2015-10-13
230
расстанемся, ты меня не знаешь, я тебя не знаю. Я ему деньги даже предлагал. Нет, оказывается, он правильный, принципиальный работник… И всё! Я тоже правильный, по-своему
принципиальный. У него – работа, у меня – свои проблемы, свои дела, своя жизнь. Мы не
сошлись. Мы не нашли общего языка.
– Это не повод убивать.
– А как быть? Я бы в него не выстрелил, так он бы в меня стрелял. Здесь кто первым
отреагирует.
– Так у вас оружие было?
– Конечно.
– Незаконное?
– Разумеется, незаконное. Я его приобрел в Чечне, в Грозном, в 1992 году.
– Сотрудник милиции в связи с этим задержал вас?
– Нет, не думаю… Он не знал о том, что у меня есть оружие.
– Вы считаете себя виноватым?
– Да, конечно. Безусловно. Есть закон, и я его преступил. Мало того, есть моральная
сторона: не убий, не укради – это еще в Библии написано. Не я жизнь человеку давал…
– Предопределить такую ситуацию вы могли?
– А конфликт весь был вот в чем. Он – представитель власти, я – простой гражданин. Я не
подчиняюсь не лично ему, а закону. Если он применяет оружие в отношении меня и убивает, то
его не привлекают к уголовной ответственности, потому что он, допустим, правомерно
применил оружие. Он лишил меня жизни! Имеет ли он на это право? Это риторический
вопрос… А на войне каждый день убивают! Есть ли такой закон, который разрешает одним
людям убивать других? Как это все понимать, расценивать? А так, что это норма, оказывается.
Это реалии жизни. Это было, есть и будет. Это неизбежно.
– По принципу «кто успел»?
– Да это природа: лиса ест зайца, волк ест лису, медведь – волка, а человек уничтожает и
тех и других. Это самый хищный зверь на свете. Да что я говорю, на эту тему диссертации
пишут. И тем не менее какой-то один вывод сделать не могут. И не смогут! Потому что есть
время, место, обстоятельства, условия, от которых многое зависит. Мы в быту можем супруге
нагрубить, ребенка отшлепать, а потом подумаем: елки-палки, неправильно поступил… Поздно
заламывать руки! Что сделано, то сделано. Как говорится, никто из нас не застрахован. Есть
хорошая поговорка: от сумы и тюрьмы не зарекайся. Человек может оказаться за решеткой
совершенно случайно. Едете вы на автомобиле, и вдруг пешеход – случайно! – попадает под
колеса. Вы окажетесь в тюрьме. Вместе с насильниками, грабителями, убийцами. Вы будете
считаться преступником. У вас будет испорчено будущее, перечеркнуто прошлое. Не скажу, что
сидят здесь одни злодеи. Есть люди в колонии всесторонне развитые. Гармоничные ребята, образованные, с пониманием, но… не в ладу с законом. Законы у нас несовершенные, как и само
Государство Российское. Ну, вы знаете, экономика, социальная сфера, культура – всё в провале.
Отсюда причины… Быт – он заедает. Здесь восемьдесят процентов сидят за совершение бытовых
преступлений… на почве пьянства. Делает дело зеленый змий, который никогда не попадет в
Красную книгу. Как говорят у нас, у зэков, планка падает. Хочется найти в зоне в чем-то
отдушину. Я пытался рисовать, спортом заниматься – гири… пытался отвлечься! Но вы
понимаете, здесь психологическая несовместимость постоянно витает в воздухе. В колонии
столько характеров, и постоянно напряги, сама атмосфера очень напряжена. Такая скученность
людей разного возраста, мужчин… Трудно! Просто трудно здесь жить. Конфликт может вырасти
на пустом месте. Я говорил, скученность большая, и вот в умывальнике один хочет помыть ноги, а другой – почистить зубы. Конфликтная ситуация! Это неизбежно. Бытовые условия… они
давят: люди сталкиваются друг с другом, просто вынуждены сталкиваться… раздражены, есть
люди озлобленные, а есть даже некультурные, невоспитанные, нет у него ни уважения к другим, ни самоуважения. Некоторые так и просят, чтобы их… поставили на место.
Чтобы избегать конфликтов, надо отвлекаться. У нас в отряде был один баян и одна гитара.
