Финны, рюсся и большевики 4 страница

Судьбу закона о власти можно считать проявлением рус­ского деспотизма по отношению к Финляндии, но, принимая во внимание военную ситуацию, реакцию Временного прави­тельства можно признать очень умеренной. Вместо того чтобы прибегнуть к репрессиям в Финляндии, были лишь назначены новые выборы и было объяснено, что право решения подобных вопросов принадлежит демократическим путем избираемому Российскому законодательному собранию, заседание которого состоится в скором времени. Та демократическая Россия, ко­торую представляло Временное правительство, действительно не была деспотичной, но такой она оставалась недолго.

Дело было в том, что русская армия, которая начиная с весны подвергалась «демократизации», представляла собой смесь из политизированных солдатских комитетов и офице­ров, боявшихся собственных солдат. Со временем она станови­лась все менее управляемой и в конце года перестала подчи­няться кому бы то ни было, то есть ни офицеры, ни больше­вики, ни меньшевики, ни эсеры не имели над нею никакой власти.

Этот процесс распада начался в марте 1917 г. и стал совер­шенно явным летом, что можно было наблюдать даже на ули­цах Хельсинки.

Хельсинки во время первой мировой войны был главной военной базой русского флота, крупнейшие суда, дредноуты и линкоры которого стояли в гавани Круунунвуори, год за годом ожидая приказа выйти в море. В Катаянокка (Скатудден) и Хиеталахти поднимался лес труб десятков более мелких судов, а цепь скалистых укреплений вокруг Хельсинки была занята подразделениями, состоявшими из нескольких тысяч человек.

После Февральской революции, как рассказывает Юхани Ахо, тысячи и тысячи матросов, нацепив на себя красные лен­ты и банты, сошли с кораблей, чтобы праздновать свободу на улицах Хельсинки.

На практике свобода означала крушение всяких авторите­тов. Корабли, правда, сохраняли еще до осени кое-какой эки­паж, но вряд ли они сохраняли боеспособность. С них было распродано все, что можно было продать: цветные металлы, канаты, оружие, компасы и пр. Оружие продавалось без разбо­ра, как красногвардейцам, так и шюцкоровцам. Экипажи рек­визировали также судовые кассы и приобретали на эти сред­ства продукты питания и другое необходимое. Когда продук­ты кончались, их добывали силовыми методами, солдаты мог­ли, например, выкопать картошку на облюбованном ими поле. «Солдаты свободы» были также любителями развлечений, чему не стоит особенно удивляться, принимая во внимание их образ жизни. Их гедонистская жизненная философия была ближе скорее потребительскому обществу 1990-х гг., чем иде­алам Финляндии того времени.

Конфликт назрел. В глазах финской интеллигенции сол­датская тяга к развлечениям достигла мифических размеров: они соблазняли или насиловали финских женщин, пьянство­вали и дебоширили, невзирая на власти. Кроме того, солда­ты нашли общий язык с финскими рабочими — с буржуаз­ной точки зрения, с их «хулиганствующим элементом». Так, например, выступления рабочих против работодателей могли при необходимости поддерживаться отрядом вооруженных матросов, которые давали понять, что применение силы впол­не возможно.

Влияние недисциплинированных русских солдат в Финлян­дии в 1917 г. было чрезвычайно велико. То беззаконие, кото­рое также царило и среди финских рабочих, например, среди так называемых фортификационных рабочих, называли рус­ской заразой, и это было недалеко от истины. Когда автори­тет власти потерпел крушение в России, то же самое произош­ло и в Финляндии.

Русская свобода, точнее, традиционная воля в духе Стень­ки Разина или Пугачева, то есть сокрушение всяческих авто­ритетов и восстания против них, были в истории страны очень характерным явлением, примеры которого можно отыс­кать в разных периодах, начиная с крестьянских войн XVII в. до «фейерверков» революций 1905—1907 гг.

В этом смысле модель поведения финского простонар₀д_ь никогда не была «русской», и даже событиям 1905-1906 гг была присуща известная дисциплинированность. Насилие и тогда, главным образом, исходило от русских.

