Внешний источник языка

В астрофизике по реликтовому излучению узнают о состояниях материи в первые мгновения возникновения Вселенной. При помощи специальных электронных накладок удалось услышать космический шум сразу после «Большого взрыва». Когда радиоволна реликтового магнитного излучения была переведена в световой сигнал, на экране предстало мироздание первых секунд. Епископ Василий (Родзянко) пишет: «Недавно я лично видел в Англии видеозапись этого сигнала... Эта картина показала весь космос того времени в виде разноцветного яйца, в удивительной гармонии и красоте» [Василий 1996, 35].

Ученым всех палеоспециальностей и обращающимся к проблеме происхождения языка лингвистам об этом приходится только мечтать. Многие филологи знакомы с работами анатома, антрополога и скульптора М.М. Герасимова, на основе реконструкции ископаемых черепов воссоздавшего облик древних антропоидов [Кодухов 1979, 54]. Наверное, нельзя отрицать отдельных удач. Однако, честно говоря, с трудом верится, что в восстановленном Герасимовым черепе скифского воина историки опознали изображенного на монетах и барельефах скифского царя Скилура. Впрочем, судить не беремся.

Отдавая дань таланту скульптура, необходимо заметить, что его работы в не меньшей степени могут быть названы фантазией художника, чем работой ученого. Не их ли имел в виду В.П. Алексеев, когда возмущался: «В популярных книгах, многих учебниках и особенно в общих руководствах по истории первобытного общества и первобытной археологии основные проблемы антропогенеза освещаются достаточно догматически. Я подразумеваю под этим не теоретический догматизм.., а уверенность, с которой излагаются зачастую спорные положения. Ископаемые предки человека описываются с такой полнотой, будто авторы видели их много раз живыми и даже исследовали так, как антрополог исследует современное население. Между тем многое в антропогенезе зыбко, факты немногочисленны...» [Алексеев 1984, 79-80].

Член-корреспондент АН СССРВ.П. Алексеев (позднее академик) ни в коем случае не диссидент в советской науке. Он просто старался быть честным там, где это не поощрялось, но последней границы не переступал. Отмечая, что «даже традиционная «обезьянья», или приматная, концепция (антропогенеза – С.П.) остается неединодушно принятой», он все-таки исповедует, что «верит в традиционную концепцию, хотя и видит ее слабости, на которые подчас закрывают глаза…» [Алексеев 1989, 111]. Но все сомнения ученых и слабости теорий на страницы учебника не попадают. Без обращения к статьям и монографиям студент часто получает искаженное представление о положении дел в изучаемой им науке. Поэтому необходим комментарий к портретной галерее из кодуховского учебника.

На самом деле, по костям черепа невозможно восстановить даже форму ушной раковины и губ, не говоря уже об интенсивности волосяного покрова. Классическим примером рискованности реконструкций стала история с «небрасским человеком» (гесперопитеком), в котором ученые увидели переходный этап на пути к человеку. В штате Небраска обнаружили окаменелый зуб, отличающийся и от обезьяньего, и от человеческого. По одному зубу был восстановлен облик всего гесперопитека. Позднее нашли целиком сохранившийся скелет существа с такими же зубами. Увы, существом этим оказалась дикая свинья [Вертьянов 2003, 16].

Конечно, череп информации дает больше, чем зуб, но и он оставляет значительный простор творческой фантазии. М.В. Ломоносов с грубоватой простотой помора говаривал: «А вдохновение – это такая девка, которую завсегда изнасильничать можно» [Цит. по: Таранов 2000, 456]. Вот пример. В книге Б. Хобринка приведены три совершенно разные реконструкции одного и того же черепа австралопитека [Хобринк 2003, 23]. Одного взгляда на них достаточно, чтобы оценить степень точности герасимовских методов. Свод черепа дает возможность наметить самые общие очертания, но не черты лица. При сравнении ископаемого черепа и скульптурного портрета неандертальца с романтической меланхолией во взгляде, вспоминается ахматовское: «Ах если б знали, из какого сора растут стихи…»

Немецкий психолог-эволюционист Ф. Кликс, приводя рисунки австралопитеков, напоминает: «Не следует, однако, забывать, что эти физиономии реконструированы воображением художника» [Кликс 1985, 30]. (Кстати, в издании 1983 г. это уточнение отсутствует). С помощью такого «инструмента» можно реконструировать все что угодно – от фонетического состава Слова, которое было «в начале» (Ин. 1, 1), до партитуры ангельских труб из Апокалипсиса.

