Семь наставлений мертвым

 

Слушайте же: Я начну от ничто. Ничто, по сути, то же, что Полнота. В бесконечности наполненность равно, что пустота. Ничто – пусто и полно. Вы можете сказать равным образом и иное о ничто, к примеру, что оно бело или черно, или что его нет. Бесконечное и вечное не имеет свойств, ибо имеет все свойства.

Ничто или Полноту мы наречем Плеромой.[615] В ней прекращает свой путь бытие и помышление, поскольку вечное и бесконечное не имеет свойств. Там нет никого, потому как иначе некий Тот отличался бы от Плеромы и имел свойства, которые делали бы его отличным от Плеромы.

В Плероме есть все и ничего: не стоит помышлять о Плероме, ибо это означало бы саморастворение.

Творение пребывает не в Плероме, но в себе. Плерома есть начало и конец Творения.[616] Она проходит его насквозь подобно тому, как солнечный луч проницает всю толщу воздуха. Хотя Плерома проходит непременно насквозь, нет у творения в том части – так цельнопрозрачное тело не становится через свет, сквозь него проходящий, ни светлым, ни темным.

Мы же сама Плерома и есть, ибо мы часть вечного и бесконечного. Нет у нас, однако, в том части, ибо мы бесконечно отдалены от Плеромы – не пространственно либо временно, но сущностно, – тем, что отличны от Плеромы как Творение, имеющее пределы в пространстве и во времени.

Поскольку мы суть части Плеромы, Плерома также в нас. Плерома и в своей малейшей крапине бесконечна, вечна и нерушима, ведь малое и большое суть свойства, что пребывают в ней. Она есть Ничто, кое всюду нерушимо и непрекратимо.

Оттого-то говорю я о Творении как о части Плеромы лишь под видом иносказания, ибо Плерома воистину всюду неделима, потому как она есть Ничто. Но и мы суть цельная Плерома, ведь Плерома лишь иносказательно, в допущении, малейшая крапинка, сущая в нас. Она и свод небесный, нас объемлющий. Зачем же нам вести речь о Плероме как такой, когда она Все и Ничто.

А затем говорю я, дабы с чего-нибудь начать и избавить Вас от химеры, будто где-либо вовне или изнутри есть прежде опыта установленное или хоть сколько-нибудь определенное. Все, именуемое установленным либо определенным, относительно. Лишь то, что подвержено изменению, установлено и определено.

Изменяемо лишь Творение, стало быть, оно единственное установлено и определено, ибо есть у него свойства, да и само оно свойство.

Мы вопрошаем: Как явилось Творение? Являлись Творения, но не Творение, поскольку Творение есть свойство самой Плеромы, равно как нетворение, вечная Смерть. Всегда и всюду есть Творение, всегда и всюду есть Смерть. В Плероме пребывает все, отличимость и неотличимость.

Творение есть отличимость.[617] Оно отличимо. Отличимость – его сущность, потому оно и отличает. Человек отличает потому, что сущность его есть отличимость. Посему отличает он и свойства Плеромы, коих не существует. Он отличает их по своей сущности. Оттого человеку приходится вести речь о свойствах Плеромы, коих не существует.

Вы скажете: Что толку говорить о том? Ты же сам сказал, что не стоит помышлять о Плероме.

Вам я сказал, дабы освободить от химеры, что можно помышлять о Плероме. Когда мы отличаем свойства Плеромы, то речь ведем применительно к нашей отличимости и о нашей отличимости, но никак не о Плероме. О нашей же отличимости надобно говорить, дабы тем мы сумели себя достаточно отличить. Наша сущность есть отличимость. А не будем той сущности верны, то и отличим себя недостаточно. Потому нам должно творить отличаемость свойств.

Вы станете вопрошать: А что плохого станется, если не отличить себя?

Не отличая, угодим мы за пределы своей сущности, за пределы Творения, и низвергнемся в неотличимость, а она есть иное свойство Плеромы. Мы низвергнемся в саму Плерому и перестанем быть Творением, себя обрекая растворению в Ничто.

А это Смерть Творению. Мы, стало быть, умрем в той мере, в каковой не станем отличать. Оттого-то естественное устремление Творения направлено к отличимости против изначальной опасной тождественности. Имя тому устремлению PRINZIPIUM INDIVIDUATIONIS. [618] Тот принцип есть сущность Творения. Из чего можно вам усмотреть, почему неотличимость и неотличение являют собой великую опасность для Творения.

Вот потому нам должно отличать свойства Плеромы. Те свойства суть попарно сочетаемые противоположения, как то:

Сущее – Не-сущее,

Полнота – Пустота,

Живое – Мертвое,

Различное – Тождественное,

Светлое – Темное,

Горячее – Холодное,

Сила – Материя,

Время – Пространство,

Добро – Зло,

Красота – Уродство,

Единое – Множественное, etc.

Парные противоположения суть свойства Плеромы, коих в ней нет, ибо они друг друга упраздняют.

Поскольку мы суть сама Плерома, в нас присутствуют все эти свойства, а когда основание нашей сущности – отличимость, то и имеем мы те свойства во имя отличимости и под знаком ее, что означает:

первое: Свойства, что в нас, друг от друга отличены и разделены, посему они не упраздняются, но пребывают сущими. Оттого мы жертвы парных противоположении. В нас Плерома разорвана.

второе: Свойства причастны Плероме, для нас же возможно и должно жить в обладании ими лишь во имя отличимости и под ее знаком. Нам должно отличать себя от тех свойств. В Плероме они упраздняют себя, в нас же нет. Отличаемость от них спасает.

Когда наши устремления направлены к Добру или Красоте, мы забываем про нашу сущность, то есть отличимость, и обрекаем себя на свойства Плеромы, а они суть парные противоположения. Мы силимся, дабы достичь Добра и Красоты, но наряду с тем обретаем Зло и Уродство, потому как в Плероме они едины с Добром и Красотой.

Когда же мы остаемся верны своей сущности, именно – отличимости, то отличаем себя от Добра и от Красоты, а тем самым – от Зла и Уродства. Мы тогда не низвергаемся в Плерому, то есть в ничто и в растворенность.[619]

Вы станете прекословить: Ты говорил, будто Различимое и Тожественное равно свойства Плеромы. Как быть тогда, когда мы свои устремления направим к различению? Разве тогда не будем мы верны своей сущности? Не придется ли нам, устремляясь к различению, обречь себя на тожественность?

Не должно вам забывать, что Плерома не имеет свойств. Мы их созидаем помышлением. Стало быть, когда вы устремляетесь к различению, к тожественности или к иным свойствам, то устремляетесь к помыслам. Что проистекают навстречу вам из Плеромы, именно к помыслам о несуществующих свойствах Плеромы. В погоне за теми помыслами вы погружаетесь снова в Плерому и достигнете различения и тожественности разом. Не ваше помышление, но ваша сущность – отличимость. Посему не должно вам устремляться к различению, как вы о том помышляете, но к вашей сущности. Есть, по сути, одно лишь устремление, именно устремление к собственной сущности. Если есть у вас таковое устремление, то вовсе нет нужды вам знать о Плероме и ее свойствах, и придете вы к правой цели силою вашей сущности. Ну а когда помышление отдалено от сущности, то и приходится мне наставлять вас в знании, дабы сумели вы удержать в узде ваше помышление.

[620]Мертвые исчезли с ропотом и стонами, и их крики замерли вдалеке.

[621]Но я повернулся к ΦΙΛΗΜOΝ и сказал: «Отец мой, ты изрекаешь странные учения. Разве древние не учили похожим вещам? Разве это не было предосудительной ересью, лишенной и любви, и истины? И почему ты изложил такое учение перед этой ордой, которую ночной ветер принес с темных кровавых полей Запада?»

«Сын мой», – ответил ΦΙΛΗΜOΝ, – «жизнь этих мертвых закончилась слишком рано. Это были искатели, и потому они до сих пор парят над своими могилами. Их жизни были не закончены, ведь они не знали пути за пределы того, в которого утратили веру. И поскольку никто их больше не научит, это должен быть я. Этого требует любовь, ведь они хотели слышать, даже если роптали. Но почему я передал эти учения древних? Я учу их так, потому что их христианская вера некогда отвергла и преследовала именно это учение. Но они отреклись от христианской веры и потому были отвергнуты ею. Они этого не знают, и потому я должен учить их, чтобы их жизнь была свершена, а они вступили в смерть».