«Рунеберговское» описание финского народа¹ во время всеобщей забастовки 1905 г. претерпело значительные измене­ния, а в 1917-1918 гг. оно уже не соответствовало истинному положению дел. Как отметил в своей диссертации Яри Эрн-роот, евангелием старого рабочего движения² была «архаичная вражда». Она оттеняла внутренние отношения финского клас­сового общества и имела применение, поскольку общественные пороки были действительно очень велики. Ведь Финляндия того времени напоминала современные развивающиеся страны в том смысле, что была аграрной страной, в которой демографический взрыв произвел избыточное население, кото­рое жило на грани бедности.

С осени 1917 г., особенно после ноябрьской всеобщей заба­стовки, буржуазия Финляндии жила под постоянной угрозой террора. Источником этой угрозы была скорее вооруженная рабочия гвардия, чем русские солдаты, но найти связь между ними не составило бы труда: рабочие «хулиганствующие эле­менты» имели силу в стране лишь потому, что получали под­держку от радикальных представителей русской армии. Отту­да же они получали оружие.

Как уже было сказано, Октябрьская революция сразу же вызвала в Финляндии всеобщую забастовку, целью которой была поддержка большевиков. Большевики со своей стороны всячески старались привлечь финских товарищей последовать их примеру — и именно с этой целью в ноябре 1917 г. в Хель­синки находился Иосиф Виссарионович Сталин.

Как пишет Оути Каремаа, русофобия осенью 1917г. была суровой действительностью, хотя если посмотреть на вещи ре­ально и, в особенности, с международной точки зрения, то преступления русских не были такими уж существенными. Совершенно естественно, что отечественное агрессивное хули­ганство также считалось русской заразой, и такое мнение име­ло под собой определенные основания. В данном случае, со-

¹ Речь идет о произведениях финского национального поэта Юха-
на Людвига Рунеберга (1804—1877), в которых был создан идеализи­
рованный образ финского народа.

² Имеется в виду социал-демократическое движение в Финляндии
до 1917 г.

гласно буржуазному мировозрению, друг другу противостояли закон и беззаконие, порядок и кулачное право, примитивность и цивилизация. Одно из них должно было быть уничтожено, чтобы второе могло жить и процветать.

В ноябре 1917 г. Финляндия еще избежала открытого мяте­жа, и перепуганные буржуазные депутаты смогли после всеоб­щей забастовки предпринять шаги по отделению Финляндии от большевистской России.

Отделение Финляндии тогда, в отличие от летней ситуа­ции, стало совершенно реальной возможностью, поскольку у большевиков не было армии. Старая армия развалилась, а на­ходившиеся в Финляндии верные большевикам части были переведены в Питер. Когда 4 декабря сенат и следом за ним б декабря парламент провозгласили Финляндию независимой, речь шла о настоящем бегстве. Остаться в составе России зна­чило бы признать большевистское правительство верховной властью в Финляндии, поскольку у него не было никаких кон­курентов.

Остаться в составе России автоматически означало бы при­знать большевистскую власть в Финляндии, поэтому буржуаз­ные депутаты парламента считали независимость единственной альтернативой этому. Отделение Финляндии было непосред­ственным следствием большевистской революции: это было бегством из руин России. 6 декабря 1917 г. парламент неболь­шим большинством голосов провозгласил Финляндию незави­симой¹.

Независимость устраивала и социал-демократов, которые хотели на время сохранить поддержку русских большевиков для своих внутриполитических целей. Хотя ранее было отме­чено, что финские социал-демократы стремились к «националь­ному народовластию», не стоит забывать, что интернациона­лизм также был в цене. Но важнее интернационализма была все же классовая борьба, которая составляла ядро всего рабо­чего движения.

В конце 1917 г. классовую борьбу в социал-демократичес­ких кругах Финляндии стали понимать более конкретно как возможность свергнуть буржуев силой и перейти к социалис­тической политике. Как уже отмечалось, это была совершенно

¹ Все партии были сторонниками независимости Финляндии, но при голосовании между буржуазными и социал-демократическими партиями возник спор по поводу формулировок.

