Культуротворческая функция искусства в системе цивилизации

Теоретический интерес к проблеме искусство и цивилизация мотивирован особым характером взаимоотношения данной сферы культуротворческой деятельности с собственно социальными формами ее организации как способа духовно-практического освоения мира, ее активной ролью в формировании культурных ценностей. Очевидно, что эта функция искусства определяется его родовой сущностью, в то же время она социально детерминирована как в генетически-кумулятивном, так и структурно-функциональном плане.

Объяснение этой детерминации актуально для понимания и характеристики состояния современной художественной культуры, представленной относительно автономными системами различной степени социально-художественной зрелости. Осознание опосредствования культуротворческих функций искусства на стадии цивилизации социальными институтами нередко выступает в виде идеи репрессивности цивилизации как таковой по отношению к различным способам самореализации человека в обществе, в частности к искусству. Классическое завершение эта позиция, развитая в эстетике романтизма, получила в книге О. Шпенглера «Закат Европы»…

В системе цивилизации, принятой в предельно всеобщей форме, искусство выступает одновременно и как духовное богатство, т.е. как цель общественного развития, и как средство обеспечения ее единства, стабильности и воспроизводства на определенной конкретно-исторической, в том числе классовой, основе. Уже в этом заложен источник противоречивого положения искусства. Однако характер этого противоречия и способы его разрешения обусловлены как субстанциальной основой самого искусства, так и социально-культурным типом цивилизации и стадией ее развития.

В связи с этим естественно возникают два вопроса:

1. возможно ли выделить субстанциальное основание искусства, инвариантное всем социально-культурным типам цивилизации, несмотря на его очевидную вариантность;

2. какие функции «задает» цивилизация искусству и как последнее отвечает на это «задание», сохраняя самобытное основание своего развития?

Таким образом, необходимо ответить на вопрос, имеется ли в исторической закономерности искусства субстанциальный инвариант или мы должны согласиться с принципом художественного релятивизма, сформулированным Шпенглером как принцип равноценности и непроницаемости всех культур? В методологическом плане этот вопрос может быть поставлен иначе: возможно ли вывести или построить модель искусства, общую для всех исторических типов цивилизации, репродуцирующую себя на всех ее стадиях или хотя бы на достаточно длительных этапах ее развития (в этом случае нам предстоит указать ее пределы), или же мы должны для каждой локальной цивилизации отыскать свой «пра-феномен» искусства?

Художник причастен обоим мирам: миру бытия и миру события своих героев. В мире бытия он сам выступает как «другой», бытие которого остается ему до конца неведомым. Но именно в этом бытийном мире он постигает всю жизненную полноту и незавершенность бытия, неудовлетворенность которым порождает в нем стремление к упорядочению его образа и завершению его. «...Мир не удовлетворяет человека, и человек своим действием решает изменить его[12]». При этом практическому изменению мира предшествует сознание его несовершенства и ясное представление о том, каким он мог бы быть по необходимости или вероятности и, наконец, решимость, готовность к практическому действию. Но лишь вырвавшись на время из мира незавершенного бытия и заняв позицию «вненаходимости», художник может исходя из собственного опыта и знаний «о другом» преодолеть эту незавершенность бытия, завершить его в целостной картине мира.

Бытийный мир представлен в событийном мире искусства, преобразованным в соответствии с замыслом, идеями, представлениями художника о должном или вероятном. В результате искусство несет на себе отблеск своего творца. При этом сам творческий потенциал художника не определен заранее, он формируется в самом творчестве, в процессе овладения бытийным материалом, преодоления его эстетической косности и одновременно своей собственной косности. Событийный мир искусства становится, таким образом, средством самореализации художника, а вслед за ним, в результате эффекта соучастия – и зрителя. Он является проекцией не только объективного мира, но и субъективного мира творческих возможностей человека, его еще, быть может, неосознанных сил и творческих возможностей.

