Финны, рюсся и большевики 7 страница

Так называемые перебежчики заслуживают особого упоми­нания. Из Финляндии в годы кризиса люди уезжали в массо­вом порядке, по большей части молодые, но нередко и семей­ные. Их путь к границе иногда проходил по лесам, но чаще по морю, на лодке из района Котки на западное побережье Ин-германландии. Перебежчиков было чрезвычайно много — по предположению Ауво Костиайнена, вероятно, около 15 000, что означало, что финны представляли собой самую большую груп­пу прибывших подобным образом в Россию иностранцев, хотя и поляков было примерно столько же. Перебежчиков привле­кали туда широкий каравай и «власть рабочих». Рассказы о прелестях зарубежной жизни передавались на финском языке по Петрозаводскому радио, газеты и книги тоже рассказывали о чудесных условиях жизни и справедливости системы. В ос­новном они издавались за границей, но подобное печаталось и в Финляндии, и в Швеции, и в Америке. В 1937 г. количество перебежчиков в Восточной Карелии, по сведениям НКВД, со­ставляло около 7000.

Поскольку одной из основ сталинизма, как было отмече­но, было стремление к максимальному контролю над поддан­ными, естественно и даже неизбежно этот же принцип стали распространять и на людей, которые прибыли прямо из ста­на «классового врага». Все перебежчики оказывались сначала в фильтрационных лагерях, где пытались разоблачить агентов чужого государства — которых действительно обнаружилось некоторое количество., — и после этого их размещали на до­статочном расстоянии от погранзоны, часто в глухих, изоли-

рованных местах, и распределяли на работы, наименее без­вредные с точки государственной безопасности. Эти далекие лесопункты на практике оказывались лишенными даже само­го необходимого: не было посуды, хлеба, керосина, да и ни­чего другого, не говоря уже о медицинском обслуживании и культурном досуге. Перебежчики явно были низшей кастой финнов в Восточной Карелии, ведь они уже сами по себе были подозрительны, у них не было славной репутации поли­тических беженцев, как, например, у красных 1918г. - поли­тическим беженцам СССР уже по своей конституции обязы­вался предоставлять убежище, — не было у них и таких де­нег, и профессионализма, как у американских финнов, благо­даря чему последним часто удавалось устроить свою жизнь более или менее сносно. Участью перебежчиков почти без исключения была суровая нужда, бездонное отчаяние и го­речь, часто болезни и смерть детей от голода. Бесчисленные письма, разосланные ими в различные инстанции — в газеты, партийные органы, к руководству, которые и сейчас можно прочитать в разных российских архивах, свидетельствуют об их глубочайшем разочаровании.

Следующей большой волной финской иммиграции, по вре­мени совпавшей с перебежчиками, но резко от них отличав­шейся, были американские финны¹.

Как говорится в старом анекдоте, компартия США состоя­ла на 70 % из финнов, на 20 % из негров, а остальные были агентами ЦРУ. Это, возможно, преувеличение, но доля прав­ды в этом есть. Финны не зря считались в Америке радикала­ми. Уже в начале 1920-х гг. в Россию приехало несколько эн­тузиастов строить социалистическое общество, которые доволь­но хорошо преуспели в этом. В Южной России, на Дону одной из самых преуспевающих была коммуна «Kylvaja» («Сеятель») из Сиэтла. Билл Копеланд писал, что «паломники» приезжали и в Восточную Карелию с благими намерениями, но их произ­водственная деятельность закончилась, едва успев начаться, а оборудование поржавело и пришло в негодность.

Основная масса переселенцев прибыла в начале 1930-х гг. все же в результате настоящей вербовки, так как установлен­ные для Карельской автономной республики планы лесозагото­вок предполагали наличие довольно большого количества но­вой рабочей силы, которая должна была быть еще и профес­сионально подготовленной.

¹ На рубеже XIX-XX вв. в Америку переехало около 300 000 финнов.

ал

Таковая нашлась в Америке и, как замечательно показал в своем исследовании Рейно Керо, она принесла с собой новую лесозаготовительную технологию. Даже уже новая разновид­ность пилы - pokasaha-лучковая пила - и топор смогли зна­чительно улучшить производительность труда в лесу. Правда, это еще не отвечало честолюбивым целям центрального руко­водства, согласно которым работы должны были быть механи­зированы и даже электрифицированы. В небольших размерах предпринимались попытки осуществлять механизацию, но это не принесло ожидаемых результатов.