новая идея, которая с трудом сочеталась с каутско-ортод_ок. сальными социал-демократическими традициями Финляндии которые, однако, предполагали, что социалистическая револю­ция может произойти только в индустриальной развитой стра­не. Финляндия же, как и Россия, была преимущественно аг­рарной страной, несмотря на то, что там на выборах 1916 г социал-демократы впервые в мире получили абсолютное боль­шинство. Гражданская война в Финляндии, конечно же, не со­ответствовала никаким критериям марксистской классовой борьбы, но так же, как и в России, там предполагали, что «чи­стка» может принести хорошие результаты, если она будет до­статочно радикальной.

Если рассматривать войну 1918г. под углом внешнего и национального, то это следует делать с разных позиций. Если учитывать лишь то, кто сражался на фронтах — и особенно брать во внимание их количество, — то этот конфликт носит чисто национальный характер. Если же посмотреть с точки зрения того, где возникли предпосылки для него, только ли в Финляндии или же тут имелось и русское влияние, то следу­ет признать, что русский большевизм, и особенно октябрьский большевистский переворот в России, были непременным усло­вием гражданской войны 1918г. в Финляндии, sine qua non¹.

Красные финны не смогли бы начать свою войну без ору­жия, полученного у русских. Они также не смогли бы и наде­яться, что удержат власть без поддержки большевистского пра­вительства, и, вероятнее всего, им даже не пришло бы в голо­ву начать вооруженное восстание, если бы буржуазная власть в России не была бы свергнута.

Старая финская историография много потрудилась над изу­чением социальных пороков Финляндии, обострение которых, в соответствии с тогдашним мышлением, естественно и неиз­бежно привело бы к революции.

Что же касается трактовки, то явления, подобные восста­нию 1918 г. и гражданской войне, нельзя объяснять лишь со­циальной историей, исключив политическую историю.

Это же относится и к возникновению русофобии и ее ро­сту в Финляндии в период между мировыми войнами.

По мнению Матти Клинге, русофобия в Финляндии явля­ется импортным продуктом, пришедшим с запада через Шве­цию; он считает, что ее значение резко выросло после событий

¹ Без чего нет (лат.) — совершенно необходимое, непременное ус-

ловие.

1918г. С точки зрения Оути Каремаа, речь идет о «расист­ской» ненависти, переломный момент в развитии которой на­ступил осенью 1917 г. и которую нельзя связывать просто с событиями 1918г. Различия во мнениях исследователей по этому поводу можно, в конечном итоге, считать довольно не­значительными.

По их общему мнению, зарождение русофобии относится к тому же периоду, что и отделение Финляндии. Это не значит, что само явление не существовало бы раньше. Как показыва­ют работы Кари Таркиайнена, она довольно ощутимо проявля­лась еще в XVI—XVIII вв. Но все же можно согласиться с Матти Клинге и заключить, что в 1809—1899 гг. если она и су­ществовала, то роль ее была невелика.

В период между мировыми войнами русофобия была уже совершенно иной. Речь шла не о скрытом скрежетании зубами или об отчуждении — теперь это было настоящим программ­ным догматом, который определенные радикальные круги хо­тели превратить в гражданскую веру.

Данную нетерпимость иногда пытаются называть «расист­ской», как это делает Оути Каремаа. Но это является уже сме­шением понятий, хотя понятие «расизм» в Финляндии 1990-х гг., возможно, послужило бы идее осуждения этой не­терпимости. И действительно, отношение ко всему русскому было пренебрежительным и определялось иногда даже расовым подходом, что, конечно же, было абсурдным, так как русские и финны, судя по всему, состоят в очень близком генетиче­ском родстве. Сейчас в Финляндии очень увлечены идеей о том, что в финнах якобы много «западной» крови, но достаточ­но только оглядеться на улице, чтобы убедиться, что русская и финская физиономии намного ближе друг другу, чем, напри­мер, финская и немецкая.

Вполне вероятно, что и в русских, по крайней мере, столько же западного. Возможно, что типичная физиономия прохоже­го со строго научных позиций и не скажет ничего о том, в ка­кой степени генетическая наследственность разных народов проявляется сходным образом. На наш взгляд, это вовсе не важно. Важно то, что следует признать, что русские были в очень и очень многом похожи на финнов.

С другой стороны, простой русский народ представлял для финской интеллигенции именно ту опасность, которая угрожа­ла Финляндии. Он был отсталым и необразованным, суевер­ным, бедным и примитивным.

