Table of Contents 19 страница

сотрудников изолятора. Если кто встречался на пути следования, им кричали: «Лицом к стене!»

А те пытаются украдкой взглянуть, что за уголовника ведут. Вот это и раздражало. Иногда

доходило до абсурда. Сижу в камере один. Приходят подстригать. Командуют: «Руки назад!» И

еще их нужно просунуть в кормушку – в окошко в двери, чтобы надели наручники. Потом

открывают дверь, выводят в коридор. Там стоит зэк с механической машинкой для стрижки.

Рядом наблюдает охранник с собакой. Напротив на стуле сидит офицер. Я сажусь, и в такой

компании меня подстригают. Точно так же водили на прогулку. Сзади охранник с собакой, впереди – офицер, посредине – я в наручниках. Полтора года так продолжалось… Каждую

пятницу – обход камер начальником изолятора вместе с начальниками отделов. Дверь

открывается, меня спрашивают: «Вопросы есть?» Отвечаю: «У меня уже никаких вопросов нет».

Ну, по-улыбаемся друг другу, и всё – обход закончен. Сначала они мне говорили, что мое

пребывание в одиночке – это недоразумение, мол, разберутся. А потом уже и отвечать

перестали. Ну и я перестал вопросы задавать. Я же знаю, как этот механизм работает. Потом

был суд, после которого меня еще полгода держали в одиночке… Однажды зашли ночью, увезли

на вокзал, посадили в столыпин, и – по этапу. Самый скверный следственный изолятор в стране

– это в Иркутске. Такого я больше нигде не встречал. Набивают камеру людьми, там нет окон, нет отопления. Лампочка регулярно перегорает. И никому нет дела, что там сутками сидят без

света. В камере, как правило, человек тридцать. По стенам течет, там где-то провода замкнуло, в

стене, внутри, и если дотронешься до стены – пробивает, из носков выскочишь. Содержат, как

последних скотов. Такого нет нигде… Тем более они ведь понимают, что сами могут здесь

оказаться. Ведь в колонии сидят бывшие начальники отрядов из колоний, бывшие опера из

колоний. В иркутском изоляторе я пробыл три недели. Долго не мог понять, почему меня не

отправляют в колонию. Уже начал писать… Как мне ответили, недоразумение. Чтобы я, наверное, в полную силу прочувствовал свою… вину! После одиночной камеры я не мог

наговориться. Одна история меня сильно поразила. Я познакомился в СИЗО с бывшим опером.

Потом он стал рэкетиром, и не могли с ним справиться, чтобы посадить. Тогда придумали

убийство: что он убил сторожа на своей даче. Поскольку человек исчез. Меня этот случай

поразил. Нет трупа, нет орудия убийства, нет свидетелей убийства, и нет даже никаких

косвенных доказательств, но процесс идет по убийству. Матери убитого показали фотографию, где она опознала его по одежде. Каждую весну снег тает, и в одном месте показался труп –

обезображенное тело. Матери показали фотографию и спросили: «На нем был такой свитер?» –

«Да, был». Опознала, значит. Расписалась в протоколе. И вот когда уже процесс был в самом

разгаре, этот «убиенный» объявился. Он поехал в Ставрополь на заработки, и там чечены взяли

его в плен. Когда его освободили наши войска, он позвонил матери. Она говорит: «Слушай, Вовочка, из-за тебя же судят Валерку – за то, что он тебя убил. Ты давай приезжай быстрее». Он

отвечает: «Ну как справку мне выправят, я сразу и при-еду». Она приходит в городскую

прокуратуру к следователю и говорит: «Вы сказали, что Вовка погиб, а он мне звонил сегодня».

Следователь отвечает: «Мамаша, все хорошо, вы только никому не рассказывайте». А процесс

идет… Ну, вопрос чести, встать бы прокурору и сказать: «Мы снимаем обвинение по этой

статье». Сказать, что произошло недоразумение… Нет! Он, «убиенный», уже сам пришел в зал

суда. Его спрашивают: «Кто такой?» Он называется. Его опять спрашивают: «А документы у тебя

есть, что ты – это ты?» Он показывает справку, поясняет: «Паспорта, правда, нет, но я – это я».