Тем не менее в 1931—1934гг. шесть тысяч «американцев» прибыло в Восточную Карелию, и в большинстве случаев они были расселены по так называемым лесопунктам в глуши. Это было шоком для этих модно одетых и привыкших к жизнен­ным удобствам американцев, шоком еще большим, чем для пе­реселенцев из Финляндии. На доллары и драгметаллы можно было приобрести дополнительное питание и некоторые другие вещи, которые были недоступны обыкновенным людям, но картина нового общества в целом была ужасающая. От равно­правия не было и следа в этой стране, где распределение то­варов было организовано по многоступенчатой шкале и где привелигированных было в различных слоях общества сколь­ко угодно. Хотя американским финнам и удалось за свои дол­лары приобрести себе сомнительный титул «молочного кулака» (то есть человека, который мог себе позволить пить молоко), лучшие квартиры и огромное количество врагов и завистников, их реакцией на социалистическую действительность было чув­ство ужаса и уныния. Те, кто сохранил свои паспорта — всех пытались уговорить сдать их, — стали вскоре стремиться об­ратно на родину. Часть все же осталась, и многие из них в конце 1930-х гг. погибли так же, как и красные, перебежчики и ингерманландцы.

До сих пор точно не подсчитано количество финнов, реп-ресированных в СССР в 1930-х гг. Неточность эта, вероятно, останется навсегда, хотя бы в том смысле, что ингерманланд-цев, которые по паспорту тоже считаются финнами, трудно от­личить от прибывших из Финляндии.

Киммо Рентола называет цифру около 20000 (без ин-германландцев). Отталкиваясь от этой цифры, можно отме­тить, что террор был тех же размеров, что потери Финляндии во время Зимней войны, хотя та популяция, на которую тер­рор был направлен, была, конечно же, намного меньше. Коли-

Z.. jU С fflfSC Ч U.

чество жертв не следует измерять лишь количеством казнен­ных. Разумеется, если человека казнят намеренно, то подобное действие более преступно, чем то, когда он просто умирает ослабленный голодом и болезнью по вине тюремщиков. Казнь имеет все явные признаки преступления, тогда как за бездей­ствие, приведшее к смертному исходу, вряд ли можно нести такую же моральную ответственность, хотя конечный резуль­тат — смерть жертвы — одинаков. С другой же стороны, умер­шие от голода дети, старики и даже люди среднего возраста, а также те, кто подорвал свое душевное и физическое здоро­вье, те, кто потерял своих близких, чьи семьи и мечты были разрушены, честь запятнана, кто был морально сломлен, — все они вынуждены были часто страдать намного больше, чем те, чью жизнь после кратковременного ареста прервал выстрел в затылок, сделанный палачом НКВД.

Во время великого террора 1930-х гг. ряды финнов в Восточ­ной Карелии редели довольно быстро. По данным Маркку Кан-гаспуро, в 1934 г. их было около 20 000, а в августе 1939 г. всего 4700. Конечно, не все они погибли, но и таких были тысячи.

НКВД постоянно прореживал ряды финнов. Уже в самом начале 1930-х гг. были арестованы и ликвидированы люди из Карельского егерского батальона, было «раскрыто» так называ­емое дело генштаба Финляндии. Но настоящие массовые чис­тки финнов пришлись на 1937—1938 гг., то есть на период пе­ред Зимней войной, о которой, конечно, еще ничего не могли знать. В этом не было ничего исключительного, ведь в это же время великий террор бушевал по всей необъятной Советской стране, и по крайней мере около миллиона человек было уже расстреляно.

Финны обвинялись в том же самом, что и все остальные, а именно в том, что они состояли в заговоре с троцкистами, ко­торые служили империалистам и шпионили в пользу западных стран. Особенностью финнов было лишь то, что их обвиняли в шпионаже в пользу разведывательной службы Финляндии, в то время как поляков обвиняли в том, что они работали на Польшу, немцев в работе на Германию, корейцев в службе на Японию, представителей тюркских народов в работе на Тур­цию. У Англии и Франции, по сведениям карательных органов, тоже была своя агентурная сеть в СССР. Не остались в сто­роне и такие страны, как Эстония, Латвия и Норвегия, также имевшие своих пособников в Восточной Карелии.