«Но ты, о мудрый ΦΙΛΗΜOΝ, веришь в то, чему учишь?»

«Сын мой», – ответил ΦΙΛΗΜOΝ, – «почему ты задаешь этот вопрос? Как я могу учить тому, во что верю? Кто мог дать мне право на такую веру? Это то, что я знаю, как передать, не потому что в это верю, а потому что это знаю. Если бы я знал лучше, я бы и учил лучше. Для меня было бы легко больше верить. Но должен ли я учить вере тех, кто отверг веру? И я спрашиваю тебя, хорошо ли верить во что-то сильнее, если ты не знаешь больше?»[622]

«Но», – возразил я, – «ты уверен, что вещи именно таковы, как ты говоришь?»

На это ΦΙΛΗΜOΝ ответил: «Я не знаю, это ли лучшее, что можно знать. Но я не знаю ничего лучше и потому уверен, что вещи таковы, как я говорю. Если бы все было иначе, я бы и сказал что-то еще, ибо знал бы их иначе. Но эти вещи таковы, как я их знаю, ведь мое знание и есть сами эти вещи».

«Отец мой, это твоя гарантия в том, что ты не ошибаешься?»

«Нет ошибок в таких вещах», – ответил ΦΙΛΗΜOΝ, – «есть только разные уровни знания. Эти вещи таковы, как ты их знаешь. Только в твоем мире вещи всегда иные, чем ты их знаешь, и потому в твоем мире одни ошибки».

После этих слов ΦΙΛΗΜOΝ наклонился, коснулся земли руками и исчез.

 

{7} Той ночью ΦΙΛΗΜOΝ стоял рядом со мной, и мертвые приблизились, выстроились вдоль стен и восклицали:[623] «Желаем знать о Боге. Где Бог? Бог мертв?»[624]

Но ΦΙΛΗΜOΝ встал и сказал (и это второе наставление мертвым):

«Бог не мертв, он жив так же, как и исстари. Бог, он – Творение, нечто определенное, а посему отличен от Плеромы. Бог – свойство Плеромы, ибо все, что сказал я о Плероме, действительно и для Него.

Он отличается, однако, от Творения через то, что многократно темней и неопределимей, чем Творение. Он менее отличим, чем Творение, ибо в основании Его сущности пребывает сущая Полнота, и в той лишь мере определим и отличим, в коей Он Творение, но и в той же мере Он – проявление сущей Полноты Плеромы.

Все, что не отличено нами, низвергается в Плерому и упраздняется купно со своим противоположением. Оттого-то, когда не отличаем мы Бога, упраздняется для нас сущая Полнота.

Бог, однако, и сама Плерома, подобно тому, как малейшая крапина в сотворенном и несотворенном та же Плерома.

Истинная Пустота есть сущность Дьявола. Бог и Дьявол суть первые проявления Ничто, каковое именуем Плеромою. Равно Плерома то или нет, ибо она упраздняет себя во всем сама. Не таково Творение. В том отношении, в коем Бог и Дьявол суть Творения, они не упраздняют себя, но противостоят Друг другу как сущие противоположения. Нет нужды нам в доказательстве их бытия, довольно того, что приходится нам снова и снова вести речь о них. А когда б обоих не было, то Творение оказалось бы вне своей отличимой сущности, оно все сызнова отличалось бы из Плеромы вовне.

Все, что отличенность изымает из Плеромы, являет собой парные противоположения, посему Богу всегда причастен Дьявол.[625]

Сопричастность эта, что вам даже по жизни своей довелось познать, столь сокровенна, столь неизбывна, как Плерома сама. А проистекает она из того, что оба весьма близко отстоят от Плеромы, в коей все противоположения упразднены и слиты воедино.

Бог и Дьявол отличимы через полноту и пустоту, созидание и разрушение.

Общее для обоих сущее. Сущее их связывает. Потому сущее возвышается над обоими, и оно есть Бог над Богом, ибо оно соединяет Полноту и Пустоту в их сущем.

Вот Бог, о коем вам неизвестно, ибо люди его позабыли. Мы именуем его присущим ему именем АБРАКСАС.[626] Он еще более неопределим, чем Бог и Дьявол.

Дабы отличить от него Бога, мы именуем Бога ГЕЛИОС либо Солнце.[627]

Абраксас – сущее, ничто ему не противостоит, кроме того, в чем нет сути, потому сущая его природа распространяется свободно. Того, в чем нет сути, – не существует и не противостоит. Абраксас возвышен над Солнцем и возвышен над Дьяволом. Он есть невероятное вероятное, несущее сущее. Когда б у Плеромы была сущность, Абраксас был бы ее проявлением.

Хоть он и есть само сущее, но, однако, ничего определенно сущего, но лишь сущее вообще.

Он несуще сущ, поскольку не имеет определенного сущего.

Он и Творение, ибо он отличим от Плеромы.

Солнце определенно сущее, как и Дьявол, оттого они нам представляются более сущим, чем неопределимый Абраксас.

Он есть Сила, Длительность, Переменчивость».

[628]И произошло тут у мертвых смущение, ибо были они христиане.

Но когда ΦΙΛΗΜOΝ закончил речь, один за другим мертвые снова отступили во тьму, и шум их возмущения постепенно стих вдали. Когда крики прекратились, я повернулся к ΦΙΛΗΜOΝ и объявил:

«Сжалься над нами, мудрейший! Ты забираешь у людей Богов, которым можно молиться. Ты отнимаешь милостыню у нищего, хлеб у голодного, огонь у замерзающего».

ΦΙΛΗΜOΝ ответил, сказав: «Сын мой, эти мертвые должны были отвергнуть верования христиан, и потому они не могут молиться никакому Богу. Так что, мне учить их о Боге, в которого они могли бы поверить и которому могли бы молиться? Они именно это и отвергли. Почему они отвергли? Они должны были это отвергнуть, потому что не могли поступить иначе. А почему у них не было другого выбора? Потому что мир, о чем эти люди не знали, вступил в месяц великого года, когда можно верить только в то, что знаешь.[629] Это достаточно трудно, но это также лекарство от долгой болезни, которая возникла из-за того факта, что люди верили в то, чего не знали. Я учу их о Боге, которого и я, и они знаем, без его на то ведома, Боге, в которого не верят и которому не молятся, но о котором знают. Я учу мертвых об этом Боге, ведь они ожидали выступления и поучения. Но я не учу о нем живых людей, ведь они не жаждут моего учения. Почему же тогда я должен их учить? Поэтому я не отнимаю у них доброго слушателя молитв, их отца Небесного. Какое дело живым до моей глупости? Мертвым нужно спасение, ведь они – огромная ожидающая толпа, парящая над могилами и жаждущая знания, вера и отвержение веры в которое было их последним вздохом. Но каждый заболевший или умирающий хочет знания, и это ему можно извинить».

«Похоже», – ответил я, – «ты учишь об ужасном и пугающем непостижимом Боге, для которого добро, зло, человеческие страдания и радость ничего не значат».

«Сын мой», – сказал ΦΙΛΗΜOΝ. – «Разве ты не видишь, что у мертвых был Бог любви, и они его отвергли? Мне учить их о любящем Боге? Они должны были его отвергнуть, ведь еще раньше отвергли злого Бога, которого звали дьяволом. Потому они должны знать о Боге, для которого все сотворенное ничто, потому что он сам творец и все сотворенное и разрушение всего сотворенного. Разве они не отвергли Бога, который был отцом, любящим, хорошим и прекрасным? Того, у которого были определенные качества и особное бытие? Потому я должен учить о Боге, которому нельзя приписать никаких свойств, который есть все эти свойства и оттого ни одно из них, поэтому только я и они могут знать такого Бога».

«Но как, отец мой, могут люди соединиться с таким богом? Разве знание такого Бога не значит уничтожение человеческих уз и каждого общества, основанного на добром и прекрасном?»

ΦΙΛΗΜOΝ ответил: «Эти мертвые отвергли бога любви, бога доброго и прекрасного; они должны были его отвергнуть, и потому отвергли единение и сообщество в любви, в добром и прекрасном. И так они убили друг друга и разрушили идею сообщества людей. Мне учить их о Боге, который соединил их в любви и которого они отвергли? Потому я учу их о Боге, который разрушает единство, уничтожающий все человеческое, могуче создающем и могуче уничтожающем. Тех, кого не соединяет любовь, принуждает к этому страх».