Мы для души играли. А потом появилась еще одна гитара. Начал организовываться маленький
коллектив. Сначала нас было трое, потом четверо… Потом один осужденный выходит с
предложением создать ансамбль. Я тогда пошутил про него, назвав министром культуры и
просвещения. Стали думать: что будем петь? Чтобы за душу брать, наболевшее всем, чтобы в
тему было. Это шансон, Шуфутинский… Не то чтобы блатные – мы не такие, не блатные, вульгарщины не хотим – просто петь задушевные песни. Взяли сделали несколько вещей и
решаем: а что если с концертом выступить? Свой ансамбль мы назвали «Кому за двадцать». В
группе девять человек, и у каждого срок – двадцать и более лет. И вот первый концерт. В клубе.
Сначала был провал… Стали играть, петь, а потом вдруг остановились. Потому что баянист
сыграл не то, ансамбль сбился с ритма. Я немножко накричал на него, а потом вышел из
положения, кричу в зал: «Братва, технические издержки. Раз, два, три, четыре» – счет, и заново
начинаем играть. Люди, конечно, поняли. Ну что взять с нас? Музыкального образования
практически ни у кого нет, играем на допотопных инструментах. Ударные звучат, как по
кастрюлям. А начинали мы в прямом смысле с кастрюли: у нас Серега приносил с собой
кастрюлю, крышку перевернет – у нее получается какой-то звук: дзинь-дзинь… Чтобы сделать
что-то похожее на ударную установку, заказали ее на промке [15]. Получилась «тарелка», принесли ее на репетицию – она не звучит. Нужна медь, а нам изготовили из другого металла…
Мы сами сделали барабаны: взяли обычный тарный ящик и обтянули целлофаном. Ударили по
нему – звука нет! Чтобы звук сделать, мы в ящик, через усилитель, опустили динамик, вживили…
А толку, впрочем, мало: музыка у нас усилена, а мы поем без микрофонов. Мы втроем кричим, а
нас не слышно. Как можно тише играем, а все равно не слышно, зал большой. А так… люди
реагируют, хлопают, просят на бис. После концерта подходят, жмут руки. И мы стали понимать, что делаем хорошее дело. Поем самые разные песни: из репертуара Шуфутинского, группы
«Любэ», что-нибудь патриотическое…
– Патриотические песни? В колонии?
– А вы знаете, все мы люди, все мы человеки. Сегодня я убил, а завтра, может быть, совершу
благородный поступок. Я это сделаю…
– Вернемся к теме взаимоотношений в зоне: как здесь прожить без конфликтов. Их
порождают только бытовые условия? Конфликт в умывальнике – характерный пример?
– Да, пожалуй, что характерный. Но есть еще ссоры, возникающие на почве какой-то
иерархии. Правда, в нашей зоне она есть поскольку-постольку, а вот на черных зонах иерархия
играет большую роль. Хотя лично мне, например, все равно, с кем общаться. С человеком, у
которого авторитет, который сильный, или который обиженный и слабый, – они для меня равны.
Я ни этого не трону, ни другого. Я их словом не задену, но… до определенного момента. Другой
же осужденный видит, что он сильнее кого-то, и он начинает давить, показывает свой характер, свое нутро. Разные люди… И конфликты опять же неизбежны. Со стороны это хорошо видишь.
Но если все это разруливать, к каждому подходить и говорить: «Слушай, ты не прав», то себе
дороже выйдет. Правозащитник я, что ли? Или идеалист? У меня у самого куча недостатков, грехов, а я еще буду там кого-то разруливать? Да не до этого вообще. Глаза на все закрываешь.
Никого не видеть и не слышать! Это тактика выживания в зоне.
– Какой у вас срок?
– Двадцать лет.
– Вокруг вас, в отряде, такие же убийцы. У всех большие сроки. С какими мыслями люди
пытаются прожить такие длинные отрезки времени?
– От человека зависит, его характера…
– Лично вы о чем думаете? Раскаиваетесь? Или наоборот…
– Вы знаете, обо всем передумаешь, прокрутишь прошлое по нескольку раз, но… если мне
пришлось бы попасть в ад и гореть там, я бы горел и терпел… так же, как сейчас терплю вот это
лишение свободы. Человек ко всему привыкает. Думаешь, конечно, не о негативном, а
позитивном: чтобы здесь все было нормально и чтобы в будущем нормально освободиться, не
создавая никому никаких проблем, жить дальше, доживать уже… А здесь основная задача – не
раскрутиться. В зоне все ходят, как у нас говорят, на ручнике, сдерживают себя… постоянно.