Ему парируют: «Справку может любой составить». – «Так вот моя жена сидит». – «Ну и что с

того, что сидит. Ты документ покажи». Более того, у судьи возник вопрос к «убиенному»: «Кто

тебя пустил в зал заседаний?» Потом, конечно, судья исключил 105-ю статью за убийство, и

осудили по другим статьям. Так было, и я отвечаю за свои слова. Потому что я сам на слово

никому не верю. И я лично смотрел документы, где его сначала обвиняли в убийстве, а потом эту

статью убрали. И вот что я хочу сказать: эта история отнюдь не исключительное явление, а

наоборот, достаточно распространенное. Рядовое, к сожалению. Тюрьму можно сравнить с

гостеприимным домом, в котором рады всех принять, но никого не выпустить. И людям надо об

этом знать. Ведь тот, кто не столкнулся с этой системой, он даже не представляет, что здесь

совсем другой мир. Помню, когда я смотрел на своем процессе на прокурора, я думал: для него

это все театрализованное представление. Он пришел и так же уйдет – в свою, реальную, жизнь.

А в эту тюремную жизнь для него было просто экскурсия. Даже не экскурсия, а так, соприкоснулся. Тюремная тема по-прежнему закрыта для широкой общественности. О реальном

положении дел в тюрьмах и колониях молчат и газеты, и телевидение. Приведу такой пример. Я

дважды писал в две разные редакции письма. Высылал свои рассказы о жизни в колонии и

приписывал, что готов встретиться с журналистами, если у них возникнут вопросы. Ответов не

было. Может, журналистам это не интересно? Или снова происки ФСБ? Потому что в нашей

стране нет такой помойки, где не сидел бы таракан из ФСБ. В колонии отбывают срок люди

разных национальностей. Это еще одна самостоятельная тема, о которой нигде не пишут. В зоне

много чеченов, ингушей. И тут же много людей, которые попали в зону с войны. Из Чечни.

Славяне. У многих есть ордена. Кого-то самого брали в плен. И они тоже брали в плен. В

колонии славяне столкнулись с чеченами, которые нас просто ненавидят. В глазах ненависть

стоит: дай ему автомат – он сегодня же всех нас порешит! И в колонии чечены ведут себя

скверно. Вызывающе. Бывает, даже провоцируют. Вот идешь, а тебя подталкивают, например.

Проблема? Проблема. Бывших врагов посадить в одну колонию… Меня поразили буряты. Они

справляли Новый год. К ним присоединились тувинцы и калмыки. Все буддисты. Новый год у

них – в марте. Администрация разрешила им собраться возле одной локальной зоны. Они

заварили чифирь, принесли конфеты и какие-то национальные кушанья. И еще принесли кость

от крупного рогатого животного – лопатку или ключицу, которую они, по традиции, должны

были сломать ударом руки. Все вместе они образовали круг. У них был старший – по возрасту –

он набрал в пиалу дымящиеся угли. С этой пиалой он трижды обошел круг, потом возле каждого

сделал круг, и еще что-то приговаривал – молитвы свои. А все стоят, смотрят на него, внимательно слушают. Уже смеркалось, взошла луна. Они попили чифиря, потом стали ломать

кость. Выходили по очереди. Только шестой или седьмой смог сломать ее. Ему приз – несколько

сигарет. Потом они стали бороться: национальная борьба у них есть… А когда уже совсем

стемнело, один из тувинцев начал петь. Горловое пение… Громко и надрывно. На всю колонию.

В темноте это было настолько жутко. У меня было такое ощущение, что из темноты сейчас

выйдут воины Чингисхана. Причем мой сосед сказал: «Если до утра нас не съедят, то нам крупно

повезет». Словом, все это воспринималось как действие первобытных людей. Над зоной стояла

огромная круглая, красная луна. Где-то вдалеке выли собаки… Помню, я еще подумал, что они

все же молодцы – сохраняют национальные традиции. Хотя все они – молодые и пьяницы по

воле, и я удивлялся: ну откуда у них все это? И тем не менее, им хотелось объединиться. Хотя бы

на этой почве. Есть в зоне таджики, узбеки. Но они испорчены цивилизацией. Друг друга

поддерживают постольку поскольку. О кавказцах я уже говорил: ведут себя скверно. Особенно

чечены, ингуши. И проблема в том, что их нельзя поставить на место. Потому что нельзя на

национальной почве рознь сеять. Этим они и пользуются.

– Вы упомянули еще про одну категорию осужденных – бывших военнослужащих.