Высказываемые иногда предположения о том, что какую-то особую роль в уничтожении финнов в Восточной Карелии

сыграли националистические речи АКС и мечты о Великой Финляндии, кажутся просто смешными и свидетельствуют только об эгоцентризме финнов. Во всех национальных респуб­ликах в конце 1930-х гг. просто-напросто ликвидировались ру­ководящие слои, «выдвигаемые» наверх при проведении поли­тики коренизации в 1920-х гг., их обвиняли в связях с капи­талистическим Западом, независимо от того, о какой нацио­нальности или каком государстве шла речь. Следует отметить, что подобная чистка в Восточной Карелии была бы осуществ­лена в любом случае, даже если бы там не было ни одного финна и даже если бы — и особенно если бы — в Финляндии во главе студенчества вместо АКС стояла бы промосковская коммунистическая организация, как в 1970-х гг.

Казни в 1937—1938гг. проводились согласно лимитам, ут­вержденным в Москве. Финны Восточной Карелии были под особым надзором НКВД по многим причинам, и их погибло намного больше, чем представителей других национальностей. По сведениям, полученным Ириной Такала из архивов НКВД, в 1937—1938 гг. в Восточной Карелии НКВД арестовал и осу­дил 3189 финнов. Среди населения финны составляли около 3 %, но среди жертв их было более 40 %. Семьи арестованных высылались вглубь страны.

Кто же тогда оказывался жертвой? Ответ на этот вопрос в какой-то степени может дать небольшая выдержка из списка на одной братской могиле финнов и карелов. В списке растре-лянных в Сандормохе Медвежьегорского района на букву «X» (от Хаанпяя до Хяннинена) представлено 104 имени, из кото­рых 103 растрелянных и один умерший своей смертью. Почти все в этой могиле — представители рабочих профессий. К служащим по своему роду занятий можно отнести лишь 10 че­ловек. Сюда входят, например, продавец магазина, бухгалтер, партработник МТС и пр. Руководящий слой в этом перечне представляет лишь некто Лаури Ханникайнен, замдиректора промышленного комбината из Ухтинского района. Остальные были представителями следующих профессий: лесоруб, разно­рабочий, колхозник, столяр, плотник, шофер, механик, пиль­щик, пилоналадчик, конюх и т. д. По национальности все, кроме четырех, были финнами. Женщин было только три.

Этот список отражает лишь определенную часть одной груп­пы людей, растрелянных в 1937-1938 гг. Русские в приведен­ном списке не были отмечены. В отношении же профессио­нального деления этот список говорит о многом. По крайней

мере, тот крупномасштабный террор, жертвами которого стали и растрелянные в Сандормохе, был направлен на самых обык­новенных рабочих. Таким образом, в данном случае речь не шла о наказании руководства за их политические ошибки

Кому-то такое сравнение может показаться кощунственным но, по крайней мере, с точки зрения автора, в какой-то степе­ни более понятно, когда белый террор в Финляндии уничто­жал тех, кто с оружием в руках поднялся на восстание, чем то когда сейчас казнили людей, которые не использовали против власти никакого другого оружия, кроме, пожалуй, своего языка.

По воспоминаниям палачей, опубликованным во время пе­рестройки, сама казнь была чрезвычайно жестокой, это было механическое действие, лишенное какой бы то ни было теат­ральности. Патроны зря не тратились и сигареты не раздава­лись.

Советская власть умалчивала о том, что происходило на самом деле. Хотя в прессе и на различных собраниях выноси­лись громогласные приговоры врагам народа и раздавались требования «убивать бешеных псов», родственникам, как пра­вило, не рассказывалось о казнях, причина смерти искажалась и дата также, по обыкновению, изменялась. «Чистки» у боль­шевиков, так же как и у нацистов, осуществлялись тайком, о них знали лишь частично. Только после крушения советской власти стал известен настоящий характер террора. Правда, и сегодня не все документы являются открытыми, и можно лишь предположить, что известные сейчас цифры в будущем еще увеличатся.

ФИНЛЯНДИЯ 1930-х гг.