Видимое благополучие – только мнимое. Это фальшь. От всего, чтобы уйти, я попал в музыку…
Я вот теперь когда выхожу после репетиции, так словно из другого мира. Слышу то здесь, то там, как про кого-нибудь говорят, что он плохой, судят его, замышляют что-то. А мне уже не до этих
дрязг, я хожу и напеваю про себя мелодию. Потому что она во мне уже сидит, я каждый день ее
репетирую. Я нашел для себя отвлечение в музыке. А у других осужденных, смотрю, уже гон
идет: такой сидит и весь день курит и курит. Представляете? Весь день! А мне надо еще письмо
написать, успеть что-то почитать, заняться немецким языком… У каждого свой распорядок.
– Немецкий-то для чего изучаете? И кстати, каким образом?
– У нас есть так называемая школа корреспондентского обучения. Это заочное обучение. До
того как меня посадили, я четыре года ездил в Германию, перегонял машины. У меня там
осталось много друзей. И я хочу после освобождения уехать туда. Сейчас мне сорок четыре года.
До звонка если отбуду, выйду из зоны в шестьдесят лет. Жалко годы, бесцельно они просто идут.
Не то чтобы бесцельно… С одной стороны, я дал себе установку: да я не в зоне сейчас! Я
нахожусь, допустим, в Шаолине, в каком-то спецподразделении: закрытая территория, огороженная колючей проволокой. И мы здесь будто бы к чему-то готовимся, а потом
разъедемся… Так вот я хочу уехать в Германию! И я уеду. Я это знаю. А здесь… я все видел в
этой стране, я видел этих людей, я здесь не могу жить, как мне это ни прискорбно. Некоторые
говорят: родина… А я считаю, что понятие родины – это земной шар. Вот земной шар – это
родина человека. Французы едут в Америку, американцы – во Францию, а у нас родина –
Советский Союз: колючая проволока по периметру. Ты здесь родился, поэтому должен любить
эту родину, а если не будешь любить, то вот альтернатива: статья за измену. Да это неправильно.
Так не должно быть! Где хочу, там и живу.
– Почему же вы раньше не уехали из России?
– Все было на грани…
– Думаете, вас там ждут?
– Меня не надо ждать.
– Вы не поняли вопрос. Германия вас ждет?
– Германия? Она очень демократичная страна.
– Приезжих там не жалуют.
– Жалуют. Поверьте мне, я был там, своими глазами видел быт, я его щупал. Это настолько
демократичная страна, она принимает всех, кто желает. Русских, турок, поляков, вьетнамцев…
– На что там будете жить?
– Люди живут на пособие по безработице, имеют автомобиль, отличную бытовую технику в
квартире, и на столе – покушать. Если кто хочет лучше жить, как сосед немец, он идет ищет
работу. Я знаю людей, которые прожили там шесть лет, и не работают. Но у них есть автомобиль
«Ауди», восемьдесят пятого года выпуска. А это был 1995 год – десять лет машине, но она в
таком состоянии, что не сравнить с нашей десятой моделью. У них «Занусси», «Шарпы»,
«Сони» – все пахнет и цветет, чистота и порядок, и немцы к ним уважительно относятся. Они за
глаза, может быть, говорят: вы, там, русские, второго сорта… Но в глаза никто не скажет.
Культурно, вежливо, аккуратно. К любому обратись: покажет, расскажет, встретит тебя – ну все, что хочешь. Если бы там плохо жилось, народ возвращался бы. Обратно, в Россию. Но
возвращаются только единицы, кто имеет проблемы с налоговыми службами, с полицией… Или
есть такое понятие – русский шовинизм. Это не то что национализм, хуже – он не любит немцев, он ненавидит эту нацию, немецкий язык его просто коробит, и он уезжает. Остальные живут и не
хотят возвращаться, палкой не выгонишь. Потому что они смотрят московское телевидение –
первый, второй каналы, – а что хорошего показывают? Сплошной криминал. И они уже говорят:
«Мы рады, что вовремя уехали оттуда». Родители? Да, их не сдвинешь с места. Люди пытаются
перетягивать туда своих стариков, но… В гости только приезжают. Зато дети им материальную
помощь оказывают. Тысяча евро там – это копейки, а здесь – большие деньги.