Приходилось с ними общаться?

– Да, здесь их достаточно много. У всех у них одна проблема, они рассуждают примерно

так: «Да, я признаю, что совершил это преступление. Но я уже здесь шесть-восемь-десять лет, у

меня есть за боевые действия орден Мужества, и почему бы меня не амнистировать на

основании моих прошлых заслуг. Ведь лучше я уже не стану, я все понял». Вот это их очень

сильно задевает – отрицание государством их прежних заслуг. Они же действительно защищали

народ, государство. И я считаю, что в этом отношении политика государства абсолютно

неправильная. Это люди, которые уже доказали, что они способны защищать государство. Их

наказали, но… это уже иное, это другая тема разговора. На сегодняшний день перепутаны два

понятия: лишение свободы как изоляция от общества человека социально опасного и как

наказание за преступление. Каждого подсудимого изучает следствие, изучает суд, и можно

разобраться, насколько человек социально опасен. Если опасен, ему дают пятнадцать лет. Но

судья дает пятнадцать лет и тому, кто не опасен. Например, человек в возрасте, у него семья, внуки. У него большой положительный жизненный опыт, но… он совершил преступление. И

ему дают большой срок, заведомо обрекая его на смерть. В прошлом году у нас отсюда уехал

бывший начальник следственного отдела из Ессентуков. Ему семьдесят два года было. Его

осудили на три с половиной года. Он застрелил своего зятя. Там у них была такая драма: зять

пытался его прикончить, чтобы квартиру получить, отравил его жену, в итоге он застрелил зятя.

Причем он подпадал под амнистию. Амнистию не стали применять.

Его прогнали по всем этапам. С достоинством вел себя. И что же, его в семьдесят два года

перевоспитывать собирались? Или он был социально опасен? Произошла семейная драма! За

что человека лишать свободы? Он уже понял все, он дышит, может быть, в последний раз. Ну

ладно, человек с достоинством, он сохранял себя здесь, не побирался. Хотя даже дети от него

отвернулись, потому что работают в прокуратуре, честь мундира решили сохранить, оказались

такими подонками. Мы его как могли поддерживали. Но наконец после того, как он третью

жалобу написал, амнистию ему применили. Снизошли. Он отбыл в колонии около двух лет. Для

чего надо было лишать человека свободы? Ради чего? Если наказать, так его наказали – он уже

осужден, он уже с клеймом. И таких людей в колонии достаточно: их лишили свободы не

потому, что они социально опасны, а потому, что вот так положено. Вот инструкция –

Уголовный кодекс. Написано: до восьми лет. Вот столько и дадим ему. Я почему и говорю, что

судьи – это люди с крайне деформированной психикой. Для судьи нет людей, для него есть

стопка бумаг. Если она красиво и хорошо подшита, значит, все нормально. Да еще просят

наказать побольше. Ну как не сделать… Это конвейер. И поэтому дают лишение свободы всем

подряд. У нас в колонии есть пацаненок, ему двадцать лет, солдат… У него грабеж, в результате

которого он причинил ущерб потерпевшему на шестьдесят рублей. За шестьдесят рублей его

осудили на четыре года лишения свободы. Причем все это подтверждается документально. Я

ведь на слова никому здесь не верю. Я уже наслушался столько историй… Не нами придумано:

«Не верь, не бойся, не проси». Это заповеди тюрьмы. На слово верить нельзя.

– Однако бытует мнение, что человек в тюрьме раскрывается.

– В большинстве случаев. Мало ведь кто контролирует себя на сто процентов. И потом, ведь

лишения начинаются здесь не оттого, что ты лишен свободы. Когда приезжаешь, ты никому не

нужен, никого не знаешь. Приходишь в столовую, тебе наливают в чашку… один капустный лист

там плавает. И кусочек хлеба. Наесться невозможно. И голод толкает людей на самые разные

поступки. Один пытается подработать как-то. Другой выпрашивает. Третий побирается.

Четвертый заискивает где-то. Это уже повод человека увидеть. В чем он проявляется. Потом, конечно, человек обживается. Потому что не все же ходят в столовую, делят уже его пайку на

несколько человек. Происходит своеобразная адаптация к жизни в неволе. Но есть и такие, кто, попав в колонию, ничего не потерял. Ему предлагают идти на условно-досрочное освобождение, а он говорит: «Меня там никто не ждет. Мне и тут хорошо: здесь кормят, поят». Не хочет уходить.