И произнеся эти слова, ΦΙΛΗΜOΝ плавно наклонился к земле, коснулся ее рукой и исчез.

 

{8} На следующую ночь[630] мертвые подступали подобно туману с болот и восклицали: «Говори нам далее о Верховном Боге».

И ΦΙΛΗΜOΝ выступил вперед и начал говорить (и это третье наставление мертвым):[631]

Абраксас есть Бог, коего мудрено распознать. Он имеет наибольшую часть, ибо она незрима для человека. От Солнца зрит человек summum bonum,[632] то есть высшее благо, от Дьявола infinum malum, то есть беспредельное зло, от Абраксаса же непреодолимую ни в коей мере жизнь, каковая есть мать доброго и дурного.[633]

Жизнь кажется слабосильнее и меньше, чем summum bonum, посему даже в мыслях трудно представить, что Абраксас во власти превосходит Солнце, кое само есть сиятельный источник всякой жизненной силы.

Абраксас есть Солнце и наравне заглатывающее вековечное жерло Пустоты, все умаляющей и расчленяющей, жерло Дьявола.

Власть Абраксаса двукратна. Но вы не зрите ее, ибо в ваших глазах уравнивается противоположная направленность той власти.

Что говорит Бог-Солнце, есть жизнь, что говорит Дьявол, есть Смерть.

Абраксас же говорит слово досточтенное и проклятое, что есть равно жизнь и смерть.

Абраксас творит истину и ложь, добро и зло, свет и тьму в том же слове и в том же деянии. Оттого Абраксас грозен.

Он великолепен подобно льву во мгновение, когда тот повергает ниц свою жертву. Он прекрасен, как день весны.

Да он сам великий Пан, что значит Все, и он же малость. Он и Приап.

Он есть монстр преисподней, полип, тысячерукий, воскрыленный, змий извивистый, неистовство само.

Он же Гермафродит низшего начала.

Он господин жаб и лягушек, в воде обитающих и на сушу выходящих, ополудни и ополуночи поющих хором.

Он есть Наполненное, что воссоединяется с Пустым.

Он есть святое совокупление.

Он есть любовь и ее умерщвление.

Он есть святой и предающий святого.

Он есть светлейший свет дня и глубочайшая ночь безумства.

Его зреть – слепота.

Его познать – недуг.

Ему молиться – смерть.

Его страшиться – мудрость.

Ему не противиться – спасение.

Бог пребывает при солнце. Дьявол пребывает при ночи. Что Бог рождает из света. Дьявол утаскивает в ночь. Абраксас же мир, становление и преходящесть мира. На всякое даяние Бога-Солнце Дьявол налагает свое проклятие.

Все, что вы ни просите у Бога-Солнце, порождает и деяние Дьявола.

Все, что вы ни сотворите совместно с Богом-Солнце, дает Дьяволу сущую силу.

Таков он, грозный Абраксас.

Он есть могущественнейшее Творение, в нем Творение страшится себя самого.

Он есть явленное противоречие меж Творением и Плеромою, в коей заключено ничто.

Он есть ужас сына пред матерью.

Он есть любовь матери к сыну.

Он есть восторженность земли и жестокость неба.

Не вопрошает он и не отвечает.

Он есть жизнь Творения.

Он есть сущее Отличимости.

Он есть любовь человека.

Он есть речь человека.

Он есть свет и тень человека.

Он есть обманное сущее».[634]

[635]Тут мертвые завопили, зашумели, ибо они были несовершенны.

Но когда их шумные крики исчезли, я сказал ΦΙΛΗΜOΝ: «Как, о мой отец, должен я понимать этого Бога?»

ΦΙΛΗΜOΝ ответил:

«Сын мой, почему ты хочешь его понять? Этого Бога нужно знать, а не понимать. Если ты понимаешь его, то можешь сказать, что он то или это, или не это и не то. Так ты держишь его в руке, и потому твоя рука должна его выбросить. Бог, которого я знаю, это то и это, но иное это и иное то. Потому этого Бога никому не понять, но его возможно знать, и потому я говорю и учу о нем».

«Но», – возразил я, – «разве этот Бог не приносит безысходного смятения в умы людей?»

На это ΦΙΛΗΜOΝ сказал: «Эти мертвые отвергли порядок единства и сообщества, ведь отвергли веру в отца Небесного, правившего ими с верной мерой. Они должны были его отвергнуть. Потому я учу их о хаосе, которому нет меры и который совершенно безграничен, для которого справедливость и несправедливость, снисходительность и жестокость, терпение и гнев, любовь и ненависть – ничто. Ибо как мне учить о чем-то ином, нежели о Боге, которого я знаю и которого они знают, сами того не осознавая?»

Я ответил: «Почему, о святейший, ты называешь вечно непостижимые, жестокие противоречия природы Богом?»

ΦΙΛΗΜOΝ сказал: «Как мне называть его иначе? Если бы непреодолимая сущность событий во вселенной и в сердцах людей была законом, я бы назвал ее законом. Но это и не закон, а случай, беспорядочность, грех, ошибка, тупость, небрежность, неосмотрительность, беззаконие. Потому я не могу назвать это законом. Ты знаешь, что все должно быть так, но в то же время знаешь, что так быть не должно и что в иное время это так не будет. Это непреодолимо и происходит, словно по вечному закону, а в иное время косой ветер заносит труды пылью, и эта пустота сильнее, крепче железной горы. Потому ты знаешь, что вечный закон также не закон. Так что я не могу назвать это законом. Но как это назвать иначе? Я знаю, что человеческий язык всегда называл материнское лоно непостижимого Богом. Истинно, этот Бог есть и его нет, ибо из бытия и небытия явилось все, что было, есть и будет».

Но произнеся последнее слово, ΦΙΛΗΜOΝ коснулся земли рукой и исчез.

 

{9} На следующую ночь мертвые, что, ропща, заполняли пространство окрест, говорили: «Сказывай нам, проклятый, о Богах и Дьяволах».

И ΦΙΛΗΜOΝ появился и начал говорить (и это четвертое наставление мертвым):[636]

Бог-Солнце есть высшее добро. Дьявол есть противное ему, вот имеете двух богов.

Но существует много высокого добра и много тягостного зла, а потому существует два богодьявола, один именем пылающее, другой же – растущее.

Пылающее есть Эрос в образе пламени. Он сияет, меж тем как пожирает.[637]

Растущее есть древо жизни, оно зеленеет, меж тем как, вырастая, скапливает живое вещество.[638]

Эрос воспламеняется и умирает, древо жизни же медленно и неуклонно произрастает сквозь безмерное время.

Доброе с дурным едины в пламени.

Доброе с дурным едины в произрастании древа.

Жизнь и любовь противостоят в своей божественности друг другу.

Подобно сонмам звезд, безмерно число богов и дьяволов.

Всякая звезда есть бог, и всякое пространство, кое полнит звезда, есть дьявол.

Всепустота целого же есть Плерома.

Абраксас есть сущее целого, лишь несущее противостоит ему.

Главных богов числом четыре, ибо четыре является числом измерений мира.

Один есть начало, Бог-Солнце.

Другой есть Эрос, ибо он связывает двоих и распространяется в сиянии.

Третий – древо жизни, ибо полнит пространство телами.

Четвертый – Дьявол, ибо он отмыкает все замкнутое, разлагает все, обладающее формою, и все телесное, он разрушитель, в коем все обращается в ничто.

Блажен я, оттого что дано мне познать множественность и разнообразность богов. Горе вам, сменившим ту несовместную множественность на единственного Бога. На муки неразумения и искажения обрекли вы через то творение, коего сущность и устремление есть отличимость. Как можете быть верны вы своей сущности, когда множественное хотите свести к одному? Что чините богам, то случается и с вами. Всех вас уравняют, и исказится тем ваша сущность.[639]

Воцаренье равенства допустимо человека ради, но не бога ради, ибо богов суть множества, людей же малость. Боги могучи, и они переносят свою различность, ибо, подобно звездам, пребывают они в одиночестве и ужасающем отдалении друг от друга. Люди же слабы и не переносят свою различность, ибо они пребывают вблизи, подле друг друга, и нуждаются в общности, дабы снести свою особость.[640] Ради спасения вашего я наставляю вас в отвергаемом, и того ради сам я отвергнут. Многому числу богов соответствует многое число людей. Неисчислимые боги ожидают, дабы принять человеческий образ. Неисчислимые боги некогда были людьми. Человек причастен к сущности богов, он происходит от богов и идет к Богу.