Когда-то, в те времена, когда сердитые молодые люди ста­новились «новыми левыми», был популярным каламбур, пост­роенный на омонимии слова «luku», которое в одном случае означает «чтение», во втором — «годы». «Milka on Suomen porvarien pyha luku? — Sehan on tietenkin kolkitluku!» — «Что для финской буржуазии является священной цифрой? — Ко­нечно же, 1930-е годы».

Вполне естественно, что для того поколения, целью жизни которого было создание нового мировоззрения и разрыв со старым, 1930-е годы стали естественной и символически очень подходящей мишенью. В критике собственного време­ни, то есть 1960-х годов, можно было обращаться к 1930-м годам, когда многие явления 1960-х вырисовывались более отчетливо и были логически более совершенными. 1930-е годы были так далеко, что молодежь их уже не помни­ла, но она понимала, что старшее поколение тогда было мо­лодым и, вероятно, поддерживало существовавшие тогда идеалы.

А поскольку 1930-е годы завершились разрушительной вой­ной, уравнение было простым и математически почти точным: то, что олицетворяли 1930-е годы, было милитаристским, раз­рушительным и непригодным. 1930-е годы были для новой мо­лодежи исторической рухлядью.

Какими же на самом деле были 1930-е годы в Финлян­дии? Этот период был настолько богат событиями и глубин­ными изменениями, что кажется просто невероятным, что все это уместилось в эти десять лет.

1930-е годы начались с кризиса и лапуасского движения и закончились размышлениями правительства о том, были ли бомбы, сброшенные на Хельсинки, действительно началом вой­ны между Финляндией и СССР. Внешнеполитически Финлян­дия переориентировалась от Лиги Наций на северные страны а ее восточный сосед, который в начале десятилетия мобили­зовал всех своих международных пособников на борьбу с вра­гом, считавшимся главным — с «социал-фашизмом», то есть с социал-демократией, вскоре стал их другом, а в начале второй мировой войны оказался союзником Гитлера.

Кризис, который в начале десятилетия основательно потряс Финляндию, к концу его остался лишь воспоминанием, когда уровень жизни рос быстрыми темпами, обещая каждому дому электричество, радиоприемники, пылесосы и велосипеды, а также полные кастрюли.

Таким образом, политическая ситуация в предвоенное деся­тилетие менялась так часто и кардинально, что трудно даже представить, чтобы кто-нибудь другой, кроме профессиональ­ных дипломатов и некоторых, циничных в силу своей профес­сии, политиков мог бы достаточно быстро приспосабливаться к ней.

С другой стороны, совершенно ясно, что эти изменения рано или поздно не могли не коснуться всех тех, кто жил в это десятилетие. Советский Союз образца 1939 г., вооруженная до зубов великая держава и близкий друг нацистской Германии, был совершенно другим, чем в начале 1930-х гг., когда его эко­номика с большим трудом оправилась от последствий револю­ции и гражданской войны.

Но для молодежи 1960-х годов, занимающейся ревизией исторического мышления, 1930-е годы были, однако, все оди­наковы, и их особенности в разные периоды не могли никого интересовать. Это было десятилетие, которое в новых услови­ях годилось лишь для определенных целей и которое рассмат­ривалось поэтому ретроспективно, а не само по себе.

Для идейных коммунистов 1930-е годы символизировали борьбу против «войны и фашизма», когда легко забывалось то, что борьба эта всегда велась против того врага, против кото­рого ее направляла Москва и, в частности, Сталин. В действи­тельности же Коминтерн вплоть до 1935 г. вел борьбу с «соци­ал-фашизмом», то есть с социал-демократией, особенно с ее левым течением, о котором Сталин неоднократно говорил как

on

о главной опасности. После 23 августа 1939 г. кремлевский мудрец с трубкой повернул курс в противоположную сторону против извечных врагов социализма, западных империалистов то есть против Франции и Англии. Под новым лозунгом борь­бы против фашизма (но не против войны) и в поддержку на­циональных фронтов Москва вела борьбу только 5 лет, или по­ловину из этого десятилетия.

Сталин был мастером диалектики, которому при необходи­мости ничего не стоило повернуть курс на девяносто или даже на сто восемьдесять градусов. В его трактовке никакая поли­тика не была и не могла быть «сама по себе» хорошей и пра­вильной всегда и везде. Правильность политики полностью за­висела от ее способности служить тому делу, развитию кото­рого она должна была способствовать в данный момент. Тот же самый философский прагматизм стал позднее частью нашей собственной политической линии-К при объединении Аграрно­го союза с партией Центра¹.

