Выжженный крест Цоцан-Юрта

Власти, использовав для этого общедоступное лицо по­мощника президента РФ Сергея Ястржембского, ответ­ственного за «формирование правильного образа войны», объявили о «несомненном успехе спецопераций», проведен­ных в декабре—январе 2002 года в Чечне. «Лицо» заверило наш многомиллионный народ, что там применялась так­тика «многомесячного» выдавливания боевиков с гор и из нескольких населенных пунктов в селение Цоцан-Юрт, где в Новый Год последние были блокированы в количестве не менее ста человек, шли сильные бои с «плотным огнем из домов, превращенных в крепости», в результате которых большое количество боевиков поймано и уничтожено...

С новым горем!

В Цоцан-Юрте все началось 30 декабря — в тот день, когда уже почти весь мир за праздничным столом.

— «С Новым годом!» — так я сказала солдату, кото­рый первым вошел в мой двор, — говорит дряхлая ста­рушка совсем преклонных лет, пришепетывая и присви­стывая двумя оставшимися во рту зубами. — И солдат ответил мне: «С новым горем, бабушка!»

Камера начинает нервно плутать по ее дому. Бабушка что-то сбивчиво и невнятно объясняет — опять с очень плохим произношением. Но, собственно, слова уже не требуются. Шифоньер перевернут и внутри все выломано.

— А вещи где?

— Унесли. Они пришли и сказали, что у меня банди­ты скрываются. И тут же стали грабить. Недавно мне по­дарили старые калоши — так они их забрали. Я спросила:

«Часы не можете оставить? У меня больше нет часов». Солдаты ответили: «Бандитов подкармливаете — часов оставить не можем».

Посуда? Разбита, расколота и сброшена на пол.

Подушки и матрацы? Вспороты.

Мешки с мукой? Тоже — ножами, крест-накрест. Му­ку — на пол, чтобы из нее уже никто, никогда и ничего не приготовил.

— У меня в сарае было 200 тюков с сеном, — расска­зывает соседка старушки «С новым горем». — Военные притащили в мой сарай парня с другого конца села, положили между тюков и все сожгли.

Длиннобородый старик в белой папахе — он букваль­но «повис» на своей палке — еле стоит на ногах. И от старости, и от горя:

— Они вошли и говорят: «Где паспорт на магнито­фон?» А магнитофону — 30 лет. Какой у него «паспорт»? Если нет «паспорта» — уносят. Или деньги плати, чтобы оставили. Картошку у меня всю забрали. Весь зимний за­пас. Если мешок с мукой им был не нужен — рвали его и муку высыпали. Кукурузу — корм для скота — всю со­жгли. У меня было три пары штанов — все три забрали, и все носки, которые были. А кто давал выкуп — 5-6 тысяч рублей с двора — не трогали. За человека вы­куп меньше, чтобы не забирали, — 500 рублей. А те, кто в селе боевики, — тех не трогали... Потом автобус подо­гнали, людей туда погрузили, и детей — тоже. Детям в руки лимонки давали и родителям кричали, что если не принесут денег, то детей подорвут. В доме Солталатовых федералы держали молодую женщину с годовалым ре­бенком на руках на улице до тех пор, пока ее мать не смогла обежать соседей и собрать сумму, которую они потребовали. Уносили из домов даже одежду для ново­рожденных. Мою сноху, под угрозой оружия, заставили написать заявление, что она благодарит их за содеянное и дарит им двух баранов на Новый год. Пообещали вер­нуться и сжечь дом, если потом она напишет другое за­явление... Три дня и три ночи так издевались над нами: придут — уйдут. Разве порядок таким образом наводят?

Мечеть, конечно, самое лучшее здание в селе. Отре­монтированные стены, красивая свежевыкрашенная ограда. Солдаты пошли в мечеть, а может, это были и офице­ры. И там, в мечети, взяли да нагадили. Стащили в кучу ковры, утварь, книги, Коран, конечно, — и свои «кучи» сверху наложили.

— Это что, они, называется, — культурные люди? А мы — средневековье, по-вашему? Русские матери! Ваши сыновья вели себя у нас как свиньи! И остановить их на

этом свете некому! — кричат женщины в платках, съе­хавших набок, — те женщины, которые потом, через шесть дней после цоцан-юртовского погрома, отскреба­ли в мечети это человеческое говно. И еще кричат:

— Будь прокляты вы, русские! Не забудем мы вам это! Кто те матери, которые родили этих извергов?

Мальчишки рядом толкутся, прислушиваются. И мол­чат. Один не выдерживает, резко разворачивается и ухо­дит прочь — его увозили вместе со взрослыми мужчина­ми «на поле», во временный фильтропункт, допрашива­ли, били. Другому, лет девяти, взрослые велят расска­зать, что он видел.

— Я залез в какой-то подвал от страха. Солдаты всех били. Гонялись за всеми. Я и полез. А там мужчина уби­тый, я испугался и вылетел...

— Я, видишь, бабушка уже, — это еще одна бабушка говорит, совсем не дряхлая, с крепким голосом, с осан­кой, боевая. Но все равно ведь бабушка. — А они мне: «Сука! Блядь!»

— И нам так же, — скорбно кивают другие бабушки. С палочками, на кривых, вдрызг разбитых подагрой но­гах вечных тружениц.

— Я — «сука»? — плачет та, что все время молчала. — Я сорок лет дояркой отработала, надоев рекордных до­бивалась. А мне солдат кричал: «Мы вас доведем до того, что вы сами в Сибирь будете проситься». Но я там уже была, в Сибири было лучше...

— А я — им: «Как же вам не стыдно, ребята!» — про­должает самая первая старушка. — «А если бы твою ба­бушку сукой обозвали? Что бы ты делал?» А солдат мне в ответ: «Мою бы не обозвали, потому что она — русская».

До 3 января в Цоцан-Юрте шла обычная карательная операция. Погромы, поджоги, мародерство, аресты, убий­ства.