Хотя лингвистика путем сравнительно-исторического метода проникает за границы памятников значительно дальше других наук, но этимологизировать до бесконечности все же нельзя. Выдвинутый польским лингвистом Е. Куриловичем принцип невозможности реконструировать ad finitum (до бесконечности) сохраняет свою силу. Все, что находится за пределами надежных реконструкций по данным современных языков, принадлежит области непроверяемых интерпретаций.

Как указывает Г.А. Климов: «Прецеденты неограниченных во времени диахронических интерпретаций, надстраивающихся над реконструкциями, в большей или меньшей степени обозначают отрыв от фактической базы исследования и приводят к возрастанию удельного веса недостоверного языкознании» [Климов 1986, 57].

В отечественном языкознании была попытка создать аналог реликтового излучения. Н.Я. Марр вывел четыре «лингвистических элемента» – сал, бер, рош, йон. По его мнению, к ним восходят все существующие языки. Понадобилось вмешательство «вождя всех времен и народов», чтобы остановить данный произвол.

Реконструкции языка доисторического периода имеют предел, и в рамках своей науки лингвист вынужден довольствоваться весьма немногим – наблюдением над приматами и младенцами. Предлагается также судить о первоначальном человеческом языке по афазиям. Высказывается мнение, что локальные поражения головного мозга вскрывают «психические рудименты у человека» (И.И. Мечников) – утраченные в ходе эволюции древние языковые механизмы.

В.П. Алексеев, признавая, что «в трактовке речевых нарушений, как реликтов прежнего состояния речевой функции … много спорного», другого пути не видит: «И все же у нас нет иного пути, как использовать характер речевой функции при этих поражениях для суждения о ее древних состояниях, используя, конечно, все эти данные с большой осторожностью и реконструируя исходные состояния лишь в общем виде, не вдаваясь в детали» [Алексеев 1984, 218]. Наша задача скромнее и важнее одновременно – не выясняя особенностей первоначального языка, указать на внешний по отношению к человеку источник происхождения языка.

Обратимся к аналогии. Отдельно взятая фонема – информационный нуль, но соединение фонем информативно: 0+0=1. Почему возможен подобный парадокс? Данный арифметический абсурд вне диалектического закона перехода количества в качество. Где нет количества, не может появиться и качество. Ничего + ничего = ничего. Но, вдыхая воздух, выдыхаем-то мы смысл. Ответ прост и даже банален: символизация незнаковых объектов возможна только посредством интеллектуального начала. Между вдохом и выдохом находится опосредующая интеллектуальная среда – человеческий разум. Появление смысла и качественное языковое приращение возможны только при участии осуществляющего творческий акт субъекта.

Чтобы прийти к такому выводу не нужно никаких изысканий. Но часто бывает так, что наше сознание скользит по поверхности фактов, не находя в них интереса и не замечая за их обыденностью неожиданных следствий. А познание кончается вместе с сомнением и удивлением. Этот тавтологический пример дает информацию к размышлению. Через его самоочевидность становится наглядной невозможность появления самого языка без участия внешнего по отношению к человеку Разума.

Для смыслопорождения нужна творческая интеллектуальная энергия. Отождествление знакомого со знакомым – это низшая форма интеллектуальной деятельности, подобная сортировке карточек при отсутствии умения складывать их в слова. Мышление высших животных представляет собой «картографирование» без конструирования (синтаксиса). Не будучи подключенным к семиотически творческому интеллекту, язык животных не обладает возможностью изменения. Он не модифицирует свою одномерную структуру. Его биологически обусловленные означающие не имеют потенций семантического приращения. Язык животных аналогичен мертвому языку. Чтение мертвого языка – это отождествление известного с известным, только воспроизводящее заложенные в язык смыслы. Бесконечным повторением попыток прочтения Вергилия невозможно вызвать никаких изменений в латыни. Точно так же «картографирование» обезьяны не имеет никакой возможности превратиться в символизацию человека. С семиотической точки зрения между нами непроходимая пропасть.