Борьбу с «правым течением» Сталин начал в 1928 году, что было связано с первым пятилетним планом и началом коллек­тивизации, ибо они представляли собой крайности, против которых выступала значительная часть партии и, в частности, одна из ее виднейших фигур — Бухарин. Поскольку, с точки зрения большевиков, вопросы советской политики были так­же и вопросами всей мировой истории, следовало направить на общую борьбу мировой пролетариат.

Он должен был защищать Страну Советов от интервенции, которую империалисты непременно предпримут против рабо­че-крестьянского государства, как только заметят, что там се­рьезно взялись за социалистические преобразования. Тогда Сталин верил, что начало мирового экономического кризиса было признаком кризиса всей капиталистической системы, ко­торый приведет к новому революционному подъему и которо­му СССР, конечно же, всеми имеющимися способами будет способствовать. Печальным «но» в этой ситуации было то, что коммунисты в рабочем движении были повсюду в меньшинстве и для организации решительного наступления нужно было сна­чала устранить находящихся у власти социал-демократов.

Именно этим объяснялось то, почему социал-демократов считали важнейшими противниками коммунистов и почему именно против них должно было быть направлено острие борь-

¹ Речь идет о прокекконеновской фракции внутри Аграрного со­юза (позднее Партии центра).

бы. Эти взгляды разделял и Бухарин, но весной 1929 г. Сталин опроверг его, доказав, что главный противник не социал-демок­ратия вообще, а только ее «левое крыло», которое обманыва­ло пролетариат своей словесной левизной и вводило их в заб­луждение, подменяя истинный радикализм коммунистов сво­им мнимым радикализмом.

Сталин исходил из того, что мир ожидала кровавая война в которой мировой пролетариат, особенно рабочие-коммунис­ты, должен будет сражаться против своих угнетателей. Худ­шим предательством социал-демократии был пацифизм. По мнению Сталина, пацифизм, символами которого были анти­военный пакт Келлогга — Бриана и план «Пан-Европа», был лишь средством, который поджигатели войны использовали в своих целях. О пацифизме Сталин мог говорить только в пре­зрительном тоне.

Когда в 1933 г. в Германии к власти пришел Гитлер (бла­годаря стратегической поддержке со стороны Коминтерна, по­скольку тот, согласно инструкциям, сосредоточил свою борьбу против социал-демократии) и когда стало ясно, что новый ру­ководитель Германии не собирался продолжать начатое в 1922 г. взаимовыгодное сотрудничество между Германией и СССР, Сталин пересмотрел политическую оценку ситуации, и Коминтерн получил указания объединиться с социал-демокра­тами и другими возможными союзниками для борьбы против фашизма. Так началась знаменитая политика народного фрон­та, о которой с таким воодушевлением вспоминали после раз­грома фашизма.

После того как в 1934 г. Гитлер устроил кровавое побоище внутри своей партии, коммунисты были готовы взять в союз­ники кого угодно — социал-демократов, либералов, аграриев. Следует отметить, что у Сталина эта операция вызвала восхи­щение и заставила его поверить, что Гитлер был не либераль­ным мещанином, а политиком, которого следовало принимать всерьез.

Тогда противников фашизма было легко найти среди либе­ральных интеллектуалов, пацифистов, вегетарианцев (к кото­рым, правда, относился и сам Гитлер), противников опытов над животными и вообще всех тех, кого приводили в ужас на­сильственные действия нацистов и их еще более страшные речи. А поскольку распространяемая в это же время из СССР пропаганда, подчеркивая гуманистические ценности, отвергала

насилие, легко было забыть, что то, что нацисты успели в 1930-х гг. сотворить против человечества, было на самом деле дилетантством по сравнению с достижениями Сталина. Когда в 1935 г. пропагандировалась политика национального фронта, можно было вести счет жертвам германского нацизма в сот­нях, может быть, в тысячах, но не в десятках тысяч. Количе­ство же жертв советского коммунизма было на порядок выше. Только коллективизация и ликвидация кулачества, голод на Украине 1929-1933 гг. унесли миллионы человеческих жизней. Обо всем этом, конечно же, знали и на Западе. Свидетели этого, как, например, Морис Хиндус, бывший свидетелем ук­раинской катастрофы, публиковали статьи и книги. Но это действовало лишь на тех, кто уже и сам понимал насильствен­ный характер большевизма. Даже официальные данные о мас­совых казнях врагов народа не могли заставить всех отказаться от веры в то, что Сталин и СССР были величайшей надеждой противников насилия и несправедливости, оплотом демокра­тии и Меккой либералов.