Финскому народу было совершенно необходимо отличать­ся от русского народа своей образованностью и моралью, под­нявшись с примитивного гедонистического уровня посред­ством труда, воздержания и более высоких стремлений к бо­лее высокой человечности.

Революция в России была в глазах финской интеллиген­ции победой примитивной черни, которая погребла под собой всю ту высокую культуру, которая там ранее существовала. То же могло произойти и в Финляндии. Русскость становилась все в большей или меньшей степени синонимом примитивно­сти. И поэтому абсолютно логичным было считать большевизм то есть раздуваемый им примитивизм, признаком всего нена­вистного русского, даже тогда, когда он проявлялся в Финлян­дии и финнах. Финны действительно не могли чувствовать себя в безопасности от него, поскольку они и внешне не слиш­ком отличались от русских. Понятно, что усилия по отрица­нию этого и по уничтожению его из своей среды были вели­ки. Борьба была по своему характеру беспощадной, ведь она велась за победу человечности над примитивностью, так что вопрос стоял об антагонистическом противоречии.

Следует отметить, что, хотя в России традиционно и счи­тают, что великорусский народ произошел от смешения сла­вянских и финно-угорских племен, первых всегда там считали европейцами, а вторых азиатами. Во всяком случае, энцикло­педии давали такое определение еще на рубеже столетия. В до­революционной России время от времени высказывались мыс­ли также о том, что монголоидность финнов была признаком более низкой расы. В Центральной Европе, а также и в швед­ской среде в Финляндии в прошлом веке это считалось бес­спорным.

В своей новой книге «Россия в обвале» Александр Солже­ницын пишет, что в украинских кругах опять разжигается ста­рая идея о том, что великорусы, в отличие от украинцев, не настоящие славяне, а лишь «финско-монгольский гибрид». В XIX в. эту же самую мысль распространял поляк Духиньский, который считал, что в качестве доказательства достаточно при­вести лишь тот факт, что русские подавили Польское восста­ние с азиатской жестокостью.

Поскольку финны после своего отделения стали европей­ским форпостом Запада против азиатского большевизма, их статус значительно повысился, и не только в количественном, а даже в качественном отношении.

Несмотря на изученность темы, достаточно еще открытых вопросов, касающихся русофобии межвоенного периода. Кто был подвержен русофобии? Проявлялась ли она больше в высших классах общества, чем в низших? На кого распростра­нялось неприятие в русофобии? Был ли это бесчинствующий хулиган из низших слоев или высокомерный чиновник, реак­ционный генерал или же просто обыкновенный порядочный человек, грехом которого было лишь то, что он говорил на чу­жом языке? Что под данной ненавистью подразумевалось? Была ли здесь потребность отомстить за русификацию Фин­ляндии (чего никогда и не было) или за 1918 год (в котором русские оказывались жертвами финнов намного чаще, чем финны русских) или за что-то еще? Подразумевалось ли под русофобией отвращение к запахам и обычаям (то есть преж­де всего к привычкам курения и питания)? Или же речь шла скорее о страхе, чем о ненависти?

В любом случае, какими бы ни были ответы, интеллекту­альный уровень русофобии остается настолько низким, что просто поражаешься, почему ее раздували именно среди интел­лигенции.

Трудно сказать по этому поводу что-либо определенное; тем не менее точка зрения Матти Клинге представляется доволь­но достоверной. По его мнению, русофобия была программой, нацеленной как против финского, так и русского коммунизма, но скрытой под национальными одеждами. Она действительно использовала антирусские традиции, но без 1918г. и возник­шей вслед за этим коммунистической угрозы русофобия не проявлялась в такой форме и так широко, как это было. Даже между финскими и русскими коммунистами вначале имелись трения и разногласия, но основное различие по сравнению с белой Финляндией было то, что именно коммунисты провоз­гласили Советский Союз родиной всех трудящихся. Контраст с финским национальным патриотизмом был, таким образом, совершенно явным, хотя эмигранты и пытались развить неук­люжую теорию о том, как финская буржуазия сама предала национальные интересы страны, которые они, наоборот, защи­щали. Роль этой мифологии была чисто инструментальной.