И не потому, что его там ждет пистолет – пуля чья-то. Нет. А потому, что он пойдет в никуда. И

многих, у кого подходит срок выходить, страшит, что же будет там, на свободе. Потому что в зоне

какая-то стабильность есть. А на свободе? Кем он будет, когда выйдет? Всего лишь свободным

человеком… Но это будет его субъективным ощущением, а не социальной категорией. Сама по

себе свобода еще не дает стабильности социального положения.

Миллион в чемодане

– Меня просто угнетает, что я оказался в колонии, – говорит осужденный Ж. – Куда бы я ни

шел – в столовую, в отряд, на промку – и я все время думаю, что я – зэк! Понимаете? Я ведь

взрослый человек, моя голова на месте, мозги при мне, и вдруг – колония… Это какой-то

абсурд.

Осужденный Ж.

– У меня большой срок. Вы хотите знать предысторию? Окончил Харьковский юрфак, работал в прокуратуре. Перешел в КГБ, был оперативником в Черновцах. Потом – следователем в

следственном управлении, там же, в Черновцах. Вернулся в 1992 году в Харьков, стал членом

коллегии адвокатов. Переехал в 1994 году в Москву, принял российское гражданство. Стал

членом Санкт-Петербургской коллегии адвокатов. Моими клиентами, кстати, были банкиры.

– То есть вы не бедствовали?

– Нет, конечно. В 1995 году я стал соучредителем межрегиональной коллегии адвокатов, в

1996 году возглавил одну из московских юридических консультаций, а в 1997 году меня задержал

РУОП.

– В чем вас обвинили?

– В незаконном приобретении и перевозке наркотиков. Я могу рассказать во всех

подробностях. Остановили на дороге мою машину, открыли багажник, достали из него чемодан.

Открыли при понятых – там кокаин на миллион долларов. Потом в газетах писали, что я –

кокаиновый барон.

– Чемодан ваш был?

– Нет. Мне его подложили. Потом был суд, и первый приговор, который затем отменили.

Потом был второй суд и второй приговор, его тоже отменили. И еще трижды меня судили.

Думаете, для чего все это было затеяно? Мне предлагали: давай информацию на своих клиентов-

банкиров – и мы тебя освободим.

– В каком году вас отправили в колонию?

– В 1998-м.

– Помните свой первый день в колонии?

– В первый день я не вышел на просчет.

– Почему?

– В знак протеста против решения суда по моему делу.

– Что было дальше?

– За нарушение режима содержания меня отправили в штрафной изолятор, где я сразу же

объявил голодовку.

– Опять в знак протеста против судебного приговора?

– Да, из ШИЗО я отправил несколько жалоб на решение суда, но бесполезно… В колонии я

написал книгу «Гарантия адвокатской деятельности», так ее Академия наук посчитала как

диссертацию. Остается поехать на предзащиту…

– Вы это серьезно?

– Ну, хотелось бы… Хотя, конечно, смешно: кто же меня, зэка, выпустит из зоны на защиту

диссертации…

– О чем еще, кроме защиты диссертации, вы мечтаете?

– Да ни о чем я теперь не мечтаю… Меня угнетает, что я здесь оказался. Куда бы я ни шел –

в столовую, в отряд, на промку – и я все время думаю, что я – зэк! Понимаете? Я ведь взрослый

человек, моя голова на месте, мозги при мне, и вдруг – колония… Это какой-то абсурд. А моей

дочери исполнилось шестнадцать лет, и ей надо в жизни помогать вставать на ноги. Вот об этом

я сейчас и думаю. И еще думаю о том, что мой отец – пенсионер, ему я тоже должен помогать.

Но происходит наоборот: это он мне сейчас помогает, а не я – ему… И что еще… нет

справедливости! Вот о чем постоянно думаю. Все перевернулось в этом мире. Ну как такое

могло произойти? Судью настроили против меня, организовали статьи в газетах, сюжет на НТВ.