Мир искусства обладает самобытностью и самодостаточностью, не выходя за пределы своей данности. Однако его жизненность и самодостаточность относительна, событийна. В этой связи вспомним тезис Л. Фейербаха: искусство в отличие от религии «не требует признания его произведений за действительность[13]». Их жизненность обусловлена постоянным соотношением события искусства бытию мира, соотношением, которое реализуется художником (зрителем) в эстетическом созерцании и продуктивной художественной деятельности. Сознание перехода из бытия в событие, элемент игры, всегда сопутствующий такому переходу в случае его осознанности, а также возможность достроить событийный мир до желаемой целостности, вероятной и даже невероятной, придает художественной деятельности художника (зрителя) чувство удовольствия, которое Кант охарактеризовал как удовольствие от игры воображения с рассудком. Эта игра имеет и весьма серьезный смысл. В свободной игре искусства человек постигает, «проигрывает» меру своей человечности и полагает ее идеал. Напротив, герметизация искусства-игры, как это показал в своем философском романе «Игра в бисер» Г. Гессе, обрекает ее на гибель.

Всеобщность определения искусства, его субстанциального инварианта – искусство как со-бытие бытию мира, сознающее свою событийность – подтверждается универсальной практикой и поэтикой искусства, в том числе неевропейской художественной традиции.

При этом очевидно, что те или другие элементы или функции искусства можно считать постоянными лишь на очень обобщенном уровне, ведь при анализе искусства как реальной системы, функционирующей в условиях той или иной цивилизации, оказывается, что даже функции, представляющиеся внешне тождественными, наполняются меняющимся культурно-историческим содержанием. Инвариантное ядро искусства позволяет последнему в зависимости от запросов и организационных усилий цивилизации выполнять ряд более или менее субстанциальных или особых функций, каждая из которых в определенных условиях может приобрести первенствующее значение или уйти в «подполье». Существует, таким образом, определенное различие между культуротворческими функциями искусства как набором возможных его реализаций и социально-культурными функциями, которые искусство реализует в ответ на запросы «своей» цивилизации. В результате в тех или иных конкретно-исторических условиях развитие искусства, его отдельных направлений, слоев может приобретать односторонний или даже деструктивный характер. Но всякий раз социальные потребности общества в культуротворческих функциях приводили к восстановлению его жизнеспособности.

Исторически искусство зарождается и формируется в сфере культуротворческой деятельности общества на основе разделения умственного и физического труда и классо-образования, т.е. на стадии цивилизации. В условиях цивилизации общество оказывается все более заинтересованным в специфических, в том числе достаточно тонких способах разрешения классовых и других, производных от них, противоречий. В частности, возникает потребность восстановления распадающегося естественного единства индивидов в сознании путем представления идеальных форм, «образцов» их связи в социальное целое и определения меры их свободы в границах целого. Из этой потребности на почве недейственного уже мифопоэтического синкретизма и возникает искусство как специализированная форма духовного производства, формируется его образно-поэтический строй, закладываются организационные структуры, определяются его функции на уровне тех новых требований и задач, которые предъявляет цивилизация.

На основе обобществления в форме отчуждения и перераспределения общественного богатства цивилизация может позволить себе направить в сферу искусства значительные материальные и духовные ресурсы, стимулируя и одновременно корректируя его развитие в интересах общества, которые, как правило, выражает господствующий класс. В результате прогресс искусства здесь осуществляется ценой отчуждения от художественной жизни основной массы индивидов, занятых в сфере материального производства.

Одиссей мог наслаждаться дивным пением сирен, лишь предварительно залив уши матросов воском. Правда, вопреки мнению Адорно, примером которого мы воспользовалась, это отчуждение не может быть полным. Существуют и возникают каналы связи между официальными и оппозиционными формами искусства, профессиональным искусством и народным творчеством, а также внеартистическими видами профессиональной деятельности, которые становятся постоянным источником его развития. Однако рациональность этой деятельности оценивается по-разному в зависимости от социально-классовых отношений и своеобразия культурных традиций цивилизации, вынужденной считаться с собственными закономерностями искусства постольку, поскольку она заинтересована в сохранении своей целостности и устойчивости. При этом она ждет от искусства или требует таких способов разрешения социальных конфликтов, которые не выходили бы за пределы функционирования наличных социально-культурных структур. Поэтому творческие функции искусства всегда обусловлены типом цивилизации, к которой оно причастно, ее доминантными характеристиками и ситуативными возможностями…