Ошибка капитана
О своем преступлении – убийстве, совершенном с подельником, бывший военный С.
говорит коротко:
– Мы убили такую мразь…
Осужденный С.
– У меня подельник был, старшина-танкист, а я – капитан Вооруженных сил, служили мы в
Нижнем Новгороде. Убили одного уголовника, трижды судимого. Он издевался над
малолетними ребятишками. Я ходил в гости к старшине, а уголовник был отчимом его
женщины, у нее – трое детей, пяти-семи лет. У меня был с этим отчимом разговор, ничего не
вышло… Видимо, он затаил обиду, и когда я пришел в следующий раз, он стал угрожать:
«Встречу твою семью – жену порежу, ребенка покалечу…» Ну уголовник, что взять с такого.
Отморозок. Потом он полез в драку – ударил меня, после чего… Я себя не помню. В какой-то
момент словно очнулся и увидел, что я убил его. Подельник был не виноват… Но судили нас
обоих и обоим дали по одиннадцать лет лагерей.
– Что значит «не помнить себя»? Вы были невменяемы, в состоянии аффекта?
– Да… нет, мы были… немножко поддатые. Если бы все вернуть… Я не киллер, я
нормальный человек. Я в жизни не ударил ни кошку, ни собаку.
– Как ваши родные отнеслись к тому, что вы совершили?
– Меня никто не осуждает. Единственное… я считаю, что приговорили меня беспредельно,
на очень большой срок – к одиннадцати годам! Отягчающих нет, характеристики
положительные. Убил голыми руками. Ни ножей, ни стульев не хватал.
– Думали вы раньше над пословицей: от сумы и тюрьмы не зарекайся?
– Нет, не думал. Я в семнадцать лет в сапоги влез, надел военную форму. Закончил военное
училище. Служил. Но у меня было два случая, когда я ездил в должности начальника караула, сопровождал арестованных солдат. Я когда заводил их на централ, думал, что в тюрьме сидят
закоренелые преступники. Однако на самом деле не все закоренелые. Настоящих злодеев
процентов тридцать, они и должны сидеть. Остальные… так себе, случайно попали в зону.
– Помните свой первый день заключения?
– Когда меня завели в камеру, я подумал: ну все, жизнь прошла, это конец. Не видать
свободы больше. Психологически я не был готов к заключению… Осознать не мог. Ужас!
Страшно. Я постарел в камере лет на двадцать. В первый день – оцепенение. С чем это можно
сопоставить? Ну, это как потеря чего-то очень дорогого и близкого. В один день ты что-то
теряешь. Закрыли хату [16] – и земля ушла из-под ног. Ты вроде живой – и вроде тебя нет.
Обидно… В милицию я сам пришел, ничего не скрывал. Думал, правосудие разберется. Я не
считал себя невиновным. Но есть смягчающее обстоятельство – явка с повинной. На суде
посчитали, что у нас была преступная группа – я с подельником. Но это не организованная
группа. Усугубляющих вину обстоятельств не было. И вообще, нас осудили не за убийство
человека, а за убийство… трупа!
– В каком смысле – трупа?
– А в таком смысле, что мы думали – убили его. А на самом деле не убили – он был еще
живой. Но лежал не шевелился. И у нас первой мыслью было скрыть следы убийства. Мы
решили инсценировать его самоубийство: взяли труп, вынесли на балкон и сбросили…
– С какого этажа?
– С четвертого. Был час ночи. Мы его сбросили, потом спустились вниз, вышли из
подъезда…
– Зачем вышли-то?
– Чтобы посмотреть на убитого…
– Ну и что, посмотрели?
– Да, вместе с нами из подъезда вышла бабка – соседка. Оказалось, что она все видела. А
потом судмедэксперт дал заключение: на тот момент, когда мы его сбрасывали, он был еще
живой. Но мы-то полагали, что он мертвый.
– А если бы вы знали, что он – живой?
– Вызвал бы «скорую». Может быть. Впрочем, не знаю, мы убили такую мразь…
– Вы не раскаиваетесь?