Как не стоит помышлять о Плероме, так не стоит почитать множество богов. По меньшей мере, стоит почитать первого Бога, сущую Полноту и summum bonum. Через молитву мы ничего не можем туда привнести и ничего не можем оттуда взять, ибо все поглощает в себя сущая Пустота.[641] Светлые боги образуют небесный мир, они многократны, они распространяют себя и множат бесконечно. Их высочайший господин есть Бог-Солнце.

Темные боги образуют земной мир. Они однократны, они бесконечно умаляют себя и сокращают. Их нижайший господин есть Дьявол, дух луны, приспешницы земли, что и менее, и холоднее, и мертвее, чем земля. Нет различия во власти небесных и земных богов. Небесные боги умножают, земные же умаляют. Направления в обе стороны суть безмерны».

[642]Здесь мертвые прервали речь ΦΙΛΗΜOΝ злым хохотом и издевательскими криками, и, пока они удалялись, шум, насмешки и смех затихали вдали. Я повернулся к ΦΙΛΗΜOΝ и сказал ему:

«О ΦΙΛΗΜOΝ, я считаю, ты ошибаешься. Похоже, ты учишь чистому суеверию, которое Отцы благополучно и славно преодолели, тот политеизм, который разум производит, не будучи способен отвести взор от навязчивого желания, прикованного к чувственным вещам».

«Сын мой», – ответил ΦΙΛΗΜOΝ, – «эти мертвые отвергли единственного и высшего Бога. Так как же мне учить их только о едином, а не о многообразном Боге? Они должны полностью мне поверить. Но они отвергли свою веру. Так что я учу их о Боге, которого знаю, многообразном и расширенном, который и сама вещь, и ее облик, и они тоже его знают, хотя сами того не осознают.

Эти мертвые давали имена всем существам, существам в воздухе, на земле и в воде. Они взвешивали и пересчитывали вещи. Они подсчитывали столько-то лошадей, коров, овец, деревьев, участков земли и источников; они говорили, это хорошо для этой цели, а то хорошо для другой. Что они сделали с великолепным древом? Что случилось со священной лягушкой? Они видели ее золотой глаз? Где расплата за 7777 голов скота, чью кровь они пролили, чью плоть поглотили? Они понесут наказание за священную руду, которую выкопали из недр земли? Нет, они именовали, взвешивали, подсчитывали и распределяли вещи. Они делали то, что вздумается. И что они делали! Ты видел могучее – но именно так они, сами того не ведая, давали силу вещам. Но пришло время вещам говорить. Кусок плоти скажет: сколько людей? Кусок руды скажет: сколько людей? Корабль скажет: сколько людей? Уголь скажет: сколько людей? Дом скажет: сколько людей? И вещи восстанут и подсчитают, взвесят, распределят и пожрут миллионы людей.

Твоя рука схватила землю, сорвала ореол и взвесила и посчитала кости вещей. Разве единый и единственный простодушный Бог не стянут вниз и не брошен в кучу, многочисленное скопление разделенных вещей, и мертвых, и живых? Да, этот Бог учил вас взвешивать и подсчитывать кости. Но месяц этого Бога клонится к концу. Новый месяц у дверей. Потому все должно быть, как есть, и оттого каждый должен стать особным.

Не политеизм я выдумал! А многие Боги, могуче возвышающие голоса и разрывающие человечество на кровавые кусочки. Столько-то и столько-то людей, взвешенных, подсчитанных, распределенных, разрубленных и пожранных. Потому я говорю о многих Богах, как говорю о многих вещах, ведь я знаю их. Почему я зову их богами? Из-за их превосходства. Ты знаешь об этой превосходящей силе? Пришло время узнать.

Эти мертвые смеялись над моей глупостью. Но они бы подняли убийственную руку на своих братьев, если бы те расплачивались за быка с мягкими глазами? Несли наказание за сияющую руду? Если бы те почитали священные деревья?[643]

Если бы они обретали мир с душой золотоглазой лягушки? Что скажут вещи живые и мертвые? Кто более велик, человек или Боги? Истинно, это солнце стало луной, и ни одного нового солнца не восстало к завершению последнего часа ночи».

И сказав эти слова, ΦΙΛΗΜOΝ склонился к земле, поцеловал ее и сказал: «Мать, укрепи своего сына». Затем встал, взглянул в небеса и сказал: «Как темны твои места нового света». Затем он исчез.

 

{10} Когда пришла следующая ночь, мертвые шумно приблизились, пихаясь и толкаясь; они глумливо орали: «Поучай нас, дурень, о Церкви и святых общении».

Но ΦΙΛΗΜOΝ выступил перед ними и начал говорить[644] (и это пятое наставление мертвым):

Мир богов проявляется в духовном и плотском. Небесные боги являют себя в духовном, земные же в плотском.[645] Духовное воспринимает и внимает. Оно женственно, и потому мы именуем его mater coelestis [646], матерь небесная. Плотское порождает и зиждет. Оно мужественно, и потому мы именуем его phallos,[647] отец естества.[648] Плотское мужа более от естества, плотское жены более от духа. Духовное мужа от небес, оно направлено к высшему.

Духовное жены более от естества, оно направлено к низшему. Ложь и дьявольщина суть духовность мужа, что направлена к низшему.

Ложь и дьявольщина суть духовность жены, что направлена к высшему.

Муж и жена, пребывая друг подле друга, обратятся в дьявола, ежели они не разъединят свои духовные пути, ибо сущность Творения есть отличимость.

У мужа плотское направлено к естеству, у жены плотское направлено к духовному. Муж и жена, пребывая друг подле друга, обратятся в дьявола, ежели они не разъединят плотское свое.

Муж тогда познает низшее, жена же высшее.

Человек отличает себя от духовного и от плотского. Он именует духовное Матерью и помещает его между небесами и землей. Он именует плотское Фаллосом и помещает его меж собою и землей, ибо и Матерь, и Фаллос суть сверхчеловеческие демоны и проявления мира богов. Для нас они более сущи, чем боги, поскольку они сродни с нашею сущностью.[649] Когда же вы себя не отличите от плотского и от духовного и не станете взирать на них как на сущности, что над вами и вкруг вас, то и обречены будете им как свойствам Плеромы. Духовное и плотское не суть ваши свойства, не вещи, коими вы обладаете, напротив, они обладают вами и объемлют вас. Они – могучие демоны, в облике коих являют себя, а потому суть вещи, достигающие того, что над вами, вовне, – вещи, существующие сами по себе. Нет никого, кто владеет духовным как таким или плотским как таким, но он пребывает под властью закона духовного или плотского. Посему никто не избегнет тех демонов. Вам должно рассматривать их как демонов, как общее дело и общую же опасность, как общее бремя, что жизнь взвалила на вас. Так и жизнь для вас есть общее дело и общая опасность, равно как боги, а прежде всех грозный Абраксас.

Слаб человек, а потому ему необходимо нужна сообщность.

Когда сообщность не пребывает под знаком Матери, она пребывает под знаком Фаллоса. Где недуг и муки, нет сообщности. Но сообщность для всякого человека есть раздробленность и растворение.

Отличимость ведет к особному бытию. Особное бытие противно сообщности. Однако ради слабости человеческой пред богами и демонами и их неодолимым законом надобна сообщность. Пусть будет настолько сообщности, насколько есть в ней надобность, не человека ради, но из-за богов. Боги принуждают вас к сообщности. Они вас принуждают в той мере, в коей сообщность необходима. А что излишне, то дурно.

Один пусть в сообщности подчиняется другому, дабы тем сохранить сообщность, ибо есть у вас в ней нужда.

В особном же бытии пусть один ставит себя выше другого, дабы каждый пришел к самому себе и избегнул бы рабства,

Пусть в сообщности пребудет воздержанность.

Пусть в особном бытии пребудет расточительность.