Потребности эстетического освоения все новых слоев бытийного мира побуждают искусство к постоянному совершенствованию художественных технологий и стратегий (методов творчества). При этом поиск новых художественных технологий на основе разделения труда внутри искусства может выделиться в самостоятельное подразделение художественного производства, которое, отвлекаясь и «забывая» о своей функциональной привязанности к целому, принимает форму «игры в бисер», демонстрируя свои чисто формальные возможности. Таким образом, и в цивилизациях динамического типа искусство одновременно является функциональным и дисфункциональным. Но эта двойственность здесь фиксируется, так как она не спорадическое свойство художественной структуры, а легализованная форма существования художественной деятельности как системы, активное функционирование которой в цивилизации базируется на диалектическом взаимодействии различных ее позиций. Можно сказать, что эта двойственность обеспечивает искусству в целом суверенное положение в системе цивилизации и предохраняет от истощения стереотипизированные и массовидные формы художественной деятельности.

Современное состояние художественной культуры оказывается крайне неустойчивым как в плане внутренних закономерностей его развития, так и в системе отношений мирового художественного процесса. Это и порождает в искусстве ощущение кризиса, которое на уровне философско-эстетической рефлексии оценивается как кризис искусства или даже его смерть в условиях цивилизации. Современная ситуация искусства в системе культуры характерна тем, что она захватила не только рефлексирующее, но и практическое художественное сознание. «Массовое искусство» открыто признает свою полную зависимость от социально-идеологического заказа, от коммерционизации искусства с ориентацией его на потребление.

Теоретики и критики связывают свои суждения о судьбах искусства с цивилизацией и не видят ее будущего за ее пределами. В этом отношении само искусство оказывается более прозорливым. Закат цивилизации, подобно закату солнца, создает особую, так тонко описанную Ф.М. Достоевским, атмосферу внутренней беспрерывной тревоги, вырастающей до символического звучания. Так называемое искусство кризиса в своей конкретно-исторической обусловленности есть символ цивилизации, творческий потенциал которой на исходе. Но закатное солнце уходящей цивилизации возвещает наступление нового дня, нового мира. Современное искусство стоит как бы на границе между двумя мирами, расщепляя различные слои существования и рождая идеальный образ мира, принадлежащего человечеству.

Одной из главных функций искусства становится «завершение» общественно выработанных в политической идеологии, науке, морали и самой общественной жизни идей, знаний и принципов в систему эстетических ценностей и превращение их в личное убеждение и чувствование каждого человека, в осознанный мотив его деятельности.

Искусство в мире духовной культуры. С.9-68

М. М. БАХТИН

Целое называется механическим, если отдельные элементы его соединены только в пространстве и времени внешнею связью, а не проникнуты внутренним единством смысла. Части такого целого хотя и лежат рядом и соприкасаются друг с другом, но в себе они чужды друг другу.

Три области человеческой культуры – наука, искусство и жизнь – обретают единство только в личности, которая приобщает их к своему единству. Но связь эта может стать механической, внешней. Увы, чаще всего это так и бывает. Художник и человек наивно, чаще всего механически соединены в одной личности; в творчество человек уходит на время из «житейского волненья» как в другой мир «вдохновенья, звуков сладких и молитв». Что же в результате? Искусство слишком дерзко-самоуверенно, слишком патетично, ведь ему же нечего отвечать за жизнь, которая, конечно, за таким искусством не угонится. «Да и где нам,– говорит жизнь,– то – искусство, а у нас житейская проза».

Когда человек в искусстве, его нет в жизни, и обратно. Нет между ними единства и взаимопроникновения внутреннего в единстве личности.

Что же гарантирует внутреннюю связь элементов личности? Только единство ответственности. За то, что я пережил и понял в искусстве, я должен отвечать своей жизнью, чтобы все пережитое к понятое не осталось бездейственным в ней. Но с ответственностью связана и вина. Не только понести взаимную ответственность должны жизнь и искусство, но и вину друг за друга. Поэт должен помнить, что в пошлой прозе жизни виновата его поэзия, человек жизни пусть знает, что в бесплодности искусства виновата его нетребовательность и несерьезность его жизненных опросов. Личность должна стать сплошь ответственной: все ее моменты должны не только укладываться рядом во временном ряду ее жизни, но проникать друг друга в единстве вины и ответственности.

