Каковы правила игры?

Наступает вечер и в другом гойтинском доме. Сюда недавно «выдали» труп похищенного военными челове­ка. А говорим мы с 20-летним Саламбеком, племянни­ком погибшего, — о том, что делать дальше, о смысле всего происходящего, о том, что думают об этом моло­дые чеченцы...

Жизнь приучила Саламбека молчать. Всегда и при лю­бых обстоятельствах. И он немногословен, как многолет­ний заключенный концлагеря.

— Что сегодня вообще делать молодежи в Гойтах, кро­ме как прятаться от федералов? Не могут же, в самом деле, 18—25-летние парни три года подряд, изо дня в день, сидеть дома, чтобы только все знали, что они не воевали? — спрашиваю я.

— Что нам делать? Помирать, — отвечает Саламбек.

Надеюсь, Саламбек, в силу возраста, так шутит. Ерни­чает? Иронизирует? Ничего подобного. Молодые тут во­обще редко смеются — отвыкли. Вон сколько свежих могил на гойтинском кладбище. Саламбек совершенно се­рьезен — на его бесстрастном малоподвижном лице гри­маса мучительной безысходности, крупные глаза над ши­рокими застывшими скулами смотрят упрямо и с укором.

Большинство выживших к этому моменту людей в Чеч­не чувствует отчаяние, живет в этом отчаянии — кромешном, как пасмурная беззвездная ночь. Это и есть глав­ный результат методов тотального правового беспреде­ла, примененных к населению в ходе второй чеченской войны. Из села выходить — опасно для жизни — заберут, по селу гулять — опасно для жизни — заберут. Молодых федеральная «метла» вычищает ежесуточно. Урус-Мар­тан навестить — тем более нельзя, по пути, на дороге, полно блокпостов, и каждый может стать самым послед­ним в жизни — примеров чему тьма.

До войны в Готах жило примерно 40 000 человек. Те­перь же — не более 15 000. Все, кто только мог, уехали, спасая детей. А для оставшихся тут нет ничего, кроме известного чеченского набора: набегов федералов, ноч­ных «зачисток», мародерства, утренних обсуждений, кого «взяли» на этот раз и что при этом прихватили, регуляр­ных похорон, да рассказов, кого как пытали из тех, кто выжил, и кого в каком виде возвратили трупом...

Ни библиотеки, ни кинотеатра, хотя здание и сохра­нилось.

— Когда у вас крутили кино в последний раз?

— Когда я еще был маленьким. До первой войны.

...Измученная мама Имрана Джанбекова — с остат­ками былой решительности, еще поддерживающими ритм ее опустошенного горем сердца, выплескивает:

— Россия делает нас быдлом. Россия гонит нашу мо­лодежь в объятия тем, кто первым придет и скажет: «Будь с нами». Я даже думаю теперь так: пусть бы «бородатые», ваххабиты, палками били нас за водку. Палка — все рав­но лучше, чем разрывная пуля. После палки выживают. Больше всего мы теперь хотим знать правила игры. Мы хотим понимать, кто из нас вам не нравится? И по ка­ким признакам? За что нас полагается пытать? За что приказано убивать? Похищать? Сейчас же — ничего не понятно, и уничтожают всех подряд: и того, кто был с ваххабитами, и того, кто был против них. А больше дру­гих — «серединных», кто был ни с кем. Как наш Имран.

Ответить нечего. Потому что страна времен Путина — это годы молчания о главном.