Превращение непроизвольной и нечленораздельной вокализации обезьяны в семиотическую сталкивается и с проблемой передачи усвоенного навыка. Сделавший это открытие обезьяний уникум должен был закрепить его на генном уровне или успеть за свою жизнь обучить еще кого-нибудь. Как установила генетика, благоприобретенные признаки не наследуются. Чтобы объяснить своим сородичам принципы семиозиса, надо было иметь такого же талантливого ученика и обладать даром педагога (или дрессировщика?), бесконечно превосходящим мастерство А.С. Макаренко или Дуровых.

Гений стоит перед проблемой объяснения решения вопроса, который другими еще даже не поставлен. История науки знает массу случаев невосприимчивости современников к гениальным прозрениям. Например, Леонардо да Винчи не смог объяснить спроектированный им вертолет. Более того, американский астроном С. Ньюком (1835-1909) считал невозможным создание летательного аппарата тяжелее воздуха как раз накануне полета братьев Райт 17 декабря 1903 г. А ведь это ученый с мировым именем, почетный член Петербургской АН. Как же обезьяньего «Леонардо» могли понять существа, которым было предложено двинуться в сторону от собственной природы? Печально известный случай с Камалой[24] и подобные ему показывают, что даже человека научить языку не удается, если упущены первые пять лет жизни ребенка.

Проблема в том, что «язык выполняет свою функцию только тогда, когда оба участника коммуникации находятся на одинаковом уровне развития языковой способности. Поэтому единственный путь к прогрессу путем эволюции состоит в том, что два или более члена сообщества проходят одинаковые полезные мутации в одно и то же время. Это абсолютно маловероятно» [Цит. по: Гудинг, Леннокс 2001, 169].

Д. Бикертон показывает невероятность интерпретации отдельного предложения слушающим, не владеющим данной знаковой системой. В предложении из 10 слов возможны 3 628 800 их комбинаций, «но для первого предложения данного абзаца только одна такая комбинация дает правильную и осмысленную фразу. Это означает, что 3 628 799 других сочетаний будут неправильными. Как мы этому научаемся? Ни родители, ни учителя не могут научить нас этому навыку. Мы можем знать, как это делать, только располагая неким рецептом построения предложений, рецептом столь сложным и совершенным, что он позволяет автоматически исключить все 3 628 799 неверных способов сочетания десяти слов и выбрать единственно верный. Но поскольку такой рецепт должен применяться ко всем предложениям, а не к данному конкретному примеру, этот рецепт для каждого языка исключает больше противоречащих грамматическим нормам языка грамматических конструкций, чем имеется атомов в космосе» [Цит. по: Гудинг, Леннокс 2001, 172-173].

Ради справедливости скажем, что данный пример кажется нам натяжкой. Длина произнесенного предложения ограничена объемом оперативной памяти и колеблется в пределах так называемого «магического числа» 7 ± 2. Первое предложение, конечно, никак не могло быть больше «магического числа». Предложение из пяти элементов – это нижний предел «магического числа», представляющий собой если не элементарную, то очень простую структуру с субъектом, предикатом, объектом, атрибутом и сирконстантом (обстоятельством). Число комбинаций высчитывается по факториалу числа, который определяется произведением натуральных чисел от единицы до этого числа. Факториал числа 5 равен 120 – 5! =1х2х3х4х5=120.

Проведите эксперимент. Пусть кто-нибудь загадает число от 1 до 120, а вы попробуйте его с первого раза угадать. Если не получится, не меняя условий эксперимента, повторяйте попытки. Когда надоест, сделайте выводы о педагогическом даре «учителя» и способностях «обучаемого», которые, в отличие от вас, все-таки смогли договориться «вглухую». (Нам почему-то не верится, что у кого-нибудь хватит терпения доиграть до победного конца).

Причем надо помнить, что «объяснение» здесь не просто процесс передачи знания. В семиотическом и психологическом плане перед нами формирование абстрактного мышления и бинарных оппозиций, что бесконечно далеко выходит за пределы возможностей обучаемого. Здесь мы снова обратим внимание на невозможность появления элементарных оппозиций из чего-либо предшествующего им. В.П. Алексеев считает «весьма вероятным, что в качестве врожденной психической структуры, на основе которой формируются бинарные оппозиции, выступает осознание одного из реально существующих в природе видов симметрии» [Алексеев 1984, 252].