И нечего для оправдания безответственности ссылаться на «вдохновенье». Вдохновенье, которое игнорирует жизнь и само игнорируется жизнью, не вдохновенье, а одержание. Правильный не самозваный смысл всех старых вопросов о взаимоотношении искусства и жизни, чистом искусстве и проч., истинный пафос их только в том, что и искусство и жизнь взаимно хотят облегчить свою задачу, снять свою ответственность, ибо легче творить, не отвечая за жизнь, и легче жить, не считаясь с искусством.

Искусство и жизнь не одно, но должны стать во мне единым в единстве моей ответственности.

Бахтин М.М. Искусство и ответственность // Литературно-критические статьи. М., 1986. С. 3–4

КУЛЬТУРА И ЛИЧНОСТЬ

К.-Г. ЮНГ

«Колдун» и «демон» могли представлять качества, которые, по сути дела, обозначены так, что сразу можно заметить: это не личностно-человеческие качества, а мифологические. «Колдун» и «демон» – мифологические фигуры, которые выражают неизвестное, «не-человеческое» чувство... Эти атрибуты отнюдь не могут быть применены к некоторой человеческой личности, хотя они, как правило, в виде интуитивных и не подвергнутых более основательной проверке суждений постоянно все же проецируются на окружающих, что наносит величайший ущерб человеческим отношениям.

Такие атрибуты всегда указывают на то, что проецируются содержания сверхличностного, или коллективного, бессознательного. Ибо «демоны», как и «злые колдуны», не являются личностными воспоминаниями, хотя каждый когда-то слышал или читал о подобных вещах. Если даже человек слышал о гремучей змее, то он все же не будет с соответствующим аффектом тотчас же вспоминать о гремучей змее, заслышав шуршание ящерицы. Точно так же мы не будем называть ближайшего демоном, разве что с ним связано некое действие, носящее демонический характер. Но если бы это действие и в самом деле было элементом его личного характера, то оно должно было бы проявляться во всем, а тогда этот человек был бы именно неким демоном, кем-то вроде оборотня. Но это – мифология, т.е. коллективная психика, а не индивидуальная. Поскольку мы через наше бессознательное причастны к исторической коллективной психике, мы, конечно, бессознательно живем в неком мире оборотней, демонов и т.д.; ибо это вещи, которые наполняли все прежние времена мощнейшими аффектами. Но было бы бессмысленно стремиться приписывать себе лично эти заключенные в бессознательном возможности. Поэтому необходимо проводить как можно более четкое разделение между тем, что можно приписать личности, и сверхличностным. Тем самым ни в коем случае не следует отрицать порой весьма действенное существование содержаний коллективного бессознательного. Но они как содержания коллективной психики противопоставлены индивидуальной психике, отличаются от нее. У наивных людей эти вещи никогда не отделялись от индивидуального сознания, т.к. эти боги, демоны понимались не как содержания бессознательного, но как сами собой разумеющиеся реальности. Лишь в эпоху Просвещения обнаружили, что боги все же не существуют в действительности, а являются проекциями. Тем самым с ними было покончено. Однако не было покончено с соответствующей им психической функцией, напротив, она ушла в сферу бессознательного, из-за чего люди сами оказались отравленными избытком либидо, который прежде находил себе применение в культе идолов. Обесценивание и вытеснение такой сильной функции, как религиозная, имело, естественно, значительные последствия для психологии отдельного человека. Дело в том, что обратный приток этого либидо чрезвычайно усиливает бессознательное и оно начинает оказывать на сознание мощное влияние своими архаичными коллективными содержаниями. Период Просвещения, как известно, завершился ужасами Французской революции. И сейчас мы тоже переживаем снова это возмущение бессознательных деструктивных сил коллективной психики. Результатом было невиданное прежде массовое убийство. Это – именно то, к чему стремилось бессознательное. Перед этим его позиция была безмерно усилена рационализмом современной жизни, который обесценивал все иррациональное и тем самым погружал функцию иррационального в бессознательное. Но если уже эта функция находится в бессознательном, то ее исходящее из бессознательного действие становится опустошающим и неудержимым, подобным неизлечимой болезни, очаг которой не может быть уничтожен, т.к. он невидим. Ибо тогда индивидуум, как и народ, необходимо вынужден жить иррациональным и применять свой высший идеализм и самое изощренное остроумие еще лишь для того, чтобы как можно более совершенно оформить безумие иррационального...