Сообщность есть глубь, особное бытие есть высь.

В сообщности верная мера очищает и сохраняет.

В особном бытии верная мера очищает и дополняет.

Сообщность дарит нас теплом, особное бытие дарит нас светом».[650]

{11} Когда ΦΙΛΗΜOΝ закончил, мертвые молчали и не двигались, глядя на ΦΙΛΗΜOΝ с ожиданием. И когда ΦΙΛΗΜOΝ увидел, что мертвые молчат и ожидают, он продолжил (и это шестое наставление мертвым):[651]

Демон плотского подступает к нашей душе подобно змее. Она есть вполовину человечья душа и именуется помыслами хотения.

Демон духовного слетает в нашу душу подобно белой птице. Он тоже вполовину человечья душа и именуется хотением помыслов.

Змея есть естественная душа, вполовину демоническая, она дух и сродни с духами мертвых. Как и те, она скитается повсюду средь земных вещей и добивается, чтоб ее страшились, или же пробуждает в нас вожделения. По природе своей змея женственна и ищет общества мертвых, именно тех, кто прикован к земле и не нашел пути к другому, к особному бытию. К тому ж она блудлива, путается с дьяволом и злыми духами. Подлый тиран и дух-мучитель, она повседневно прельщает человека дурным сообществом. А белая птица есть вполовину небесная человечья душа. Она пребывает у Матери и подчас опускается долу. Птица имеет мужеское начало. Она есть сущий помысел. Она же посланница матери, целомудренная и одинокая. Птица летает высоко над землей и наказывает быть особно. Она приносит вести об отдалившихся, тех, что ушли вперед и стали совершенны. Наше слово возносит она Матери. Матери дано заступаться, дано предостерегать, но ничтожна власть ее сравнительно с богами. Она есть сосуд солнца. Змея сходит вниз и лукавством усмиряет фаллического демона или же подстрекает его. Она выносит в гору наихитрейшие помыслы естества, кои пролазят во все щели и всюду алчно присасываются. Хоть змее и не по нраву, однако, ей случается быть нам полезной. Когда она ускользает от наших рук, то указует путь, которого человеку своим разумом не найти.

[652]Когда ΦΙΛΗΜOΝ закончил, мертвые глядели презрительно и говорили:

«Прекрати свои речи про богов, демонов и души, нам про то по сути давно известно».

Но ΦΙΛΗΜOΝ улыбнулся и ответил: «Вы, бедные души, бедные во плоти и богатые в духе, мясо было жирным, а дух тонок. Но как вам достигнуть вечного света? Вы издеваетесь над моей тупостью, которой и сами отличаетесь: вы издеваетесь над собой. Знание освобождает от опасности. Но насмешки – иная сторона вашей веры. Разве черное меньше белого? Вы отвергли веру, но сохранили насмешку. Вы так спаслись от веры? Нет, вы прикованы к насмешке, и потому опять-таки к вере. И потому вы несчастны».

Но мертвые взбесились и заорали: «Мы не несчастны, мы умны; наши мышление и чувство чисты, как прозрачная вода. Мы славим наш разум. Мы насмехаемся над суеверием. Ты считаешь, что ты, старый дурак, убедил нас? Детское заблуждение овладело тобой, старик, что в этом для нас хорошего?»

ΦΙΛΗΜOΝ ответил: «А что может быть для вас хорошего? Я освобождаю вас от того, что удерживает вас в тени жизни. Берите эту мудрость с собой, прибавьте эту глупость к своему уму, это неразумие к разуму, и найдете себя. Если бы вы были людьми, вы бы начали жить, и жили бы между разумом и неразумием, жили к вечному свету, в чьей тени вы уже пожили. Но раз вы мертвы, это знание освобождает вас от жизни и лишает зависти к людям, а также освобождает вашу самость от покровов, которые свет и тень наложили на вас, сострадание к людям овладеет вами, и из потока вас вынесет на прочное основание, вы выйдете из вечного кружения на неподвижный камень покоя, круг прервет текучую длительность, а пламя погаснет.

Я разжег сияющий огонь, я дал убийце нож, я вскрыл зажившие раны, я ускорил всякое движение, я дал безумцу еще опьяняющего питья, я сделал холодное холоднее, горячее горячее, ложное еще более лживым, хорошее еще лучше, слабое еще слабее.

Знание – топор при жертвоприношении».

Но мертвые заорали: «Твоя мудрость – глупость и проклятие. Ты хочешь повернуть колесо назад? Оно разорвет тебя, слепец!»

ΦΙΛΗΜOΝ ответил: «Это и случилось. Земля зазеленела и заплодоносила вновь от крови жертвы, цветы взошли, волны обрушились на песок, серебряный туман лежит у подножия горы, птица души пришла к людям, мотыги слышны в полях, а топоры в лесах, ветер шумит в деревьях, а солнце сверкает на росе на восходе, планеты узрели рождение, из земли вышли многорукие, камни говорят, а трава шепчет. Человек нашел себя, и Боги странствуют по небу, полнота родила золотую каплю, золотое семя, оперившееся и парящее».

Теперь мертвые замолкли, глядя на ΦΙΛΗΜOΝ, и медленно расползлись. Но ΦΙΛΗΜOΝ наклонился к земле и сказал: «Свершилось, но не исполнено. Плод земли, побег, восстань – а небо, пролей воду жизни».

Тогда ΦΙΛΗΜOΝ исчез.

[653]Я, вероятно, был в смятении, когда ΦΙΛΗΜOΝ приблизился ко мне на следующую ночь, поскольку обратился к нему: «Что ты сделал, ΦΙΛΗΜOΝ? Что за огни ты разжег? Что ты разнес на части? Колесо творений замерло?»

Но он ответил: «Все течет свои чередом. Ничего еще не случилось, но произошло нечто неописуемое и таинственное: я вышел из вращающегося круга».

«Что это?» – воскликнул я. – «Твои слова движут мои губы, твой голос звучит из моих ушей, мои глаза видят тебя изнутри меня. Истинно, ты маг! Ты вышел из вращающегося круга? Что за путаница! Ты – это я, я – это ты? Разве я не чувствовал, что колесо творения остановилось? И ты говоришь, что вышел из вращающегося круга? Я подлинно прикован к колесу – я ощущаю его сокрушительное качание – но колесо творения для меня замерло. Что ты сделал, отец, научи меня!»

Тогда ΦΙΛΗΜOΝ сказал: «Я вступил в прочное, взял его с собой, сохранил его от воздымающихся волн, от цикла рождений и от возвращающегося колеса вечного происхождения. Оно замерло. Мертвые получили глупость учения, они ослепли от истины и видят ошибочно. Они осознали, почувствовали и забыли это; они придут снова и будут смиренно выпрашивать. Ведь отвергнутое станет для них ценнее всего».

Я хотел задать ΦΙΛΗΜOΝ вопрос, ведь эта загадка терзала меня. Но он уже коснулся земли и исчез. И тьма ночи была безмолвна и не ответила мне. И моя душа замерла в молчании, качая головой, и не знала, что сказать о тайне, на которую ΦΙΛΗΜOΝ указал, но не выдал.

 

{12} Еще один день прошел, и настала седьмая ночь.

И снова воротились мертвые и говорили с жалким видом: «Еще про одно мы забыли, дай нам наставление о человеке».

И ΦΙΛΗΜOΝ выступил передо мной и начал говорить[654] (и это седьмое наставление мертвым):[655]

«Человек – ворота, через которые вы из мира внешнего – мира богов, демонов и душ – входите в мир внутренний, в меньший мир. Мал и ничтожен человек, вот уже он остается у вас позади, и вы пребываете снова в бесконечном пространстве, в меньшей или же внутренней бесконечности.

В безмерной отдаленности одна-единственная звезда стоит в зените.

Это и есть тот единственный Бог этого одного человека, это есть его мир, его Плерома, его божественность.

В мире том принадлежит человек Абраксасу, каковой его, человека, мир порождает либо поглощает.

Звезда эта есть Бог и предел человеку.

Она есть единственный Бог, что ему предводительствует, в нем человек находит успокоение, к нему ведет долгое странствие души после смерти, в нем воссияет, подобно свету, все, что влечет обратно за собою человек из большего мира.

К нему одному возносит человек молитву.

