2017-12-14
273
197. Очертив пределы карательной власти, я перехожу теперь к другому вопросу: кому принадлежит власть охранять правовые нормы карательными мерами против лиц, на них посягающих, карать за воспрещенные законом деяния?
Несомненно, что и в первоначальном, дообщественном состоянии нападение человека на человека вызывало защиту, принятие охранительных мер против нападающего; мало того, испытанное страдание, более или менее продолжительная боль порождали инстинктивную потребность отплаты насилием, уничтожения врага и охранения себя через то в будущем. Но эта защита и расправа, аналогичные с подобными же явлениями в мире животных, имели случайный, фактический, а не правовой характер. За отсутствием общежития в первичном быту человечества нет твердо установленных требований, которыми бы определялась охрана интересов, взятых под общественную защиту, нет той власти, которая могла бы требовать от других отчета в их действиях.
Только с зачатками общежития появляется идея об обязательной неприкосновенности интересов, о правовых нормах и о возможности взыскания с нарушителей во имя неисполненных требований права.
Проходили века, общежитие крепло, складывалось в более определенные, устойчивые формы, делалось самосознающим и самодеятельным, органически сплоченным единством - преобразовывалось в государство; но принцип его властности над отдельной личностью оставался неизменным. Даже в те эпохи, когда развившаяся абсолютная государственная власть как бы стерла и поглотила общество и из его представителя обратилась в самостоятельную, внеобщественную силу, и тогда истинным субъектом карательного права оставалось само общество, организованное в государство, так как только из природы общежития, из целесообразности и разумности его правового уклада можно вывести принудительно-правовой характер карательной власти.
Но по самому существу своему общество, за редкими исключениями народного суда и расправы, должно было с первого же момента своего бытия осуществлять карательную власть через представителей.
Таким заместителем являлось первоначально пострадавшее лицо и его родичи, так как в понятии преступления на первом месте по-прежнему стоял вред, нанесенный частному лицу и требующий отмщения.
Однако эта личная и родовая или семейная месть уже утрачивает случайный характер дообщественной расправы, становится правовым учреждением. Мститель осуществляет не свои инстинктивные потребности, а выполняет как бы обязанность перед обществом, месть составляет не только его право, но и долг, осуществление которого, по словам одного из наших исследователей*(1552), так же мало зависит от субъективного взгляда мстителя, как слова и формы эпической поэмы от передающего ее певца. Мера и границы этой мести определяются неудержимой силою предания и обычая.
Через эту стадию юридической мести прошли все народы в первичный период их государственного быта: об этом свидетельствуют их песни, предания; это подтверждается обычаями многих и ныне существующих племен; следы этого периода находим мы и в древнейших юридических памятниках, каковы Законы Моисея, XII таблиц, Leges barbarхrum*(Законы варваров", "Варварские правды" (лат.)). Так назывались сборники обычного права германских племен, составлявшиеся в VI-IX вв. н.э. - Ред., Русская Правда.
Эти же сборники народной правды первых веков исторической жизни указывают и на постоянно развивавшуюся замену расправы пострадавших чисто публичными взысканиями, расплатой общественной.
К такой замене по необходимости приводила даже сама система денежных выкупов, постепенно вытеснявшая кровную месть. Хотя выкуп шел в пользу пострадавшего, но все-таки мера его определялась не по усмотрению мстителя, а по наперед установленным правилам; осуществление уплаты не зависело от одного добровольного соглашения, но могло быть вынуждено обращением к власти публичной.
Кроме того, такие выкупы нарушений общественного мира наводили на мысль налагать их не только во имя общества, но и в его интересах, или еще проще - в интересах той власти, которая, управляя обществом, естественно пользовалась и материальными выгодами, доставляемыми управлением. Отсюда - повсеместно являющийся публичный характер композиций; различие, например, у нас, в эпоху Русской Правды, вир и продаж, получаемых князем, как представителем общества, от головничества и уроков, как вознаграждения пострадавшего.
Система публичных денежных взысканий могла быть только переходной. Она по существу своему представляла отрицательное значение, была сдержкою, ограничением мести. Не мог же, например, свободный славянин, привыкший доселе кровью рассчитываться за обиду и видеть в мести священную обязанность, считать себя удовлетворенным, если зажиточный обидчик уплачивал князю или митрополиту от 3 до 40 гривен, да прибавлял и ему столько же за лечьбу и сором; не могло считать себя успокоенным этими мерами и общество ввиду постоянного возрастания разбоев и лихих дел разного рода.
Таким образом, рядом с системою композиций вырастает система общественных казней, в виде, например, потока и разграбления, указанных в Русской Правде, а с тем вместе и права общественного мстителя переходят вполне и окончательно на представителя государственной власти, и чем сильнее крепнет государство, тем более отодвигается на задний план пострадавшее лицо. Преступление становится исключительно "царевым делом", "ослушанием царевой воли", а потому мстителем за его совершение является та же царская власть. "А не будет, - говорит Котошихин про эпоху Алексея Михайловича, - в смертном деле челобитчика, и по таким делам за мертвых людей бывает истец сам царь".