– А в чем мне раскаиваться? У нас произошло убийство по неосторожности… Потом был
суд, на котором – ни слова о потерпевшем: что он трижды судим, был на учете у нарколога, имел
вторую степень алкоголизма. Меня же судили, словно киллера, по 105-й статье, части второй, пункту «ж». Хотя я не говорю, что я невиновен. Но я не хочу быть на одной планке с
отморозками, я не такой, а суд в этом не разобрался. Меня судил один человек – судья. И двое
кивал сидели. А должен был судить суд присяжных заседателей, такие вот дела… И вообще, если
разобраться, так я сам себя наказал. У меня умерла мама 26 декабря, а в январе – бабушка. Суд
провели 22 февраля, тогда я еще подумал: как не 23 февраля – в День Советской армии?
Специально для меня – кадрового военного. Вот было бы… забавно! После суда я написал
письмо президенту и министру обороны с просьбой направить меня в действующую армию на
Северный Кавказ, чтобы искупить свою вину. Из министерства пришел ответ: контракт со мной
можно заключить только после отбытия срока наказания. Спрашивается, какой контракт? Я ведь
просил в порядке помилования направить в армию.
– В зоне трудно адаптироваться?
– Я бы не сказал. В зоне такой же мир, как на воле. В том смысле, что все мы живем на
одной земле. Только сейчас нас огородили высоким забором. В зоне смотрят, кем ты раньше был.
Если был нормальным человеком, то будешь жить нормально и в зоне.
– Значит, к зоне можно привыкнуть?
– Так тоже нельзя сказать. К неволе привыкнуть нельзя. Какие бы условия здесь ни были.
Привыкнуть – это значит забыть то, что было до этого, до зоны.
– Вам снятся сны?
– Да, снится дом. Снится мама. И вообще… я не верю… что она умерла. Просто я… очень
давно… не видел ее.
Глава шестая Жизнь после жизни
С простреленной головой
– Я был с подельником, нас брали ОМОН, СОБР и военная часть, где мы служили, – говорит
бывший солдат-срочник З. – Потом мне вменили пятнадцать статей Уголовного кодекса, включая
покушение на жизнь сотрудника милиции, взятие заложников, разбой…
Осужденный З.
– Сам я из Ростовской области, из города Таганрога. Маленький курортный городишко на
берегу Азовского моря. Откуда меня призвали на службу в армию. Я отслужил немножко больше
года… Не знаю, что тут еще рассказывать.
– Рассказывай по порядку. Это первая судимость? Приводы в милицию раньше были, до
службы в армии?
– Конечно. Правда, у меня отец сам милиционер. Можно сказать, отмазывал. В основном
это были драки.
– Ваша семья была благополучной?
– Да. У меня две сестры – старшая и младшая. И старший брат. Отец и мать. У всех высшее
образование. Сестра пишет сейчас докторскую диссертацию. Брат живет в Москве. В свое время
он тоже закончил институт, работал в банке, уехал в Москву и открыл собственное дело.
– Если бы из армии ты не попал в колонию, чем бы потом занимался?
– Пошел бы в милицию. По материнской линии мой двоюродный дядька работает в
уголовном розыске – вот к нему бы пошел…
– В армии в каких войсках служил?
– Я попал в ОБОН – отдельный батальон особого назначения. Нас готовили для «горячих
точек», тренировали…
– В каком году тебя призвали?
– В 1996-м. Больше года я прослужил, потом меня осудили. Сначала на десять лет. Я бумаги
писал, и два года мне скинули. Сейчас получается восемь лет. На тот момент, когда вышла
амнистия, я сидел в СУОНе – это строгие условия отбывания наказания. Я был злостным
нарушителем режима содержания.
– Что ты нарушал?
– Так, ничего… по подъему один раз не встал. Я уже не помню, это был 1998 год, когда я
приехал в колонию. В 1999 году ушел на СУОН, а в 2001 году вышел оттуда.
– Вернемся к армии. Что там произошло с тобой? За что ты получил срок?
– Погулять ушел с автоматом. Точнее, я без автомата был, а мой подельник – с автоматом. На
посту стоял. Внутренний караул части. Охранял склады вооружений. Он на вышке стоял, а я в
караульном помещении водку пил с начкаром. У нас в начальники караула заступал
замкомвзвода – старший сержант – мы с ним друзья были. И там праздник отмечали какой-то…
Перебрал я маленько, пошел к земляку своему, на вышку, говорю: «Пойдем со мной, погуляем».