Единственная возможность состоит в том, чтобы признать иррациональное в качестве необходимой – потому что она всегда наличествует – психической функции и ее содержание принять не за конкретное (это было бы шагом назад), а за психические реальности, – реальности, поскольку они суть веши действенные, т.е. действительности. Коллективное бессознательное как оставляемый опытом осадок и вместе с тем как некоторое его, опыта, априори есть образ мира, который сформировался уже в незапамятные времена. В этом образе с течением времени выкристаллизовались определенные черты, т.н. образы доминирующих законов и принципы общих закономерностей, которым подчиняется последовательность образов, все вновь и вновь переживаемых душой. Поскольку эти образы являются относительно верными отражениями психических событий, их архетипы, т.е. основные черты, выделенные в процессе накопления однородного опыта, соответствуют также определенным всеобщим физическим основным чертам. Поэтому возможно перенесение архетипических образов непосредственно как понятий созерцания на физические события: например, эфир, древнейшая материя дыхания и души, которая представлена в воззрениях всех народов мира; затем энергия, магическая сила – представление, которое также имеет всеобщее распространение. В силу своего родства с физическими явлениями архетипы нередко выступают в спроецированном виде; причем проекции, когда они бессознательны, проявляются у лиц, принадлежащих к той или иной сфере, как правило, как ненормальные пере- или недооценки, как возбудители недоразумений, споров, грез, безумия всякого рода. Поэтому говорят: «Из него делают Бога» или «Имярек производит на X. дьявольское впечатление». Из этого возникают также современные мифологические образования, т.е. фантастические слухи, подозрения и предрассудки. Архетипы являются поэтому в высшей степени важными вещами, оказывающими значительное воздействие, и к ним надо относиться со всей внимательностью. Их не следовало бы просто подавлять, напротив, они достойны того, чтобы самым тщательным образом принимать их в расчет, ибо они несут в себе опасность психического заражения. Так как они чаще всего выступают в качестве проекций и т.к. последние закрепляются лишь там, где есть для этого повод, то они отнюдь не легко поддаются оценке и обсуждению. Поэтому если некто проецирует на своего ближнего образ дьявола, то это получается потому, что этот человек имеет в себе нечто такое, что делает возможным закрепление этого образа. Тем самым мы вовсе не сказали, что этот человек потому сам, так сказать, есть дьявол; напротив, он может быть замечательным человеком, который, однако, находится в отношении несовместимости с проецирующим и потому между ними имеет место некоторый «дьявольский» (т.е. разделяющий) эффект. Также и проецирующий вовсе не должен быть «дьяволом», хотя ему следует признать, что он точно так же имеет в себе нечто «дьявольское» и, проецируя его, еще больше оказывается в его власти. Однако сам он поэтому отнюдь еще не является «дьявольским», а может быть столь же достойным человеком, как и другой. Появление в данном случае образа дьявола означает: эти два человека несовместимы друг с другом (сейчас и на ближайшее будущее), почему бессознательное и отталкивает их друг от друга. Дьявол есть вариант архетипа Тени, т.е. опасного аспекта непризнанной, темной половины человека.

Юнг К. Архетипы коллективного бессознательного // Юнг К. Психология бессознательного. М., 1994.

З. ФРЕЙД

I.