Молитва прибавляет света звезде, она пролагает мост над смертью, она уготавливает жизнь для мира меньшего и умаляет безнадежное хотение мира большего. Когда больший мир охладеет, засияет звезда. Ничто не стоит меж человеком и его единственным Богом, ежели только способен человек отвести глаза от полыхающего образа Абраксаса. Человек здесь, а Бог там.

Слабость и ничтожность здесь, бесконечная творящая сила там. Здесь все – тьма, хлад и ненастье, там все – Солнце».[656]

[657]На том приумолкли мертвые и развеялись подобно дыму над костром пастуха, что в ночи сторожил свое стадо.

Но я повернулся к ΦΙΛΗΜOΝ и сказал: «Сияющий, ты учишь, что человек – врата? Врата, через которые проходит процессия Богов? Через которые течет поток жизни? Через которые все будущее течет в бесконечность прошлого?»

ΦΙΛΗΜOΝ ответил: «Эти мертвые верили в преображение и развитие человека. Они были убеждены в человеческой ничтожности и мимолетности. Для них это было яснее всего, но они знали, что человек даже создает своих богов, и потому знали, что Боги бесполезны. Поэтому они должны были научиться тому, чего не знали, что человек – врата, через которые бредет процессия Богов, а также приход и уход всех времен. Он не делает их, не создает их, не переживает их, ведь он – существо, одинокое существо, ведь он – миг мира, вечный миг. Тот, кто это осознает, уже не будет пламенем; он становится дымом и пеплом. Он длится, и его мимолетности конец. Он становится кем-то. Ты мечтал о пламени, как если бы оно было жизнью. Но жизнь – это длительность, пламя гаснет. Я вынес ее, я спас ее от огня. Это сын огненного цветка. Ты видел его во мне, я сам вечный огонь света. Но я тот, кто сохранил его для тебя, черное и голубое семя и его звездный свет. Ты вечное существо – что длина и краткость? Что миг и вечная длительность? Ты, существо, вечен в каждый миг. Что время? Время – это вспыхивающий огонь, пожирающий и угасающий. Я сохранил существо от времени, избавив его от огней времени и тьмы времени, от Богов и дьяволов».

Но я сказал ему: «Сияющий, когда ты дашь мне темное и золотое сокровище и его голубой звездный свет?»

ΦΙΛΗΜOΝ ответил: «Когда ты предашь все, что желает гореть, святому пламени».[658]

 

{13} И как только ΦΙΛΗΜOΝ произнес эти слова, темная форма с золотыми глазами приблизилась ко мне из теней ночи.[659] Я испугался и закричал: «Ты враг? Кто ты? Откуда ты? Я тебя раньше не видел! Говори, чего ты хочешь?»

Темный ответил: «Я пришел издалека. Я пришел с востока и следовал за сияющим огнем, двигавшимся впереди меня, ΦΙΛΗΜOΝ. Я не твой враг, я тебе чужой. Моя кожа темна, а глаза сияют золотым».

«Что ты принес?» – испуганно спросил я.

«Я принес воздержание – воздержание от человеческой радости и страдания.

Сострадание ведет к отчуждению. Жалость, но не сострадание – жалость к миру и воля, сдержанно обращенная к другому.

Жалость остается непонятой, потому действует.

Далекий от стремлений, не знай страха.

Далекий от любви, люби целое».

Я смотрел на него испуганно и сказал: «Почему ты темен, как земля полей и черен, как железо? Я боюсь тебя; такая боль, что ты со мной сделал?»

«Ты можешь назвать меня смертью – смертью, восходящей вместе с солнцем. Я прихожу с тихой болью и долгим миром. Я покрываю тебя защитой. В середине жизни начинается смерть. Я налагаю на тебя покров за покровом, чтобы твое тепло никогда не исчезло».

«Ты приносишь горе и отчаяние», – ответил я. – «Я хотел быть среди людей».

Но он сказал: «Ты пойдешь к людям как сокрытый. Твой свет сияет в ночи. Твоя солнечная природа покидает тебя и появляется звездная».

«Ты жесток», – вздохнул я.

«Простое жестоко, оно не соединяется с множественным».

С этими словами загадочный темный исчез. Но ΦΙΛΗΜOΝ наградил меня серьезным и вопросительным взором. «Ты хорошо его рассмотрел, сын мой?» – спросил он. – «Ты о нем услышишь. Но подойди, я исполню то, что предсказал тебе темный».

Произнеся эти слова, он коснулся моих глаз и открыл мой взор и показал безмерную тайну. И я смотрел долго, пока не смог ее постигнуть: но что я видел? Я видел ночь, я видел темную землю, а над ней небо блестело бесчисленными звездами. И я увидел, что небо имело форму женщины, и семикратно было ее облачение из звезд, и полностью покрывало ее.

И когда я это узрел, ΦΙΛΗΜOΝ сказал:

[660] «Мать, стоящая в высшем круге, безымянная, укрывающая меня и его и защищающая меня и его от Богов: он хочет стать твоим ребенком.

Прими его рождение.

Обнови его. Я отделяюсь от него.[661] Холод нарастает, и звезда его сверкает ярче.

Ему нужны узы детства.

Ты породила божью змею, ты освободила ее от мук рождения; прими этого человека в обитель солнца, ему нужна мать».

Голос пришел издалека[662] и был подобен падающей звезде:

«Я не могу принять его как ребенка. Сначала он должен очистить себя».

ΦΙΛΗΜOΝ сказал:[663] «В чем его нечистота?»

Но голос сказал: «В смешанности: он вмещает человеческое страдание и радость. Он должен оставаться в уединении, пока воздержание не станет совершенным, а он не освободится от смешанности с людьми. Тогда он будет принят как дитя».

В этот момент мое видение прекратилось. ΦΙΛΗΜOΝ ушел, и я остался один. И оставался в отделенности, как и было сказано. Но на четвертую ночь я увидел странную форму, человека, облаченного в длинный плащ и тюрбан; его глаза сияли умом и доброжелательностью, как у мудрого доктора.[664] Он приблизился и сказал: «Я говорю тебе о радости». Но я ответил: «Ты хочешь сказать мне о радости? Я страдаю от тысячекратных ран людей».

Он отозвался: «Я приношу исцеление. Женщины научили меня этому искусству. Они знают, как лечить больных детей. Твои раны горят? Помощь рядом. Прислушайся к доброму совету и не разгневайся».

Я резко ответил: «Чего ты хочешь? Искушать меня? Издеваться надо мной?»

«О чем ты думаешь?», – прервал он меня, – «Я принес тебе блаженство рая, исцеляющий огонь, любовь женщин».[665]

«Ты думаешь», – спросил я, – «о спуске в лягушачье болото?[666] О растворении во многом, рассеянии, расчленении?»

Но пока я говорил, старик превратился в ΦΙΛΗΜOΝ,[667] и я увидел, что он был магом, искушавшим меня. Но ΦΙΛΗΜOΝ продолжил:

«Ты еще не испытал расчленение. Ты должен быть разорван на части, раскромсан и развеян по ветру. Люди готовятся к Тайной Вечерей с тобой».

«Что же тогда от меня останется?» – закричал я.

«Ничего, кроме твоей тени. Ты будешь рекой, что разливается по землям. Она ищет долины и течет в глубины».

Я спросил, полный горя: «Но как же сохранится моя уникальность?»

«Ты украдешь ее у себя», – ответил ΦΙΛΗΜOΝ.[668] – «Ты будешь держать невидимый мир в дрожащих руках; он опускает свои корни в серую тьму и тайны земли и поднимает ветви, покрытые листьями, в золотой воздух.

Звери живут в его ветвях.

Люди отдыхают в его тени.

Их ропот доносится снизу.

Тысячемильное разочарование – сок древа.

Оно останется зеленым надолго.

Безмолвие обитает на его верхушке.

Безмолвие в его глубоких корнях».