И он пошел погулять. Со мной. В самоволку мы вообще каждый день ходили. Многие ходили…
кому было куда идти! Наш батальон стоял в самом городе, вокруг частный сектор. Мы вышли, и я
сразу у него забрал автомат. Вроде как ближе к сердцу, подумал, так безопаснее будет.
– А что же земляк? Так просто отдал автомат?
– Он совсем пьяный был. Я ведь ему бутылку спирта подарил…
– И куда же вы пошли?
– К девушке моей – у меня девушка там была. Недалеко жила. Пришли, немножко погуляли
и дальше пошли. В пару домов зашли, посидели… Купаться я захотел – лето было, жарко – за
город мы уже выехали, за Красноярск, на озеро Кардач.
– На чем выехали?
– На машине. По пути поймали…
– И вы оба были в форме и с автоматом?
– Нет, мы уже переоделись.
– Автомат при вас был?
– Да.
– Водитель не испугался?
– Не знаю. Я его не спрашивал, испугался он или нет. Так-то мы с ним ничего не сделали. Я
попросил его, чтобы он за город нас вывез. И все.
– А деньги были расплатиться?
– Нет. Мы за город выехали, он поехал обратно в город, а мы пешком пошли. На озеро.
Купаться. По дороге увидели бабульку с дедулькой, на «Москвиче-412», на природу приехали, отдыхали. Жарко было, я к ним подошел, попросил воды попить. А у меня автомат в куртке, в
кожаной, был завернут. Дедок, похоже, военный был. По очертаниям увидел, что это оружие в
куртке завернуто. Мы у них воду попили и ушли. А на озеро пришли – я успел только сигарету
скурить – уже окружают! Машины начали подъезжать… Там местность ровная, поля кругом, укрыться негде. Нас взяли в кольцо, предложили сдаться. Я не захотел. Решил не сдаваться.
Оказал сопротивление. Начал отстреливаться от них. Они мне дали три минуты подумать… Это
были три воинские части, включая мою. Группа ОМОНа, группа СОБРа. И с Новосибирска
прилетел главнокомандующий внутренними войсками, фамилию не помню. Близко не
подходили. Метров восемьсот они от нас были. Но я первым огонь не открывал. Первые они
начали. А я специально ни в кого не целился. Вообще, как все получилось? Как только нас
оцепили, со мной разговаривал подполковник из нашей дивизии. Он сказал, что если я через три
минуты не сдамся, то на вертолете прилетят собровцы – у них будет приказ на уничтожение. Ну
я помахал ему рукой, что мы не будем сдаваться. Прилетел вертолет – «корова» МИ-8 – сделал
два круга. Они по инструкции сначала делают два круга, потом зависают и высаживают людей.
Мы сразу в камыши! Чтобы нас было хуже видно. Вертолет завис над озером. Дверь открылась, и
они с ручного пулемета начали стрелять. Я в ответ – по ним. Стрелял по винту и в машинное
отделение. Видимо, зацепил, и вертолет улетел. А потом я выстрелил в себя, в подбородок. Это
уже когда они всерьез решили меня уничтожить. Думаю, все равно живым не дамся. И
правильно, кстати, сделал. Потому что я потерял сознание, потом долго лежал в реанимации, мне снесло половину черепа, которую восстановили с помощью вставной пластины. Потом в
психушке меня держали. Зато теперь я живой и, можно сказать, здоровый. А вот что сделали с
моим подельником… Из-за меня его «чуть-чуть» допрашивали… последнее здоровье отняли.
Пока я лечился, с него показания брали. Поотбивали всё, что можно. Так что я еще легко
отделался. Самое интересное, что когда я выстрелил, я подумал сначала, что была осечка.
Потому что сознание потерял только на несколько минут и почти сразу пришел в себя. Только
звука не было: ничего не слышал. И вижу, что кровью захлебываюсь. Помню, как меня до города
везли, в реанимацию поднимали, и уже на операционном столе я «отъехал». На пятые сутки
пришел в сознание… Мне зашивали подбородок, язык, небо. Десны сшивали. В носу что-то
сшивали. Глаз у меня левый мертвый, не видит. Левая сторона мозга зацеплена. Если по
медицине, то у человека работает в основном правая сторона мозга. Так что все нормально, легко отделался. Отдыхаю постоянно. Бывает резкая боль в голове: словно кто-то что-то
ковыряет там… Привык. Она недолго длится, минут десять-пятнадцать. Сначала я не
разговаривал – разучился. Меня в психушке учили говорить. Я лежал в психоневрологическом
отделении. Мне дали вторую группу инвалидности. Оттуда отправили в тюрьму. Сначала
следствие было, почти год длилось. Мне вменяли пятнадцать статей Уголовного кодекса, в том
числе 317-ю статью – покушение на жизнь сотрудника милиции, находящегося при исполнении.