Бинарные оппозиции не могли возникнуть «из осознания», так как до их появления еще нечем было осознавать. Да и мощностей мышления самого учителя не хватило бы на осмысление «изобретенного» им способа коммуникации. Так что при отсутствии навыков теоретика-языковеда даже нашему гипотетическому гению невозможно было решить подобную задачу. А вообще говоря, это операция генной инженерии по переписыванию видового генома. Самая смелая фантазия не решится признать за первобытным человеком таких возможностей.

Перед гением остро встал бы и интимный вопрос. Это, конечно, тоже предусмотрела эволюция, заботливо подготовив параллельно эволюционировавшую особь другого пола. Эволюции приходится приписать целеполагание и планирование широкомасштабной долгосрочной программы по его осуществлению. Так, может быть, за термином эволюция скрыт некто Другой?

На этого Другого можно выйти и с синтаксической стороны. Синтаксическая основа языка – предикация. В акте предикации человек определяет себя по отношению к действительности через категорию модальности. Профессор В.С. Юрченко пишет: «Именно потому, что мироздание имеет субъектно-предикатное строение, именно поэтому над ним и в нем есть Бог. Суть в том, что между субъектом и предикатом нет внутренней, органической, имманентной связи. Их связывает некто «посторонний», стоящий вне суждения. Грамматическая связка (в языке глагольная, в космосе – биологическая) сама по себе – это только «тесемочки», которые должен кто-то завязывать» [Юрченко 2000, 42].

Конечно, довольствоваться только аналогиями нельзя. Они бывают убедительны, если кто-то желает убеждаться. В логике же аналогия считается худшим из видов доказательств. Преодолев неуместный при решении подобного рода проблем лингвистический изоляционизм, можно обнаружить кое-что и поосновательнее.

Библиография

Алексеев В.П. Становление человечества. М., 1984.

Алексеев В.П. Антропогенез – решенная проблема или череда новых проблем? // Человек в системе наук. М., 1989.

Василий (Родзянко), епископ. Теория распада Вселенной и вера отцов. М., 1996.

Вертьянов С.Ю. Происхождение жизни: Факты, гипотезы, доказательства. Троице-Сергиева лавра, 2003.

Гудинг Д., Леннокс Дж. Мировоззрение: Для чего мы живем и каково наше место в мире. Ярославль, 2001.

Кликс Ф. Пробуждающееся мышление. 2-е изд., перараб. и доп. Киев, 1985.

Климов Г.А. О временной перспективе лингвистической реконструкции // Вопросы языкознания, 1986, № 6.

Кодухов В.И. Введение в языкознание. М., 1979.

Таранов П.С. Энциклопедия высокого ума. М., 2000.

Ухтомский А.А. Доминанта как фактор поведения // Ухтомский А.А. Собр. соч. Т. 1. Учение о доминанте. Л., 1950.

Хобринк Б. Эволюция. Яйцо без курицы. М., 2003.

Юрченко В.С. Бог – Человек – Слово // Юрченко В.С. Очерки по философии языка и философии языкознания. Саратов, 2000.

§ 3.2. «Сразу и вдруг…»

Косвенно противостоит божественной гипотезе принятое в советское время мнение о поэтапном становлении языка: «Признание длительности процесса возникновения языка… – таково первое принципиальное положение марксистского учения о происхождении языка» [Кодухов 1979, 61]. Согласно этому постулату, язык начинается с постепенного означивания предметов окружающего мира и последующего их грамматического оформления. Даже далеко не ортодоксальный марксист В.И. Абаев считал, что «лексика … хронологически предшествует грамматике. Нет и не может быть теории происхождения языка, которая объясняла бы одновременно происхождение лексики и грамматики» [Абаев 1970, 236]. Нам видится обратное. Невозможно представить состояние языка без его основных системных свойств, хотя бы и в зачаточном виде явленных уже в первых речевых опытах.

Один из самых сильных в истории лингвистики философских умов В. Гумбольдт увидел в системности языка препятствие к поэтапному его возникновению. Он не разделял модной в то время теории «социального договора»: «Нельзя себе представить, чтобы создание языка начиналось с обозначения словами предметов, а затем уже происходило соединение слов. В действительности речь строится не из предшествующих ей слов, а наоборот, слова возникают из речи. <…> Словом язык завершает свое созидание» [Гумбольдт 2000, 90].