Непреложным является тот факт, что Коммунистическая партия Финляндии была основана в Москве, подчинялась ком­мунистической партии России — Советского Союза, финанси­ровалась ею и готовила насильственное свержение власти в Финляндии с целью создания Советской Финляндии. Если и

можно было еще попытаться опровергнуть обвинения в госу­дарственной измене, предъявляемые красным правителством 1918г., то положение КПФ, руководимой Москвой, было иным. Роль финских «красных» как агентов Москвы усилива­лась еще и тем, что они с оружием в руках сражались против финнов также и в 1918-м, и 1919 г. во время так называемых военных походов за соплеменников и в 1921—1922 гг. в пери­од народного восстания в Карелии, то есть против основателей Карельского Академического Общества (АКС).

В историографии последних десятилетий советская угроза в отношении Финляндии в период между мировыми войнами несколько поблекла. Однако в свое время газеты постоянно получали информационные материалы о пограничных конф­ликтах. Соседние пограничники с большой легкостью нажима­ли на курок, и жертвами оказывались, помимо шпионов и контрабандистов, также совершенно обычные граждане, в том числе несколько женщин и ребенок. Задерживали также рыба­ков и их суда и держали их за границей сколько вздумается.

Кроме этого, советские руководители делали иногда совер­шенно кровожадные заявления. Так, например, Троцкий в 1919 г., когда в Питере боялись финского нападения, заявил им, что, если война начнется, финская буржуазия будет унич­тожена силами башкирской конницы. К этой теме он вернул­ся позднее — во время народного восстания в Карелии в 1921 г. В обоих случаях главной была мысль, что финская ре­волюция, как таковая, Москву не интересовала, так как она все равно случится автоматически после того, как она произойдет в крупных капиталистических странах.

Особой темой является издательская деятельность финских эмигрантов. Грубостью выражений и глубиной ненависти она могла вполне сравниться с русофобией белой Финляндии, и в обоих случаях источник ненависти был один и тот же: убий­ства и казни 1918 г. и другие несправедливости и жестокости.

Можно также отметить, что «ненависть» сама по себе пред­ставляла европейскую интеллектуальную (вернее антиинтеллек­туальную, что в данном случае одно и то же) моду своего времени. Духовное родство нетрудно заметить хотя бы на двух следующих примерах.

«Итак, во имя нашей чести и свободы пусть прозвучит наш девиз: Ненависть и Любовь! Смерть русским, какого бы цвета они ни были. Во имя пролитой крови наших предков, смерть губителям наших домов, близких и родины, насильникам, смерть разрушителям калевальского племени! Во имя утерянной

ча

чести Финляндии и во имя будущего величия: Смерть русским! Во имя возрождения величия отечества и пробуждения наше­го народа пусть сегодня прозвучит призыв к святой любви и ненависти для всего племени Куллерво и любимой родины».

Или:

«Совершенно неправильно считать, что вся ненависть одно­родна. Это неверно. Ненависть бывает двух видов: низменная и возвышенная.

Низменная ненависть своими корнями уходит в эгоизм, алчность и страсть порабощения. Это реакционная ненависть, которая унижает человеческое достоинство.

Возвышенная ненависть основывается на стремлении к сво­боде и всеобщему счастью угнетенных и эксплуатируемых. Это революционная ненависть, которая возвышает человека и чело­веческое достоинство. Она рождает массовый героизм. Это могучая сила исторического прогресса. Эти мысли вылились у меня тогда, весной 1919-го, в одно-единственное предложение:

Святая ненависть — это святая любовь».

Первая цитата принадлежит одному из идеологов Карель­ского Академического Общества Элиасу Симойоки, второе -Отто Вилле Куусинену. Как можно заметить, оба возводят не­нависть в неизмеримую степень явно иррационального чувства и отождествляют ее еще попутно и с любовью, лишь бы нена­висть была целенаправленной.

В какой же мере русофобия все-таки была непосредствен­но агрессивной?

