом. В помещении

отряда у них отдельный угол. Все знают, что там живут обиженные, туда заходить не стоит. Есть

в зоне и своя элита – это блатные или приблатненные. В основном это те, кто занимает какие-то

должности.

– Для администрации колонии вы все равны.

– Ничего подобного.

– Все вы ходите строем?

– Да.

– В одну столовую?

– Совершенно верно.

– В один клуб?

– Да, но…

– Чем же элита выделяется среди других? И кто ее выделяет?

– Это вопрос, переходящий в разряд опасных. Для всякого, кто его будет обсуждать. И для

меня в том числе. Эту тему можно обсуждать только за пределами колонии. Я недавно ездил в

отпуск на две недели, впервые за последние пять лет, и поймал себя на странных ощущениях.

Как только я вышел за ворота зоны, я сразу ощутил, что это временная свобода. Что надо

возвращаться. Прямо сейчас. Что меня вывели на экскурсию. Показать – и обратно. Вот

настолько зона впитывается в сознание. Я на рынке подошел к прилавку, чтобы купить рыбу, достал деньги и тут же их спрятал. И стал оглядываться, не смотрит ли кто. Только потом

поймал себя на мысли, что я уже не в тюрьме.

– Если бы вдруг вы столкнулись на улице с тем, кто писал на вас заявление… Ваша реакция

на такую встречу?

– Я давно уже все это пережил. Для меня нет барьеров общения с ними. Для них, конечно,

страх будет на всю оставшуюся жизнь: вдруг я начну мстить? А для меня они уже не существуют.

Мстить не собираюсь. Жизнь такая короткая штука. Тем более после пятидесяти лет начинаешь

понимать, что тратить ее на выяснение отношений с кем-то… Когда каждый день прекрасен.

Даже здесь, в зоне, если его правильно прожить. Если не стоять на помойке возле окурков

целый день, а заниматься чем-то. Потому что масса интересного. Я вот с утра встаю и сразу

работаю – целый час сижу и… пишу! Я пять лет потратил на то, чтобы добиться реабилитации

своего деда. Он был репрессирован в тридцать третьем году. Я установил переписку с ФСБ, прокуратурой, милицией, архивами. Естественно, раз я писал из тюрьмы, то отношение ко мне в

этих инстанциях было иное. Но тем не менее я добился реабилитации деда. И матери. Находясь

здесь. Получил документы наконец. Я считаю, что сделал для матери самое полезное, что мог

сделать. Потому что ей все время отказывали. Дед умер в ссылке. Следов никаких не было. Я

нашел следы. Еще в зоне я пишу жалобы за других осужденных, поскольку с грамотностью у

многих проблемы… Приходят и просят написать жалобу по его приговору. Изучаю суть вопроса

и потом пишу. Еще я в зоне стал писать рассказы. Я думал: почему это меня вдруг потянуло к

литературному творчеству? И понял: это защитная реакция организма, чтобы отключиться от

реальности. Пишу о самом разном: о жизни здесь и о жизни там. Например, о поездке в Монте-

Карло. Или о том, как здесь строятся взаимоотношения. Иногда хожу в спортзал – в зоне очень

хороший спортзал. Потом обед, затем… случайная работа, какие-то поручения, которые даст

начальник отряда. Раньше я работал на производстве – в тарном цехе сколачивал ящики. Попал

под сокращение. Сейчас нахожусь в простойной бригаде. В зоне многие хотят работать. Потому

что болтаться без дела – в тягость. А на производстве день проходит быстрее.

– Что в тюрьме больше всего раздражает?

– В первое время после ареста меня все раздражало, а потом вдруг наступило какое-то

успокоение. Как это произошло? Учитывая особую «важность» уголовного дела, меня из

Москвы в Екатеринбург отправили не поездом, а самолетом. Такое вообще редко бывает, ведь

самолет для зэка – большая роскошь. Но, видимо, решили исключить в пути какие-либо

контакты со мной. В Екатеринбурге поместили в одиночную камеру, где я провел полтора года.

Метр двадцать на два метра помещение. Приварена шконка. Лампочка. Это все условия. На

прогулку выводили в одиночный дворик. Обязательно в наручниках. В сопровождении двух