Психолингвистические исследования экспериментально подтвердили В. мысль Гумбольдта: «Формирование значения включает установление связей и указание на импликации; это постоянное движение, встроенное в процесс коммуникации… не существует «изолированного» значения: все имеет значение по отношению к другим значимым сущностям» [Залевская 2004, 387]. Появление слова вне оппозиции к другим словам делает его бессмысленным. Один из разработчиков теории лексического поля Й. Трир указывает на контекст как на условие понимания: «Слова бессмысленны, если слушающему не известны противопоставленные им другие слова из того же понятийного поля» [Цит. по: Филмор 1985, 59].

Н.И. Жинкин указывал, что «отдельных слов вне предложения нет, как и отдельных звуков вне слога. Слово должно раньше «побывать» в предложении для того, чтобы «отдать» ему значение» [Жинкин 1982, 58]. Б.А. Серебренников пишет: «Сущность предложения во всех языках мира заключается в развертывании признаков предмета. До осознания признаков не могло быть никакой речи» [Серебренников 1983, 283]. Речь невозможна без признаков, а сами признаки – из речи. Выход? Только один – появление языка «сразу и вдруг», как выразился В. Гумбольдт.

Предложение существует на базе пресуппозиций – предварительного знания о ситуации. Говорим мы все-таки текстами, поэтому предложение немыслимо без текста. Создание текста сопровождается процессом смысловой антиципации: в правом полушарии возникает гештальт (образ) будущего текста, который вербализуется средствами левого полушария. К моменту произнесения первого речевого акта все биологические и семиотические особенности должны быть в наличии. Как функционирующая система они не могли образоваться постепенно. Изначально заложенные в генетическую программу, они только разворачиваются в процессе развития человека и народов.

Так, например, глаз или другой сложный орган либо есть, либо его нет. Из всего этого следует, что язык не мог возникнуть как стадиальное, развернутое во времени явление. Он возник мгновенно – как готовая к употреблению и совершенствованию система, в которой было всё – от звука до текста: «Язык не может возникнуть иначе как сразу и вдруг, или, точнее говоря, языку в каждый момент его бытия должно быть свойственно все, благодаря чему он становится единым целым» [Гумбольдт 2000, 308]. Далее он говорит об этом подробнее: «Язык следует рассматривать, по моему глубокому убеждению, как непосредственно заложенный в человеке, ибо сознательным творением человеческого рассудка язык объяснить невозможно. Мы ничего не достигнем, если при этом отодвинем создание языка на многие тысячелетия назад. Язык невозможно было бы придумать, если бы его тип не был уже заложен в человеческом рассудке. Чтобы человек мог постичь хотя бы одно слово не просто как чувственное побуждение, а как членораздельный звук, обозначающий понятие, весь язык полностью и во всех своих взаимосвязях уже должен быть заложен в нем. В языке нет ничего единичного, каждый отдельный его элемент проявляет себя как часть целого. Каким бы естественным ни казалось предположение о постепенном образовании языков, они могли возникнуть лишь сразу. Человек является человеком только благодаря языку, а для того чтобы создать язык, он уже должен быть человеком» [Там же, 313-314].

Близок к антиэволюционизму и самый крупный из следующего за Гумбольдтом поколения немецких лингвистов младограмматик Г. Пауль: «Как только возникают его первые зачатки, то тем самым дан уже и язык и его дальнейшее развитие. Между первыми истоками языка и более поздними периодами его развития существует лишь развитие в степени» [Пауль 1956, 176].

Надо сказать, что, вопреки положению марксизма, «креационистские» взгляды (конечно, в их эволюционисткой трактовке) не были новостью и в советской науке. Их, например, придерживался А.А. Реформатский: «Факты языка в разной мере с самого начала должны обладать всеми функциями настоящего языка» [Реформатский 1967, 472].Речь, конечно, не о том, что в момент своего появления язык обладал единицами и категориями современных развитых языков. В первоначальном языке все это присутствовало в свернутом виде, как во Вселенной первых мгновений ее жизни потенциально содержались все ее будущие законы.

В.П. Алексеев писал, что «язык сам в себе, в своей типологии не содержит намеков на последовательность возникновения своих структурных элементов» [Алексеев 1984, 218]. В другом месте он прямо говорит, что «коммуникативная вокализация шимпанзе представляет собой не основу для формирования речевой деятельности человека, а систему, развивавшуюся параллельно ей… Данные об антропоидах, в частности шимпанзе, дают нам основания для предположения о том, что человеческая речь даже в ее самых простых и примитивных формах и человеческий язык возникли и развились как принципиально новые явления, несводимые даже ретроспективно к бедной звуками и смыслом коммуникативной вокализации животных, в том числе и человекообразных обезьян» [Там же, 194].