Есть дела, за которыми стоят РУОП, ФСБ, и судья вынужден называть черное белым. Первый

судья по моему делу уже на пенсии. Я на него не в обиде. Ведь судебный процесс – это машина, механизм, где судья лишь выполняет чью-то волю. Второй судья – ничего хорошего о нем не

скажу, он вообще имел неформальные отношения с РУОПом, мой адвокат их застукала… Вы

знаете, в суде я требовал, а не просил. Чтобы мне показали постановление, на основе которого

меня задержали. Самое интересное – не было такого постановления! А судья сказал мне: «Я буду

лично рассматривать твои жалобы». То есть дальше его кабинета они не уйдут. Как вам это

нравится? В тридцать седьмом были «тройки» – втроем решали, а здесь уже единолично…

Меня держали два месяца в СИЗО, когда я знал, что Верховный суд не вписал мне никакой

меры пресечения. В камере сидели двадцать четыре человека. Мы пообщались, познакомились,

и вот представьте, что все они вдруг стали моими подзащитными, поскольку я сам – адвокат, и

никто пока еще не лишал меня права на адвокатскую практику. Что тут началось… Из камеры

собираются кого-нибудь выводить, а он говорит: «Без своего адвоката никуда не пойду!» Адвокат

же вот он, я, сижу, жду, когда меня пригласят… Разумеется, зря жду – не приглашают. А это еще

одно нарушение со стороны судебной системы: каждый подследственный в нашей стране имеет

право на адвокатскую защиту. И его право, какого адвоката себе выбирать.

По моему делу следователь ни разу не видел ни злополучного чемодана, ни наркотиков.

Фотографий чемодана и наркотиков в деле тоже не было. Я говорил следователю: «Раз вы

утверждаете, что чемодан нашли в моей машине и он якобы принадлежал мне, то снимите мои

отпечатки пальцев, убедитесь, что следов моих пальцев нет на чемодане». Но куда там, им это не

надо. Я говорю «белое», они в ответ – «черное». Доказать что-либо, если тебя занесли в черный

список, бесполезно. Хотя, если честно, я ведь ожидал провокации. Мне предлагали

«сотрудничество», я отказался, и потом стал ждать, что последует месть. В этой системе не

принято оставлять свидетелей. Но я думал, что они будут действовать более грамотно, что ли, более искусно, а не так топорно, примитивно, думал, что подбросят, ну, скажем, каких-нибудь

два патрона – и вот тебе уже статья за незаконное хранение боеприпасов. А подкинули пять

килограммов кокаина. Понятно, конечно, почему так много: чтобы труднее было оправдаться.

Посадить любого могут. А мы строим правовое государство… Но законы мертвые. Вот

передали тюремную систему из МВД в Минюст. Это хорошо. Раньше РУБОП мог пойти в СИЗО,

зайти в камеру, кого-то выволочь, избить. Теперь этого нет. Но я сочувствую тем бедолагам, кто

несет службу в лагерях и тюрьмах. Зарплата маленькая. А как одеты? У одного на фуражке

кокарда, у другого – орел. Это тоже от безденежья. А здесь, в зоне… нет денег на конверты! А

как же гарантия конституционного права на обращение в вышестоящие инстанции? Жалобы

ходят один-два месяца! Потом приходит «ответ» – всегда отписка. И ты уже думаешь, что ты не

человек, а зэк, у которого нет никаких прав. И главная потерпевшая сторона здесь – о, вот еще

один парадокс нашей жизни! – это администрация колонии. Потому что сколько осужденных, столько и жалоб, и все что-то требуют. Вот почему мне жалко тех, кто работает тут. Ну что они

могут сделать, когда нужно менять всю систему. А зона – это отражение нашей жизни.

Случилось где-то ЧП, и вот уже из ГУИНа давят на руководство колонии, а руководство колонии

давит на своих сотрудников, ну а те, понятное дело, давят на нас, осужденных.

– А так бывало?

– Да сколько раз… Ведь даже тот же шмон можно тоже провести по-разному. Так и живем –

по настроению, так же отбываем наказание, а закон – он, как повелось, на втором плане…

– Вы отбыли уже две трети срока. Чем хотите заняться на свободе?

– Я уже решил, что буду баллотироваться в депутаты Госдумы.

– Вы уверены, что вас могут избрать?

– У меня есть имя, знания, авторитет. Меня поддержат. В нашей стране нужно делать

правовую реформу – защищать человека от произвола государства. Иначе через тюрьму пройдет

вся Россия. И в те же правоохранительные органы будут принимать по принципу: этот сидел

один раз, а этот – два раза, значит, принять того, кто меньше сидел.