Исследователи истории Карельского Академического Обще­ства считают, что характер русофобии в своей основе дефен-зивен (оборонителен) и отражает страх перед нападением со­седа. В момент беды была бы и «ненависть силой», и впитав­ший яростную ненависть финн смог бы компенсировать коли­чественную недостаточность этим духовным зарядом: «Если мы, услышав приказ, в яростной ненависти примчимся на во­сточную границу, то никогда русский не сможет уничтожить независимость нашей страны».

Как показал Тойво Нюгорд, несмотря на все речи о Вели­кой Финляндии, уже в 1930-х гг. даже радикальным студентам было ясно, что единственной возможностью была оборона. У Финляндии не было больше никаких предпосылок для агрес­сивной политики по отношению к восточному соседу, не гово­ря уже о том, что у политических кругов не было для этого желания.

Еще одной интересной общей чертой в идеологии комму­нистов и Карельского Академического Общества было то, что к личности следовало всегда относиться как к члену определен­ного коллектива. Ведь в СССР положение и карьера челове­ка, а часто и его жизнь, зависели от того, какой «класс» он представляет. Так, например, была решена участь кулачества в целом, то есть по классовому признаку, а вовсе не потому, как каждый из них относился к коллективизации. Советская про­паганда делала все, чтобы объяснить, насколько определяющей была принадлежность к какому-либо «классу», и поэтому нельзя было делать никаких исключений ради каких-то отдель­ных, противоположных случаев или на основе частных приме­ров. Философия Карельского Академического Общества при­держивалась абсолютно такой же «политической корректно­сти»: «Есть люди, которые не способны за деревьями увидеть леса. Они не слишком-то замечают русских и русофобию -они видят лишь какого-нибудь одного отдельного русского, ка­кую-то русскую книгу, которую прочитали, или какой-то зо­лотой русский рубль», — философствует основатель Карель­ского Академического Общества Э. Э. Кайла. Но радикальной молодежи нужно было что-то другое, а не подобный наивный реализм, для полета своего воображения и для преодоления земного притяжения.

В марксизме, особенно у Ленина, сильно было понятие того, что степень правдивости явления определяется тем, како­во его влияние на прогрессивное развитие, то есть вообще на постижение в этом загнивающем мире.

Таким же образом и фашистское движение усваивало со­ответствующие мысли, которые ранее развивал философский прагматизм в абсолютно безукоризненном буржуазном духе.

В Финляндии подобное фашистское понятие о правде в ка­кой-то мере пытались воспринимать и распространять в опре­деленных радикальных студенческих кругах. Идея Карельско­го Академического Общества о Великой Финляндии тоже была прагматичной идеей: творческим мифом, целью которо­го было укреплять обороноспособность.

Коммунисты, конечно же, воспринимали свои взгляды пря­мо из Москвы, хотя и не без местного колорита, так как Мос­ква была далеко, а ядро коммунистов вовсе не состояло из интеллектуалов. Но эти, склонные к тоталитарному мышлению группы были у нас все же малочисленны.

В целом отношение к правде и неправде в Финляндии было

ч^

невинно и наивно реалистичным, если так можно выразиться. Атмосфера же явно не была открытой для различных истин, скорее наоборот. Тогда предполагалось, что, например, комму­нистические распространители «истины», распространяли не истину, а ложь. Чисто же тоталитарный подход предполагал бы подавление «неправильной» истины на том лишь основании, что она наносила ущерб своему благому делу, несмотря на ее возможную степень достоверности.

Возьмем хотя бы нападение СССР на Финляндию в 1939 г. С позиций наивного реализма дело было тогда именно в том, что СССР напал на Финляндию. Это была истина, которая другой никак не могла быть. Тоталитарное же мышление рас­сматривало это таким образом, что для истории было значи­мо, а значит, было истиной то, что было полезно для современности. С точки зрения 1970-х гг., нападение СССР на Финляндию было напоминанием истории о том, что взаимное доверие между народами должно подняться на максимально высокую ступень. Само нападение было, конечно, историчес­ким фактом, но его можно и нужно было расценивать лишь с позиций благоприятного развития доверительных отношений, и только положительно. Одностороннее акцентирование совет­ской агрессии было совершенно недопустимо, считалось бы даже ложью, так как это было бы услугой врагам разрядки на­пряженности.