Подобное, как мы видели, обнаруживается и при решении проблемы возникновения жизни. После этого спрашивать, по какому закону из ничего синтезировалась материя просто нелепо. Ответов пока нет, и остается только вместе с психологом Е. Бэйтсом риторически спрашивать: «Как бы это выглядело, если бы организм располагал половиной символа или тремя четвертями правила?» [Цит. по: Гудинг, 2001, 171]. Впрочем, ответом в данной ситуации можно считать сарказм здравого смысла самого вопроса. Ни такой организм, ни такой орган, ни такой символ, ни такое правило невозможны в силу своей нефункциональности!

Высказанная в свое время В. Гумбольдтом, эта мысль в дальнейшем стала общим тезисом антиэволюционизма. Сложный орган не может появиться в результате длительного времени, потому что реальному существу надо было с этим недоделком жить в суровых условиях борьбы за существование. Это справедливо и по отношению к языку. Математик и философ В.Н. Тростников пишет: «Слово не выдумывалось никакими людьми, да они и не могли бы его выдумать, так как изобретать нужно не отдельные слова, а с р а з у в е с ь я з ы к – конечно, вместе с грамматикой, – ибо никакая его часть не сможет быть рабочим инструментом и останется бесполезной» [Тростников 1995, 143].

Гумбольдт не допускал абсолютно творческого акта. Говоря о «творении» языков народами, он поясняет: «Поскольку форма языков национальна, они всегда в подлинном и прямом смысле творятся нациями как таковыми. Надо, однако, остеречься бездумного принятия этого тезиса и сделать одну необходимую оговорку. В самом деле, языки неразрывно срослись с внутренней природой человека, они в гораздо большей степени самодеятельно прорываются из нее, чем намеренно порождаются ею, так что с равным успехом можно было бы считать интеллектуальную самобытность народов следствием их языков. Истина в том, что и то и другое исходит одновременно во взаимном согласии из недостижимых глубин души» [Гумбольдт 2000, 65].

Д.Н. Узнадзе задается риторическим вопросом: «… Как можно думать, что духовные силы, существовавшие в сознании первобытного человека и лежавшие в основе языкового творчества, исчезли вместе с возникновением языка, а языковое творчество современного человека содержит принципиально иные процессы?» [Узнадзе 1966, 7]. К тому же такая система, как язык, в первобытных условиях жизни была просто-напросто не нужна, потому что значительно превосходила потребности гипотетических предгоминидов. Дэвид Примак пишет: «Естественный язык является камнем преткновения для теории эволюции, потому что он обладает гораздо более обширными возможностями, чем можно ему приписать в терминах естественного отбора. Семантический язык с простыми правилами соответствия между словом и объектом, который можно увидеть у шимпанзе, вероятно, обладает выразительными возможностями достаточными для обслуживания охоты на мастодонтов и аналогичных операций. Для коммуникации в рамках подобных операций синтаксические классы, правила структурной зависимости, принципы рекурсии[25] и проч. являются избыточно мощными механизмами, наличие которых в данном контексте кажется абсурдным» [Цит. по: Гудинг, 2001, 171].

И это не новость для советских ученых. Во второй половине 80-х можно было опубликовать работы с такими, например, высказываниями: «Перед современной наукой стоит задача объяснить тот удивительный факт, что в человеке заложены громадные, неизмеренные возможности и творческие способности, каковые используются им в малой степени, не использовались и не требовались в прошлом. Наличие этих возможностей и способностей не может быть объяснено действием естественного отбора и последующей историей социального бытия» [Шердаков 1989, 414].