[669]Я вынес из слов ΦΙΛΗΜOΝ, что должен оставаться в любви, чтобы избавиться от смешанности, которая возникает от непрожитой любви. Я понял, что смешанность – это зависимость, которая приходит на смену добровольной преданности. Рассеяние и расчленение возникают, как ΦΙΛΗΜOΝ учил меня, от добровольной преданности. Оно избавляет от смешанности. Посредством добровольной преданности я убрал удерживающие путы. Потому я должен был оставаться любящим и, преданный ей добровольно, я испытал расчленение и так обрел связь с великой матерью, то есть, звездной природой, освобождение от зависимости от людей и вещей. Если я привязан к людям и вещам, я не могу ни продолжать жить, ни достигнуть своей истинной и глубочайшей природы. И смерть не может начаться во мне как новая жизнь, ведь я могу только бояться ее. Потому я должен оставаться любящим, иначе как мне достичь рассеяния и разрушения зависимости? Как еще мне пережить смерть, если не оставаться любящим и добровольно приняв боль и всякое страдание? Пока я добровольно не предам себя расчленению, часть моей самости тайно останется с людьми и вещами, так привязав меня к ним; и потом я должен, хочу того или нет, быть частью их, смешанный с ними и привязанный к ним. Только верность любви и добровольная преданность позволяют разрушить эту связь и смешение и вернуть мне ту часть самости, которая тайно оставалась с людьми и вещами. Только так растет свет звезды, только так я достигаю своей звездной природы, в своей подлиннейшей и глубиннейшей самости, которая одна только и есть.

Трудно оставаться любящим, ведь любовь стоит превыше всех грехов. Тот, кто хочет остаться любящим, должен также преодолеть грех. Ничто не происходит проще, нежели неспособность осознать, что свершается грех. Преодоление греха ради того, чтобы остаться любящим, трудно, так трудно, что я колебался продолжать.

Когда наступила ночь, ΦΙΛΗΜOΝ приблизился ко мне в мантии земляного цвета, держа серебряную рыбу: «Смотри, сын мой», – сказал он, – «я рыбачил и поймал эту рыбу; я принес ее тебе, чтобы удовлетворить тебя». И пока я изумленно и вопросительно смотрел на него, я заметил тень, стоявшую во тьме у двери, облаченную в одежды великолепия.[670] Его лицо было бледным, а кровь текла по морщинам на лбу. Но ΦΙΛΗΜOΝ встал на колени, коснулся земли и сказал тени:[671] «Мой повелитель и брат, да славится имя твое. Ты сделал для нас величайшую вещь: из животных ты сделал людей, ты дал жизнь людям, чтобы они смогли исцелиться. Твой дух был с нами бесконечно долго время. И люди все еще смотрят на тебя и просят сжалиться над ними, умоляя о благодати божьей и прощении грехов через тебя. Ты не устаешь давать людям. Я славлю твое божественное терпение. Разве люди не неблагодарны? Разве их моление не безгранично? Они все еще что-то требуют от тебя? Они получили так много, но все еще остались нищими.

Вот, мой повелитель и брат, они не любят меня, но жаждут тебя с жадностью, как жаждут и имущество ближнего. Они не любят ближнего, лишь хотят того, что его. Если бы они были преданны своей любви, они бы не были жадными. Но каждый дающий привлекает желание. Разве им не стоит научиться любви? Верности любви? Добровольной преданности? Но они требуют, желают, выпрашивают у тебя и не вынесли урока из твоей внушающей благоговение жизни. Они подражали ей, но не жили собственной жизнью, как ты жил своей. Твоя внушающая благоговение жизнь показывает, как каждый должен взять жизнь в свои руки, преданный собственной сущности и собственной любви. Разве ты не простил прелюбодейку?[672] Разве ты не восседал со шлюхами и мытарями?[673] Разве ты не нарушил заповедь субботы?[674] Ты жил собственной жизнью, но люди так не могут; вместо этого они молятся тебе, требуют у тебя и вечно напоминают, что твоя работа не завершена. Хотя твоя работа закончилась бы, если бы люди жили собственной жизнью без подражания. Люди все еще дети, они забывают о благодарности, ведь не могут сказать: Благодарение тебе, Господь, за спасение, что ты принес нам. Мы приняли это на себя, поместили в своих сердцах и научились продолжать твою работу самостоятельно. С твоей помощью мы повзрослели, продолжая в себе работу по искуплению. Благодаря тебе, мы приняли твою работу, постигли твое искупительное учение, завершили в себе то, что ты для нас начал в кровавой борьбе. Мы не те неблагодарные дети, что желают имущества родителей. Благодаря тебе, учитель, мы не зарыли свой талант в землю, вечно протягивая руки в бессилии, требуя завершить в нас твою работу. Мы хотим принять на себя твои трудности и работу, чтобы завершить ее, чтобы ты сложил свои усталые руки на коленях, как рабочий после тяжелого трудового дня. Благословен мертвый, отдыхающий после завершения своей работы.

Я хотел, чтобы люди обращались к тебе так. Но они тебя не любят, мой учитель и брат. Они скупятся на твою цену мира. Они оставляют твою работу незаконченной, вечно нуждаясь в твоей жалости и заботе.

Но, мой учитель и брат, я верю, что ты закончил свою работу, ведь тот, кто отдал свою жизнь, всю истину, всю свою любовь, всю свою душу, завершил работу. Ты свершил и завершил то, что один человек может сделать для людей. Пришло время, когда каждый должен сам трудиться над своим искуплением. Человечество повзрослело и начался новый месяц».[675]

[676]Когда ΦΙΛΗΜOΝ закончил, я поднял глаза и увидел, что место, где стояла тень, опустело. Я повернулся к ΦΙΛΗΜOΝ и сказал: «Отец мой, ты говорил о людях. Я человек. Прости меня!»

Но ΦΙΛΗΜOΝ растворился во тьме, и я решил делать то, что от меня требовалось. Я принял всю радость и каждую муку моей природы и остался любящим, чтобы испытать то, что приходит к каждому на его пути. И я стоял один и боялся.

 

{14} Ночью, когда все было тихо, я услышал неясный шепот многих голосов, и чуть отчетливее голос ΦΙΛΗΜOΝ, он словно произносил речь. И, вслушиваясь, я разобрал его слова:

[677] «Впоследствии, когда я оплодотворил мертвое тело подземного мира, и когда он породил змею Бога, я вышел к людям и увидел полноту их несчастий и их безумия. Я увидел, что они убивали друг друга и искали основания для своих поступков. Они поступали так, потому что им больше нечего было делать. Но поскольку они привыкли не делать ничего, что не являло пользы, они выдумывали причины, принуждавшие их продолжать убивать. Стойте, вы выжили из ума, сказал мудрец. Стойте, ради небес, и оцените, сколько вреда вы принесли, сказал умник. Но дурак смеялся, ведь накануне ему даровали звания. Почему люди не видят своей тупости? Тупость – дочь Бога. Потому люди не могут перестать убивать, ведь служат змее Бога, сами о том не зная. Стоит отдать свою жизнь ради служения змее Бога. Так примиритесь! Но гораздо лучше жить, несмотря на Бога. Но змея Бога хочет человеческой крови. Она питает ее и придает сияние. Нежелание умирать или убивать приравнивается к обману Бога. Каждый живущий стал тем, кто обманывает Бога. Живущий создает жизнь для себя. Но змея хочет быть обманутой в надежде на кровь. Чем больше число людей, укравших свою жизнь у Бога, тем больше урожай, питающий змею с засеянного кровью поля. Бог становится сильнее от человеческих убийств. Змея становится горячее и огневеет от обильного потопа. Ее жир горит в сверкающем пламени. Пламя становится светом людей, первым лучом обновленного солнца, Он, первоявившийся свет».

Я не мог постигнуть, что сказал ΦΙΛΗΜOΝ. Я провел много времени, раздумывая над его словами, которые он, по-видимому, говорил мертвым, и был напуган зверствами, которые сопровождают перерождение Бога.

[678]И вскоре после этого я увидел Илию и Саломею во сне. Илия появился озабоченным и встревоженным. Потому, когда на следующую ночь свет был погашен, и каждый живой звук затих, я позвал Илию и Саломею, чтобы они ответили на мои вопросы. Илия вышел вперед и сказал:

«Я ослабел, я беден, все изобилие моей силы перешло к тебе, сын мой. Ты взял у меня слишком много. Ты ушел от меня слишком далеко. Я слышал странные и непостижимые вещи, и мир в моих глубинах был нарушен».

Я спросил: «Но что ты слышал? Чей голос ты слышал?»

Илия ответил: «Я слышал голос, полный смятения, тревожный голос, предостерегающий и непостижимый».