Глава десятая Особый случай

«Мы ограбили Брынцалова»

Из беседы с осужденным Ц.:

– Лично я надеялся, что меня не посадят, потому что я сам милиционер. Думал, может, спасут. Но мне три лишних года только за погоны накинули. Судья говорил: «Ты служил в

милиции. И ты совершил преступление. Как ты мог?» Вот так и мог. На суде я молчал, с судьей

не спорил. Зачем? Чтобы он еще год накинул за неуважение к суду?

Осужденный Ц.

– Я работал в патрульно-постовой службе в Москве, в микрорайоне Солнцево. Проработал я

там два года десять месяцев.

– А до милиции где работали?

– На железнодорожном транспорте. Машинистом.

– В чем заключалась ваша работа в милиции?

– Я был милиционером-водителем в группе немедленного реагирования. Выезжали по

вызовам. На задержание преступников.

– Были случаи, сопряженные с риском для жизни?

– Да, один случай был.

– Оружие приходилось применять?

– Да, применяли. Задерживали угонщиков. В нас стреляли, мы – в них.

– А в колонию по какой статье попали?

– По 162-й, части третьей – разбой.

– Что же вас потянуло на большую дорогу?

– Жизнь заставила. Нас было шесть подельников. Мы ограбили… Брынцалова. Слышали о

таком? Забрали его машину с водкой.

– Как это произошло?

– Ну как? Остановили машину, высадили водителя, сами сели и уехали.

– В чем заключалась ваша роль при ограблении?

– Остановить машину. Я был в милицейской форме. В руках – жезл. Вышел на дорогу, взмахнул рукой. Машина остановилась, водитель вышел. Я забрал у него документы. И

предложил ему пересесть в уазик.

– В какой уазик?

– В милицейский, конечно. Он стоял рядом, на обочине. Я же говорю, нас было шесть

подельников. Трое, включая меня, – милиционеры, остальные трое – гражданские. И вот

водитель пересаживается. А уже наш водитель и я – мы садимся в его машину и уезжаем.

– Что собирались делать с грузом?

– Спрятать. Там было водки на сто тысяч долларов.

– И что же все-таки вас толкнуло на преступление?

– Жизнь. Я получал в этой милиции копейки. Плюс алименты жене выплачивал… Да если

бы все нормально пошло, мы бы не сели. Идя на преступление, я думал о том, что все срастется, все будет хорошо.

– И сколько бы лично вы получили денег?

– По моим подсчетам, двадцать тысяч долларов.

– На что бы их потратил?

– Там видно было бы…

– Все-таки интересно, ради чего человек идет на преступление?

– Я хотел купить машину, завести отдельную квартиру. Я жил на тот момент с мамой и

сестрой. Была у меня и квартира, и машина. Но с женой я развелся, она осталась в квартире. А

машина – пятая модель «жигулей», но мне хотелось получше.

– Это слишком банально: жить лучше мечтают все. Была ли альтернатива: разбогатеть

легальным способом?

– В Москве? Это нереально. Даже если попытаться устроиться на работу водителем в

какую-нибудь фирму. Без рекомендации меня никто не примет. Я вам честно скажу, что когда

работал на железной дороге, то я еще подрабатывал – овощами торговал… Ну а как еще жить в

Москве? Цены на все растут. Спасало то, что еще в милиции были какие-то льготы: пятьдесят

процентов оплаты за коммунальные услуги, за телефон, проезд бесплатный. Ну а жить-то, питаться надо. Семью кормить. Ребенок маленький в семье был. Я тыкался-мыкался по

знакомым, искал другую работу. Мне говорили: подожди… Все это оттягивалось. А я не могу

ждать всю жизнь. И вот мы – шесть человек – все нормальные, ни разу не судимые, пошли и

совершили преступление. Чтобы разбогатеть. Двоих я очень хорошо знал, в школе вместе

учились. Однажды встретились, и один из них предложил ограбить ликеро-водочный завод.

Такой спонтанный разговор. Никого ни к чему не обязывающий. Расставаясь, решили, что надо

подумать. Подумали. Пришли к выводу, что все будет нормально. План был неплохой. Решили, что остановим машину…

– Именно машину Брынцалова?

– Да почему, нам без разницы было, какая машина. Лишь бы она выезжала с того завода.