Иными словами, гоминиду нужна была палка-копалка, но на всякий случай он сразу изобрел экскаватор и солярку. На сей счет у нас есть сильные и небезосновательные сомнения. В язык с самого начала должна быть встроена инструкция по эксплуатации, в которой должна была быть предусмотрена возможность потенциально бесконечного его развития. Это свойство человеческого языка называется открытостью. Оно дает возможность порождать весьма ограниченным набором фонем принципиально неограниченное количество высказываний. На гавайском языке, в фонологической системе которого всего лишь пять гласных и восемь согласных, можно отразить совокупный продукт общечеловеческого опыта не хуже, чем на любом из великих языков мировой культуры. С нашей точки зрения переход от закрытой зоосемиотической системы приматов к открытости системы человеческого языка аналогичен необъяснимому возникновению Вселенной из ничего и жизни из мертвой материи.

Д.Н. Узнадзе пишет: «В телесной и духовной природе современного человека должны содержаться все те условия, которые были необходимы для создания первичного языка» [Узнадзе 1966, 7]. Значит, верно и обратное: впервые заговорившее существо было самым обычным человеком современного типа. Вот только был ли он «создателем» сознания и языка?

Трудности эволюционных теорий глоттогенеза видны уже в трудностях языка его описания. Обычно, обсуждая проблему происхождения языка и сознания, эволюционисты пользуются словами «изобрел», «создал», «договорился». Д. Деннет: «В истории создания сознания нет этапа более возвышенного, более бурного, более значительного, чем изобретение языка. Когда биологический вид Homo sapiens овладел эти изобретением, он совершил рывок, благодаря которому намного обогнал всех других животных в способности предвидеть и размышлять» [Деннет 2004, 153]. А.Г. Козинцев: «Остается предположить, что произвольное связывание звуков и/или жестов (в первом случае нужна дополнительная преадаптация мозга) со значениями и комбинированием символов были некогда кем-то изобретены (об одномоментности языка писал еще Гумбольдт), а затем распространились подобно любому полезному навыку» [Козинцев 2004, 46-47].

Все эти «изобретения» и «социальные договоры» только из соображений научной этики можно назвать метафорами. Не мог человек ничего изобрести и не мог ни о чем договориться, не владея языком. Не лучше выглядит и приписывание изобретения «предкам»: «Сложные знаковые системы… не были изобретены человеком. Скорее всего, человек, получил их в готовом виде от своих предков» [Арапов 1988, 30]. Такое мнение – только от полной безысходности. Можно понять советского атеиста и посочувствовать. Приходя логикой и фактами к невозможности изобретения языка, он должен был как-то объясниться с начальством и партийным руководством. Язык человеком получен в годном к употреблению виде. От кого? От Бога – Бог не печатное слово; от инопланетян – не научно. От обезьяноподобного предка, на которого уже больше столетия работала эволюционная научная машина, – в самый раз. Но «изобретение» языка предгоминидом еще нелепее. В роли учителя должен быть Кто-то бесконечно могущественнее, чем сам человек в любом его состоянии.

Библиография

Алексеев В.П. Становление человечества. М., 1984.

Арапов М. Большой лингвистический взрыв? // Знание – сила, 1988, № 6.

Абаев В.И. Отражение работы сознания в лексико-семантической системе языка // Ленинизм и теоретические проблемы языкознания. М., 1970.

Гудинг Д., Леннокс Дж. Мировоззрение: Для чего мы живем и каково наше место в мире. Ярославль, 2001.

Гумбольдт. В. О сравнительном изучении языков применительно к различным эпохам их развития // Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. 2-е изд. М., 2000.

Деннет Д.С. Виды психики: на пути к пониманию сознания. М., 2004.

Жинкин Н.И. Речь как проводник информации. М., 1982.

Залевская А.А. Актуальные проблемы лексической семантики // Теоретические проблемы языкознания: Сборник статей к 140-летию кафедры общего языкознания Филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета / Гл. ред. Л.А. Вербицкая. – СПб., 2004.

Кодухов В.И. Введение в языкознание. М., 1979.

Пауль Г. Принципы истории языка // Звегинцев В.А. История языкознания ХIХ и ХХ веков в очерках и извлечениях. Ч. 1. М., 1956.

Реформатский А.А. Введение в языковедение. М., 1967.

Серебренников Б.А. О материалистическом подходе к явлениям языка. М., 1983.

Тростников В.Н. Им же вся быша… // Москва, 1995, № 1.

Узнадзе Д.Н. Психологические исследования. М., 1966.

Филмор Ч. Фреймы и семантика понимания // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 23. Когнитивные аспекты языка. М., 1985.

Шердаков В.Н. Человек и нравственные ценности // Человек в системе наук. М., 1989.