С другой стороны, сосредоточение карательной деятельности в руках правительства и его органов объясняется, как справедливо замечает В. Cпасович, еще и тем, что: "во-первых, одно только правительство обладает в обществе достаточною материальною силою, чтобы охранять с успехом обеспечиваемые государственным союзом права и общества и частных лиц; а во-вторых, правительство, по своему выдающемуся положению над всеми неделимыми и отдельными группами и по своему безучастию в круговороте частных, сталкивающихся между собою интересов, более способно, нежели кто бы то ни был, посредничать между преступником и обществом и произнести возможно беспристрастный приговор". Да к тому же приговор и наказание, правительством постановленные, естественно, имели иное значение в глазах преступника, его семьи и рода: благодаря безличности карающего, они не могли вызывать того раздражения и злобы, какую легко возбуждал акт частной расправы.
198. В настоящее время процесс перехода завершился, и мы видим, что во всех цивилизованных государствах, безотносительно к их организации, конкретным носителем общественного карательного права является верховная государственная власть, или, еще теснее, глава этой власти, в котором олицетворяется государство. При этом власть верховная является субъектом карательного права по отношению ко всем преступным деяниям, хотя бы даже возбуждение преследования и применение наказания в данном случае стояли в зависимости от усмотрения пострадавшего или его представителей, так как и по делам уголовно-частным подсудимый наказывается в интересах государства его органами. Мало того, даже и в тех исключительных случаях, в коих сохранились как бы частные наказания, идущие непосредственно в пользу пострадавшего, эти карательные меры налагаются во имя государства.
Глава государства может осуществлять свою карательную власть или непосредственно, или через особо на то установленных органов, действующих в качестве уполномоченных от власти верховной*(1553).
Конечно, при современных условиях быта непосредственный суд монарха может встречаться лишь в исключительных случаях; но непосредственное участие главы государства в уголовном правосудии существует во всех законодательствах.
Так, по нашему законодательству, в местностях, где действуют Судебные уставы императора Александра II, такое непосредственное участие верховной власти в отправлении правосудия проявляется при чрезвычайном смягчении наказания, выходящем за пределы судейской власти (Устав уголовного судопроизводства, ст.945 п.2), или при прекращении отбытия наказания, или при восстановлении в правах (Свод законов, т.IX, ст.12).
Далее, ввиду сословных привилегий, основывающихся на Высочайше дарованных грамотах, а в частности - на жалованной грамоте дворянству 1785 г., лишение этих сословных преимуществ требует особого утверждения императора; поэтому по ст.945 Устава уголовного судопроизводства на его непосредственное усмотрение представляются через министра юстиции все приговоры суда, по которым дворяне, чиновники, священнослужители всех степеней духовной иерархии и лица, имеющие ордена и знаки отличия, снимаемые лишь с Высочайшего соизволения, присуждаются к смертной казни, каторге, поселению или исправительному дому, а также к тюрьме в случаях, указанных в ст.27 Уголовного уложения.
Наконец, по ст.178 Законов основных, царствующий император, яко неограниченный cамодержец, во всяком противном случае имеет власть отрешать неповинующегося (члена царствующего дома) от назначенных в законе прав и поступать с ним, яко преступным воле монаршей.
Кроме того, от непосредственного усмотрения или разрешения императора зависит само возбуждение преследования по некоторым делам, чем также выражается косвенное участие в отправлении правосудия. Так, по ст.1097 Устава уголовного судопроизводства, высшие чины, занимающие должности первых трех классов, предаются суду за преступления по должности только по Высочайше утвержденным мнениям Государственного Совета. Дела о заочном оскорблении государя или членов царствующего дома могут быть направлены к судебному рассмотрению не иначе как по докладу о том министром юстиции государю императору; точно так же требуется Высочайшее повеление для прекращения или назначения следствий по политическим делам без дальнейших последствий или для направления их к разрешению в порядке административном (ст.103511 Устава уголовного судопроизводства) и т.д.
За этими исключениями верховная власть осуществляет свое карательное право посредством специальных органов, определяющих виновность и ответственность нарушителей или заведующих порядком отбытия наказаний.
Судебное преследование виновных принадлежит, по общему правилу, судебным установлениям общим или особенным, почему, как мы видели, в западной литературе наказуемость по суду ставится одним из признаков понятия преступного деяния в тесном смысле, но у нас в некоторых, определенных законом случаях оно остается и за административными местами. Так, по ст.1124 Устава уголовного судопроизводства, некоторые нарушения Уставов казенных управлений предоставлены непосредственному разбирательству самих же управлений, которые налагают взыскание или безусловно, т.е. с тою же принудительностью исполнения, какая присуща судебным приговорам, или условно, при подчинении этому решению виновного и с передачею в противном случае дела в суд для разбирательства в общем порядке*(1554). По статье 1214 Устава уголовного судопроизводства подлежат непосредственному рассмотрению административных учреждений нарушения Особых уставов, означенные в приложении к этой статье, причем нельзя не заметить, что в этот перечень включены и некоторые деяния, относящиеся к дисциплинарным нарушениям, которые подлежат ведению этих учреждений как органов дисциплинарной власти*(1555). Эти изъятия могут быть наказуемы только ограничительно, и все другие нарушения постановлений, ограждающих интересы казны, или правил Особых уставов, согласно ст.1125 и 1215 Устава уголовного судопроизводства, должны быть облагаемы взысканиями только по постановлениям судебных мест.
По Закону 12 июля 1889 г. возродилось у нас, хотя и в ограниченном размере, старое доуставное соединение в одном лице функций административных и судебных в учреждении земских участковых начальников, заменивших мировых судей в уездах, так как земские начальники и по условиям их назначения, и по преобладающему характеру деятельности*(1556) являются преимущественно административными органами*(1557).