Точно так же позднее было недопустимым с тоталитарной точки зрения напоминать о фактах — или даже думать о них, — поскольку они задевают основы определенных мифов, считающихся полезными. Согласно американской «политичес­кой корректности», напоминающей книги Оруэлла, ссылки на типичные черты определенных групп (даже если они подтвер­ждены наукой) являются неуместными. Они могут быть, в сущности, и правильными, но они представляют такую правду, которую приличный человек не может использовать, так как великое Дело от этого могло бы пострадать.

В период между мировыми войнами понятие истины было в финском массовом сознании довольно наивным. Оно было намного наивнее, чем, например, полстолетия спустя. Причина состояла в том, что общий уровень образования был еще ни­зок и поэтому способность к абстрактному мышлению была развита лишь у немногих.

Из того, что массовое мышление было более конкретным и, вероятно, менее гибким, чем у образованного авангарда, не следует, конечно, что они были глупее. Распределение таланта

в популяции не могло значительно отличаться от того, каким оно было позднее или ранеее, он должен был только'прояв­ляться и активизироваться иначе. Не получившие образования не обязательно были менее критичными, чем образованные или наоборот. Что касается таланта, то попадание в сферу об­разования происходило в то время довольно случайно и соот­ветствовало скорее социоэкономическим границам, чем кривой Гаусса.

Часть наиболее способной академической молодежи - Ка­рельского Академического Общества — быстро усваивала но­вое понимание истины, которое оно распространяло, по мере своих сил, среди необразованного народа. Многие из членов упомянутого общества относились к своему делу с большой серьезностью, и не просто считали русофобию важной потому, что она служила бы, при необходимости, рациональным нуж­дам обороны и была бы противоядием коммунизму. Ведь Ка­рельское Академическое Общество строило свою идею, как это ни пародоксально, также и на вере, во всяком случае, на ува­жении к религии. В сущности, кажется, что многих интеллек­туалов из общества привлекала скорее идейность консерватив­ной революции немецкого типа, которая заимствовала старые нормы военного дворянства, чтобы их мог использовать новый средний класс. Карельское Академическое Общество было в духовном родстве с другими радикальными течениями своего времени, фашизмом и большевизмом, с которыми его объеди­няло прагматическое понимание истины и вера в святость че­ловеческих жертв, а также с витализмом, с которым его объе­динял иррационализм. К этому следует добавить еще провин­циальную религиозность, которая, особенно в северных райо­нах, была влиятельным фактором.

Мы, конечно же, впадем в заблуждение, если будем думать, что финское общество в период между мировыми войнами придерживалось норм, предписываемых Карельским Академи­ческим Обществом. Доказательством этому служит уже и по­пулярность разных политических партий. Карельское Академи­ческое Общество и крайне правые в предвоенной Финляндии значили намного меньше, чем промосковски настроенное кры­ло коммунистов в 1970-х гг. Причиной этого было и то, что крайне правые имели слишком мало сторонников у себя на родине, а также и то, что вовсе не имели поддержки за рубе-жом. В свою же очередь, в 1970-х гг. так называемые тайстовцы¹

¹ Речь идет о промосковской группировке в КПФ в 1970-1980-е гг., особенно ее молодежном крыле.

xt

были послушными пособниками великого и могучего соседа и, не сомневаясь, использовали свои восточные связи, как толь­ко могли.

Несмотря на это, в обоих случаях нормативность, регулиру­ющая все публичные высказывания о Советском Союзе, форми­ровалась в значительной степени в соответствии со взглядами той или иной группировки, стремящейся к гегемонии.

Кари Иммонен, изучавший период между мировыми вой­нами, так формулирует один из главных выводов своей рабо­ты: «Возводились различные стены, препятствующие проник­новению информации с противоположной стороны. Так устра­нялась возможность реалистичного, уравновешенного и аргу­ментированного разговора. Вследствие этого в информацию, исходящую с противоположной стороны этой позиционной стены, не верили даже тогда, когда она, возможно, даже была правдивой... В результате в Финляндии в 1920—1930-х гг. воз­никла ситуация, при которой не было возможности говорить о Советском Союзе объективно и опираясь на факты, не было также возможности для рациональной ориентации в Финляндии и за рубежом. Действительность ускользала от исследователей».