Один майор – командир группы ОМОНа – пострадал от моих выстрелов. Я его зацепил. И боец
один пострадал. Но все остались живые. У меня трупов нет. Еще была статья – взятие
заложников, разбой…
– А каких заложников вы брали?
– Эту статью потом перебили на другую – «Незаконное лишение свободы». Я стал
объяснять, что никаких заложников мы не захватывали. Потому что если бы мы захватили, мы
бы требовали чего-нибудь. А незаконное лишение свободы приписали к тем случаям, когда мы
заходили после моей девушки еще в два дома. Там разбой присовокупили, потому что мы вещи
забрали переодеться.
– То есть в этих домах жили незнакомые люди?
– Да. Надо же было переодеться. Не ходить же в военной форме. Но вели мы себя культурно.
Я зашел, поздоровался, попросил спортивный костюм и кожаную куртку. Они мне дали. Я сказал
спасибо, распрощался и ушел. По закону это вышла 62-я статья, то есть разбой. Еще мне вменяли
статью «Угроза жизни убийством». Мы ночью шли, в одном доме горел свет. Мы зашли, чтобы
переночевать. Когда уходили, я сказал хозяину: «Если ты за нас кому-нибудь расскажешь, я приду
и убью тебя». По совокупности всех статей, мне хотели дать высшую меру. И меня уже вывезли
на тюрьму, но заступились за меня мои командиры – комбриг, комбат, командир роты и
командир взвода. Писали ходатайство за меня. Москва отменила решение первой инстанции, и
мое дело передали в другую прокуратуру. Было проведено доследование, и в оконцовке дали
десять лет.
– Объясни, зачем ты все-таки ушел из военной части? Были проблемы?
– Нет, проблем не было. На то время я уже не был «духом», то есть молодым солдатом. Я
уже сам учил молодых… Служить мне нравилось. Ну а ушел я по одной причине – личной. А
подельник мне просто под руку подвернулся. Из-за того, что у него был автомат, который я себе
взял. Поэтому, можно сказать, что он ни за что пострадал. Он тоже, кстати, сидит в этой зоне, но
только в другом отряде. У него срок меньше, он скоро должен выйти на условно-досрочное
освобождение. Я с ним разговаривал недавно.
– Родные к тебе на свидания приезжают?
– Нет. Почти все отказались поддерживать со мной отношения. Одна мать только пишет. Но
я ни о чем не жалею. Что сделал, то сделал. Обратно ничего не вернешь. А то, что оказался в
колонии, это своего рода тоже хорошая школа. Большая школа. Тут многому можно научиться.
Например, научиться разбираться в людях. Пройдя эту школу и выйдя за забор, ты уже будешь
знать, пообщавшись с человеком, что это за человек. Это школа жизни. Тут, как и в армии, выживают. Кто-то доходит до дембеля, то есть освобождается, а кто-то и здесь остается – его в
ящик заколачивают. Здоровье не вывозит его… При мне тут двое уже умерли. Один от язвы
желудка, и другой тоже – на больницу повезли, не доехал… Так что зону можно сравнить с
армией. Почти одно и то же. В этом смысле я ничего не потерял. Единственное, в армии можно
было уйти за забор, а здесь – нет.
– Получается, что армию довели до уровня зоны? Или все наоборот: зону довели до уровня
армии?
– В армии тоже разные части бывают. В нашей части был полнейший бардак. Пили, когда
хотели. Ходили гулять, когда хотели. Многое себе позволяли… На суде я признал, что похитил
оружие, насильно забрал патроны у сослуживца, признал грабеж, признал сопротивление
сотрудникам силовых органов. Еще мне хотели приписать дезертирство, но этого я не признал.
На суде я сказал, что от службы не отказывался. Я убегал не для того, чтобы не служить, а
просто ушел… мне нужно было решить свои вопросы.
– Ну и как, решил эти вопросы?
– Наполовину. Надо будет доделывать.
– В каком смысле доделывать? Ты уже оказался в зоне. Выйти и доделать, чтобы еще один