Человеческая культура... охватывает, во-первых, все накопленные людьми знания и умения, позволяющие им овладеть силами природы и взять у нее блага для удовлетворения человеческих потребностей, а во-вторых, все институты, необходимые для упорядочивания человеческих взаимоотношений и особенно – для дележа добываемых благ... Как бы мало ни были способны люди к изолированному существованию, они тем не менее ощущают жертвы, требуемые от них культурой ради возможности совместной жизни, как гнетущий груз. Культура должна поэтому защищать себя от одиночек, и ее институты, учреждения и заповеди ставят себя на службу этой задаче; они имеют целью не только обеспечить известное распределение благ, но и постоянно поддерживать его, словом, должны защищать от враждебных побуждений людей все то, что служит покорению природы и производству благ. Творения человека легко разрушимы, а наука и техника, созданные им, могут быть применены и для его уничтожения.

Так создается впечатление, что культура есть нечто навязанное противящемуся большинству меньшинством, которое ухитрилось завладеть средствами власти и насилия... Хочется думать, что должно же быть возможным какое-то переупорядочение человеческого общества, после которого иссякнут источники неудовлетворенности культурой, культура откажется от принуждения и от подавления влечений, так что люди без тягот душевного раздора смогут отдаться добыванию благ и наслаждению ими. Это был бы золотой век, спрашивается только, достижимо ли подобное состояние. Похоже, скорее, что всякая культура вынуждена строиться на принуждении и запрете влечений; неизвестно еще даже, будет ли после отмены принуждения большинство человеческих индивидов готово поддерживать ту интенсивность труда, которая необходима для получения прироста жизненных благ. Надо, по-моему, считаться с тем фактом, что у всех людей имеют место деструктивные, т.е. антиобщественные и антикультурные, тенденции и что у большого числа лиц они достаточно сильны, чтобы определить собою их поведение в человеческом обществе.

...Напряженный труд и самоотречение, от чего зависит существование культуры... Люди обладают двумя распространенными свойствами, ответственными за то, что институты культуры могут поддерживаться лишь известной мерой насилия, а именно: люди, во-первых, не имеют спонтанной любви к труду и, во-вторых, доводы разума бессильны против их страстей.

...Ни одной культуре пока еще не удавалось создать порядок, при котором человек формировался бы в нужном направлении, причем с самого детства...

II.

...С осознанием того, что всякая культура покоится на принуждении к труду и на отказе от влечений, а потому неизбежно вызывает сопротивление со стороны объектов своих императивов, стало ясно, что сами блага, средства их получения и порядок их распределения не могут быть главным или единственным содержанием культуры. Ибо им угрожает бунт и разрушительная страсть участников культуры. Рядом с благами теперь выступают средства, способные служить защите культуры, – средства принуждения и другие, призванные примирить людей с нею и вознаградить их за принесенные жертвы. Эти средства второго рода можно охарактеризовать как психологический арсенал культуры.

...Будем называть тот факт, что какое-то влечение не может быть удовлетворено, отказом; установление, предписывающее этот отказ, – запретом; а состояние, вводимое посредством запрета, – лишением. Следующим шагом будет различение между лишениями, которые затрагивают всех, и такими, которые касаются только отдельных групп, классов или просто одиночек. Первые – древнейшие: с запретами, предписывавшими эти лишения, культура начала неизвестное число тысячелетий назад свой отход от первобытного животного состояния....Они все еще действуют, все еще составляют ядро враждебных чувств к культуре. Страдающие от них импульсивные желания заново рождаются с каждым ребенком...

...Громадное число людей повинуется соответствующим культурным запретам лишь под давлением внешнего принуждения, т.е. только там, где нарушение запрета грозит наказанием, и только до тех пор, пока угроза реальна. Это касается и тех так называемых требований культуры, которые в равной мере обращены ко всем. В основном с фактами нравственной ненадежности людей мы сталкиваемся именно в этой сфере. Бесконечное множество культурных людей, отшатнувшихся бы в ужасе от убийства и инцеста, не отказывают себе в удовлетворении своей алчности, своей агрессивности, своих сексуальных страстей, не упускают случая навредить другим ложью, обманом, клеветой, если могут при этом остаться безнаказанными; и это продолжается без изменения на протяжении многих культурных эпох.

...Культура, оставляющая столь большое число участников неудовлетворенными и толкающая их на бунт, не имеет перспектив на длительное существование и не заслуживает его.