Конечно, и в Финляндии найдется какое-то количество ли­бералов, пацифистов и других идеалистов, которых привлек­ла идея народного фронта, и особенно идея культурного фрон­та в противовес нацистскому культурному варварству. Ведь именно нацисты сжигали книги на кострах и предавали анафе­ме «упадническое» искусство, которое, правда, осмелились представить на выставке, получившей большую популярность.

Вместо народного фронта в Финляндии возникло несколько более прозаическое красноземельное (социал-демократы — агра­рии) правительство, которое объединяло левые и центристские силы. В отличие от других, оно не проявляло особенных сим­патий к Москве. В Финляндии не было особенной необходимо­сти создания антифашистской коалиции, так как ультраправые имели лишь 14 представителей из 200 в парламенте, а на выбо­рах 1939 г. количество мандатов уменьшилось до семи. В кон­це 1930-х гг. Финляндия уже окончательно справилась с крат­ковременным демократическим кризисом. Попытка министра внутренних дел Кекконена распустить Патриотическое народное движение (ПНД)¹ была превышением необходимой обороны, и, наверное, благом для страны было то, что она не удалась. Впос­ледствии, будучи уже президентом, Кекконен понял, что не

¹ Речь идет об основанной в 1932 г. крайне правой партии - про­должателе дела запрещенного лаиуаского движения.

запреты и дискриминация, а политика интеграции и диалог с крайними элементами приносят пользу обществу.

Политика народного фронта в европейском духе проявилась скорее в том, что и финны отправились добровольцами в Ис­панию воевать на стороне республиканцев. Правда, доброволь­цы поехали помогать и противоположной стороне. В последнем случае явно сказалось негативное отношение к Коминтерну, не­гативное отношение к которому распространялось и на финс­ких культурных либералов. Им с легкостью приклеивали яр­лык «культурных большевиков», ходатаев по делам Литвино­ва, а значит, и Сталина. Культурные либералы, в свою очередь, клеймили своих противников как фашистских мракобесов и человеконенавистников. «Культурная реакционность» была для последующих куль-турных радикалов хорошей находкой, «gefundenes Fressen», и его так же легко отождествляли с фа­шизмом, как и в 1930-е гг.

В целом в Финляндии культурная атмосфера не была фа­шистской и даже близкой к ней. Она была консервативной и во многом отражала немецкий, в некоторой степени даже ге­гельянский взгляд на культуру, который находился в явном и частично даже в осознанном противоречии с либеральными течениями, которые исходили от французов и англосаксов, а также из Веймарской Германии.

Популярный в Европе после первой мировой войны термин «культурный кризис» был популярен и в Финляндии. В кри­зисе было прежде всего немецкое Kulturtragertum¹, — элитное направление, подчеркивающее вечные ценности, к которому у нас относились многие представители интеллигенции от Арви Кивимаа до Эйно Сормунена. Но все же этот кризис в Фин­ляндии не был так ощутим, так как наша студенческая моло­дежь, которая в основном происходила из крестьянской среды и духовенства, редко проявляла заинтересованность в отноше­нии консервативных ценностей. В своих наиболее радикальных проявлениях студенты поддерживали ценности явно фашистс­кого толка, а малочисленные либералы или левые движения были в явном меньшинстве.

Профашистские взгляды АКС были в основном лишь чис­то внешней оболочкой. В действительности же его члены по мере своего взросления становились членами самых различных партий, от партии Патриотического народного движения до

Культуртрегерство (нем.).

социал-демократов. Следует отметить, что, с точки зрения ли­берального наблюдателя, 1930-е гг. были такими удручающими из-за своей дискурсивное™ (рассудочности): слабого резонан­са радикальных и либеральных идей. Например, АКС не было лишено социальных идей, но это движение было в первую оче­редь националистическим и рассматривало все остальное с точки зрения этого принципа.