Этот завод принадлежал Брынцалову. Но… преступление получилось липовым. Начали дело и

не закончили. Тот водитель грузовика сбежал от нас. Рядом был пост ГАИ. Естественно, он бы

сообщил номер своей машины. И нас бы сразу задержали. Поэтому мы сами бросили машину. А

мимо проезжала милицейская машина. Они видели, как мы бросили одну машину и пересели в

другую. Когда подъехали к посту ГАИ, нас остановили. Спросили документы. Потом вызвали

РУОП. И нас задержали. Мы не сопротивлялись.

Лично я надеялся, что меня не посадят, потому что я сам милиционер. Думал, может, спасут. В нашем отделении разные эксцессы происходили и раньше – провинившихся просто

выгоняли из милиции. А вот меня посадили. Я первый в отделении, кого посадили.

Представляете? Ну не думал я, что попаду в колонию. Да еще в такую компанию… Кто сидит в

нашей зоне, вернее, за что сидят в нашей колонии? За особо тяжкие преступления. Это разбой, грабеж, убийство – 111, 228, 290-я статьи. У многих срок больше пятнадцати лет. Хотя, если

разобраться, много людей сидит ни за что. Вот у нас в отряде был один полковник из Якутии, он

всю жизнь прослужил в УИНе, дослужился до начальника отдела. Сейчас уехал по отмене

приговора. А что у него было? Взятка, которой он не брал. Просто собрали документы, что он

якобы получил от кого-то деньги. Самих денег никто в глаза не видел. Ясно, что он просто стал

неугоден. Мешал, может, кому-то. Из начальства. По таким приговорам здесь столько народу

сидит! Это ужас… Вот пообщаешься с ними, с этими людьми, и прекрасно видишь, что

приговоры их сфабрикованные.

– Ну себя-то вы не оправдываете?

– Нет. Я совершил преступление. Единственное, не на такой срок я его совершил, который

мне дали. Правильно говорил мой адвокат: максимальный срок мог быть семь лет. А мне дали

десять лет. Получается, мне три лишних года только за погоны накинули. Судья говорил: «Ты

служил в милиции. И ты совершил преступление. Как ты мог?» Вот так и мог. На суде я молчал, с судьей не спорил. Зачем? Чтобы он еще год накинул за неуважение к суду? А когда приговор

объявили, мои родственники чуть в обморок не попадали. Десять лет! За что?! Из всех

подельников – шести человек – мне дали самый большой срок. Ну, мать меня поняла, три года

подряд ездит на свидания. Четвертый год уже сижу… Так что подвело стечение обстоятельств: я

думал, все пройдет на авось, срастется, не попадемся, все нормально будет. Честно сказать, я

ехал на преступление и читал газету, которую перед тем вытащил из своего почтового ящика.

«Московский комсомолец», как сейчас помню. Там тоже есть эта рубрика – криминальная

хроника. Вот ее и читал. Мне вообще нравилось читать эти вещи, и по телевизору тоже смотреть

– кто, где, кого. Регулярно смотрел «Дежурную часть», «Петровку, 38»…

– Может, оттуда и почерпнули что-нибудь для плана своего преступления?

– Н-нет, я же план не составлял. Мне сказали, что я должен буду сделать – только

остановить машину. И это все. Больше мне ничего не надо было делать. Ни бить, ни убивать…

– Какими были первые ощущения после ареста?

– Столько нервов… Представьте, заводят в камеру. На входе стоят два мордоворота, побольше меня в комплекции. Смотрят. Хорошо хоть, что меня переодели в гражданскую одежду.

Потому что меня привезли в ИВС, где нет камер для бывших сотрудников милиции. Такие

камеры есть только в СИЗО. А в ИВС – общие камеры, для всех – и уголовников, и бывших

сотрудников. А ведь там хочешь не хочешь – приходится отвечать на вопросы. Они хотят знать, с

кем сидят. А промолчать – выйдет себе дороже. И вот ходишь и представляешься: я бывший

сотрудник милиции. Понимающие это понимают, а непонимающие начинают пальцы гнуть. И

всякое бывало, приходилось и в другую камеру уходить. Постоянные стычки… Правда, до драк

не доходило. Просто умные люди рядом сидели и останавливали эти вещи.

Неприятно ночь не спать и думать, что тебя зарежут. Или удушат. Сама камера угнетала. Всё