...Удовлетворение, которое идеал дарит участникам культуры, имеет... нарциссическую природу, оно покоится на гордости от уже достигнутых успехов. Для своей полноты оно требует сравнения с другими культурами, ринувшимися к другим достижениям и сформировавшими другие идеалы. В силу таких различий каждая культура присваивает себе право презирать другие. Таким путем культурные идеалы становятся поводом к размежеванию и вражде между различными культурными регионами, что всего отчетливее наблюдается между нациями.

...Искусство... дает эрзац удовлетворения, компенсирующий древнейшие, до сих пор глубочайшим образом переживаемые культурные запреты, и тем самым как ничто другое примиряет с принесенными им жертвами. Кроме того; художественные создания, давая повод к совместному переживанию высоко ценимых ощущений, вызывают чувства идентификации, в которых так остро нуждается всякий культурный круг; служат они также и нарциссическому удовлетворению, когда изображают достижения данной культуры, впечатляющим образом напоминают о ее идеалах.

Самая... важная часть психического инвентаря культуры... это ее, в широчайшем смысле, религиозные представления,...ее иллюзии.

III.

...Если вообразить, что ее [культуры] запреты сняты и что отныне всякий вправе избирать своим сексуальным объектом любую женщину, какая ему нравится, вправе убить любого, кто соперничает с ним за женщину или вообще встает на его пути, вправе взять у другого что угодно из его имущества, не спрашивая разрешения, – какая красота, какой вереницей удовлетворении стала бы тогда жизнь! Правда, мы сразу натыкаемся на следующее затруднение. Каждый другой имеет в точности те же желания, что я, и будет обращаться со мной не менее любезным образом, чем я с ним. По существу, только один-единственный человек может поэтому стать безгранично счастливым за счет снятия всех культурных ограничений – тиран, диктатор, захвативший в свои руки все средства власти; и даже он имеет все основания желать, чтобы другие соблюдали по крайней мере одну культурную заповедь: не убивай.

Но как неблагодарно, как, в общем, близоруко стремиться к отмене культуры! Тогда нашей единственной участью окажется природное состояние, а его перенести гораздо тяжелей... В конце концов, главная задача культуры, ее подлинное обоснование – защита нас от природы.

...Природа противостоит нам всей своей мощью, величественная, жестокая, неумолимая, колет нам глаза нашей слабостью и беспомощностью, от которых мы думали было избавиться посредством своего культурного труда...

...Боги сохраняют свою троякую задачу: нейтрализуют ужас перед природой, примиряют с грозным роком, выступающим прежде всего в образе смерти, и вознаграждают за страдания и лишения, выпадающие на долю человека в культурном обществе.

...Нравственные законы, которые установлены нашими культурами, царят над всеми событиями в мире, разве что внешняя инстанция, вершащая суд, следит за их исполнением с несравненно большей властностью и последовательностью, чем земные власти.

IV.

...Религиозные представления произошли... из необходимости защитить себя от подавляющей сверхмощи природы. К этому присоединился второй мотив, стремление исправить болезненно ощущаемые несовершенства культуры.... Культура дарит эти представления индивиду, потому что он принимает их как данность, они преподносятся ему готовыми, он был бы не в силах изобрести их в одиночку...

...Первые, но всего глубже осевшие, этические ограничения – запрет убийства и инцеста – возникают на почве тотемизма...

...Беспомощность ребенка имеет продолжение в беспомощности взрослого...

...Когда взрослеющий человек замечает, что ему суждено навсегда остаться ребенком, что он никогда не перестанет нуждаться в защите от мощных чуждых сил, он наделяет эти последние чертами отцовского образа, создает себе богов, которых боится, которых пытается склонить на свою сторону и которым тем не менее вручает себя как защитникам... Способ, каким ребенок преодолевал свою детскую беспомощность, наделяет характерными чертами реакцию взрослого на свою, поневоле признаваемую им беспомощность, а такой реакцией и является формирование религии...

VIII.

...Одинаковая для всех небезопасность жизни и сплачивает людей в общество, которое запрещает убийство отдельному индивиду и удерживает за собой право совместного убийства всякого, кто переступит через запрет. Так со временем возникают юстиция и система наказаний...