«Что он сказал», – спросил я, – «ты слышал слова?»

«Неясно, он был путаный и беспокойный. Голос сначала говорил о ноже, отрезающем что-то или, может, срезающем урожай, возможно, виноград, идущий в винный пресс. Кажется, кто-то, одетый в красную мантию, топчет винный пресс, из которого течет кровь.[679] После этого голос говорил о золоте, что лежит внизу, убивающее всякого, кто коснется его. Затем он упомянул огонь, который горит ужасающе и который вспыхнет в наше время. А затем было злобное слово, которое я лучше не буду произносить».

«Злобное слово? Какое?» – спросил я.

Он ответил: «Слово о смерти Бога. Есть только один Бог, и Бог не может умереть».[680]

Затем я ответил: «Я изумлен, Илия. Ты не знаешь, что случилось? Ты не знаешь, что мир облачился в новые одежды? Что единый Бог ушел, что вместо него к людям пришли многие Боги и многие демоны? Воистину, я удивлен; я крайне удивлен! Как ты мог не знать? Ты не знаешь о том новом, что грядет? Ведь ты знаешь будущее! У тебя предвидение! Или, может, ты не должен знать, что это? Ты окончательно отверг то, что есть?»[681]

Саломея прервала меня: «То, что есть, не приносит удовольствия. Удовольствие приходит только от нового. Твоя душа тоже полюбит нового мужа – ха-ха! – она любит перемены. Ты для нее недостаточно приятен. В этом отношении она необучаема и потому ты считаешь ее сумасшедшей. Мы любим лишь грядущее, а не то, что есть. Только новое приносит нам удовольствие. Илия не думает о настоящем, только о грядущем. Потому он знает его».

Я ответил: «Что он знает? Пусть он скажет».

Илия сказал: «Я уже произнес слова: образ, который я видел, был багровым, огневеющим, сверкающим золотом. Голос, который я слышал, был подобен отдаленному грому, вроде ветра, ревущего в лесу, подобным землетрясению. Он не был голосом моего Бога, скорее громовым языческим ревом, зовом, который знали мои предки, но я его никогда не слышал. Он звучал доисторически, словно из леса на далеком берегу; он звенел голосами дикой природы. Он был полон ужаса, но в то же время гармонии».

На это я ответил: «Мой добрый старик, ты слышал верно, как я и думал. Как чудесно! Мне рассказать тебе об этом? В конце концов, я сказал тебе, что мир обрел новое лицо. На него был наброшен новый покров. Как странно, что ты не знаешь!

Древние Боги стали новыми. Единый Бог мертв – да, воистину, он мертв. Он распался на многих, и потому мир внезапно стал богат. И нечто также случилось с индивидуальной душой – кто станет ее описывать! Но потому люди тоже внезапно стали богаты. Как возможно, что ты этого не знаешь?

Единый Бог стал двумя, множественным единым, чье тело состоит из многих Богов, и одним, чьим телом является человек, но он ярче и сильнее солнца.

Что тебе рассказать о душе? Ты не заметил, что она стала множественной? Она стала ближайшей, ближе, близкой, далекой, дальше, наиудаленнейшей, но в то же время она едина, как раньше. Сначала она разделила себя на змею и птицу, затем на отца и мать, а затем на Илию и Саломею – как вы, мои близкие? Это вас беспокоит? Да, вы, должно быть, осознали, что весьма удалились от меня, я едва ли могу считать вас частью моей души; ведь если бы вы принадлежали моей душе, вы бы знали, что случилось. Потому я должен отделить тебя и Саломею от моей души и поместить среди демонов. Вы связаны с изначально древним и вечно сущим, потому ничего не знаете о бытии людей, а только лишь о прошлом и будущем.

Тем не менее, хорошо, что вы пришли на мой зов. Примите участие в настоящем. Потому что грядущее таково, что вы можете принять в нем участие».

Но Илия угрюмо ответил: «Мне не нравится эта множественность. Непросто думать так».

И Саломея сказала: «Только простое приятно. О нем не нужно думать».

Я ответил: «Илия, вообще не следует размышлять. Об этом не нужно думать; это нужно наблюдать. Это картина».

А Саломее я сказал: «Саломея, неправда, что только простое приятно; со временем оно становится скучным. На самом деле множественное захватывает».

Но Саломея повернулась к Илие и сказала: «Отец, мне кажется, этот человек нас опередил. Он прав: многое приятнее. Единое слишком просто и всегда то же самое».[682]

Илия выглядел опечаленным и сказал: «А как же единое в этом случае? Единое все еще существует, если остается вслед за многим?»

Я ответил: «Это твоя старая и укоренившаяся ошибка, что единое исключает многое. Но есть много отдельных вещей. Множествен-ность отдельных вещей – это единый множественный Бог, из чьего тела возникают многие Боги, но уникальность одной вещи – это другой Бог, чье тело – человек, но чей дух велик, как мир».

Но Илия покачал головой и сказал: «Это ново, сын мой. Разве новое хорошо? Что было, то хорошо; и то, что было, будет. Разве это не истина? Разве было что-то новое? И было ли то, что ты называешь новым, хорошо? Все остается таким же, если ты даешь новые имена. Нет ничего нового, не может быть ничего нового; как же я тогда могу заглядывать наперед? Я смотрю в прошлое, и в нем вижу будущее, как в зеркале. И я вижу, что ничего нового не происходит, все лишь повторение того, что уже было со времен незапамятных.[683] Что такое твое бытие? Видимость, стремительный свет; завтра оно уже не истинно. Оно ушло; его будто вовсе не было. Пойдем, Саломея, мы уходим. В мире людей ошибаются».

Но Саломея обернулась и шепнула мне, уходя: «Бытие и множественность привлекают меня, даже если они не новы и не вечно истинны».

Так они исчезли в темной ночи, и я вернулся к ноше, обусловленной моим существованием. И я пытался сделать верно все казавшееся мне задачей и принять каждый путь, который казался мне необходимым. Но мои сны стали сложными и нагруженными тревогой, и я не знал, почему. Однажды ночью душа неожиданно пришла ко мне, словно обеспокоенная, и сказала:[684] «Слушай: я в великой муке, сын темного лона осаждает меня. Потому твои сны также сложны, ведь ты чувствуешь мучение глубин, боль твоей души и страдание Богов».

Я ответил: «Могу я помочь? Или не подобает человеку возвышать себя до посредника Богов? Это самонадеянность, или человек должен стать искупителем Богов после того, как люди были спасены божественным посредником?»

«Ты прав», – ответила моя душа, – «Богам нужен человеческий посредник и избавитель. Так человек прокладывает путь к пересечению и божественности. Я дала тебе пугающий сон, чтобы ты обратился лицом к Богам. Я дала их мукам достичь тебя, чтобы ты помнил о страдающих Богах. Ты делаешь слишком много для людей, раз они владыки твоего мира. Ты, в сущности, можешь помочь людям только через Богов, а не напрямую. Облегчи огненные муки Богов».

Я спросил ее: «Так скажи мне, с чего начать? Я чувствую их муку и свою в то же время, но она не моя, и реальна, и нереальна».

«Вот оно; здесь должно произойти разделение», – ответила моя душа.

«Но как? Мой ум меня подводит. Ты должна знать, как».

«Твой ум быстро сдается», – возразила она, – «но Богам нужен именно твой человеческий ум».

«А мне ум Богов», – добавил я, – «и так мы ни к чему не приходим».

«Нет, ты слишком нетерпелив; только упорным сравнением дается решение, а не односторонним быстрым выбором. Это требует труда».

Я спросил: «От чего страдают Боги?»

«Ну», – ответила душа, – «ты оставил их в муках, и с тех пор они страдают».

«Истинно так», – закричал я, – «они достаточно мучили людей. Теперь пусть испробуют того же».

Она ответила: «А что, если мучение достигает и тебя? Чего ты тогда добьешься? Тебе не оставить все мучение Богам, или они вовлекут и тебя в свое мучение. В конце концов, у них на это хватит сил. Честно говоря, должна признать, что и люди обладают поразительной властью над Богами посредством своих умов».

Я ответил: «Я признаю, что мучения Богов достигли меня; потому я также признаю, что должен уступить Богам. Чего они желают?»

«Они хотят послушания», – отозвалась он