В 1996 г. вышла интересная работа Хейкки Миккели, в ко­торой он говорит, что под кризисом культуры в Финляндии в межвоенный период понимали прежде всего кризис морали. Господствующим было классическое понятие культуры, соглас­но которому культурой считалось стремление к истине, добру и красоте. В соответствии с этим культура понималась как иерархическая лестница, ведущая от низкопробной культуры или от антикультуры к высшей элитарной культуре. Такому пониманию противостоит другое, по своему происхождению англо-американское, понимание культуры, которое признает эвдемонизм и гедонизм, массовую культуру, чувственность и витализм. Можно сказать, что противопоставлены были высо­кая классическая культура, которая и должна была оставаться принадлежностью небольшой элитной группы, и, если так мож­но выразиться, «массовая культура», которой хотели занимать­ся массы, но которую власть регламентировала и выдавала им понемногу, наказывая их при этом налогами на развлечения и стремясь в то же время воспитывать вкус у масс и поднимать их на более высокий уровень цивилизации, к сияющим там вершинам высокой культуры.

Модное течение, подобное витализму, которое было и у нас достаточно сильно, например, в литературе, было явно элитар­ным, но в привилегированных кругах оно воспринималось как порождение варварских масс и как их олицетворяющее направ­ление. Возможно, образ пьяного и беспутного солдата свободы заставлял их предполагать, что по своему характеру оно также и большевистское.

С точки зрения классических идеалов истины, доброты и красоты, витализм и приравниваемые к нему другие идеалы, своего рода психоаналитические, подчеркивающие иррацио­нальное либидо, воспринимались как воинствующее варвар­ство. Их с легкостью и явной маниакальностью связывали так­же с Коминтерном и с проповедуемой Литвиновым идеей на­родного фронта, которая, например, во Франции бьиа популяр­на в среде модных интеллектуалов.

В Финляндии «культурный большевизм» вызывал ужас, не

считая небольшого круга левых, к которому относились наш-

мер, Хелла Вуолийоки и Рауль Палмгрен, и довольно незна "^

тельного либерального течения, которое представляли Мат^ ^;:?
Салонен (Курьенсаари) и газета «Nikypaiva».

В отношении Хеллы Вуолийоки и некоторых других под -^

зрения в «большевизме» были вовсе не напрасными Как 'Р¹*⁰

т* /-ч '-ой- ' тп. I

детельствуют воспоминания Ьлисея Синицына, многие из них
были тесно связаны с разведслужбами СССР. Прежде всего это
касалось Хеллы Вуолийоки, которая, вероятно, лично встреча­
лась со Сталиным и у которой была любовная связь с высоко­
поставленным чекистом Трилиссером (Москвиным), который i^⁸^
впоследствии занимался чисткой финских коммунистов. У- ^

В какой-то степени в кругах финской интеллигенции были #&$
распространены и фашистские идеи. Отнюдь не все бывавшие К»³*
в Доме литератора в Травемюнде стали сторонниками гитле­
ровской системы, и явных нацистов среди элиты было очень $№
немного. Однако верхушка литературного мира верила скорее 3*°
в немецкую культуру, чем англо-американскую, и для нее ста- й*^¹
линская система была ужаснее гитлеровской. На то у нее, не- 3^{1!l a}
сомнение, была веская причина. Следует отметить, что в этом цйй®
отношении Финляндия занимает несколько иную позицию, щло».
чем передовые страны Европы, где «культурный фронт» имел Врнш»
много сторонников. Это объясняется, вероятно, тем, что Фин- аяыя
ляндия ощущала угрозу не со стороны нацизма, а со стороны зерни¹
сталинизма. Поэтому в Финляндии не было особой потребно- шстс
сти в создании антифашистского народного фронта. Наличие пси
14, а потом всего 8 жалких депутатов от Партии народного ulefk
движения в парламенте не вызывало необходимости бить тре- щщ:
вогу. Свой демократический кризис Финляндия пережила в щ|ина
начале 1930-х гг., после чего правая опасность миновала. Фин- щ_п
ское общество было по своему характеру явно аграрным, наци- Цзд
оналистическим и консервативным, но не ультраправым и не щ^
фашистским.:аов;