Фрейд З. Будущее одной иллюзии // Фрейд З. Психоанализ. Религия. Культура. М., 1992. С. 18-64.

З. ФРЕЙД

...Слово «культура» обозначает всю сумму достижений и учреждений, отличающих нашу жизнь от жизни наших животных предков и служащих двум целям: защите людей от природы и урегулированию отношений между людьми...

...К культуре мы относим все формы деятельности и все ценности, которые приносят человеку пользу, подчиняют ему землю, защищают его от сил природы и т.п...

В качестве последней, но далеко немаловажной характеристики культуры мы должны удостоить внимания тот способ, каким регулируются взаимоотношения людей, социальные отношения, касающиеся человека в качестве соседа, рабочей силы, сексуального объекта для другого, члена семьи, государства. Здесь особенно трудно отрешиться от определенных идеальных требований и уловить, что вообще в данном случае принадлежит к культуре. Возможно, с самого начала следовало бы заявить, что элемент культуры присутствует уже в первой попытке урегулировать социальные отношения. Не будь такой попытки, эти отношения подчинялись бы произволу, т.е. устанавливались бы в зависимости от интересов и влечений физически сильного индивида. Ничего не изменилось бы от того, что этот сильный индивид в свою очередь столкнется с еще более сильным. Совместная жизнь впервые стала возможной лишь с формированием большинства – более сильного, чем любой индивид, и объединившегося против каждого индивида в отдельности. Власть такого общества противостоит теперь как «право» власти индивида, осуждаемой отныне как «грубая сила». Замена власти индивида на власть общества явилась решающим по своему значению шагом культуры. Сущность его в том, что члены общества ограничивают себя в своих возможностях удовлетворения влечений, тогда как индивид не признает каких бы то ни было ограничений. Следующим культурным требованием является требование справедливости, т.е. гарантия того, что раз установленный порядок не будет нарушен в пользу отдельного индивида...

Индивидуальная свобода не является культурным благом. Она была максимальной до всякой культуры, не имея в то время, впрочем, особой ценности, так как индивид не был в состоянии ее защитить. Свобода ограничивается вместе с развитием культуры, а справедливость требует, чтобы ни от одного из этих ограничений нельзя было уклониться. То, что заявляет о себе в человеческом обществе как стремление к свободе, может быть бунтом против имеющейся несправедливости и таким образом благоприятствовать дальнейшему развитию культуры, уживаться с культурой. Но это же стремление может проистекать из остатков первоначальной, неукрощенной культурой личности и становиться основанием вражды к культуре. Стремление к свободе, таким образом, направлено либо против определенных форм и притязаний культуры, либо против культуры вообще. Вряд ли найдется какое-нибудь средство, способное превратить природу человека в природу термита; пожалуй, он всегда будет отстаивать свое притязание на индивидуальную свободу против воли масс. Немалая часть борьбы человечества сосредоточивается вокруг одной задачи – найти целесообразное, т.е. счастливое, равновесие между индивидуальными притязаниями и культурными требованиями масс. Достижимо ли это равновесие посредством определенных форм культуры либо конфликт останется непримиримым – такова одна из роковых проблем человечества...

...Происходит смещение условий удовлетворения других влечений, они должны переключаться на иные пути. В большинстве случаев это сопровождается хорошо известным процессом сублимации, изменением цели влечений, хотя иногда имеют место и другие процессы. Сублимация влечений представляет собой выдающуюся черту культурного развития, это она делает возможными высшие формы психической деятельности – научной, художественной, идеологической, играя тем самым важную роль в культурной жизни... Нельзя не заметить самого важного – насколько культура строится на отказе от влечений, настолько предпосылкой ее является неудовлетворенность (подавление, вытеснение или что-нибудь еще?) могущественных влечений. Эти «культурные запреты» господствуют в огромной области социальных отношений между людьми... Они – причина враждебности, с которой вынуждены вести борьбу все культуры...

Фрейд З. Недовольство культурой // Фрейд З. Психоанализ. Религия. Культура. М., 1992. С. 64-134.