Халил-бек Мусаясул страна последних рыцарей 9 страница

Вскоре после того вечера вынесли приговор. Двое из обвиняемых, как и предусматривалось, были приговорены к смерти и расстреляны. Алтая, который спокойно ждал такой же участи, спасли неожиданные показания двух рабочих, клятвенно подтвердивших, что Буйнакский в своем последнем слове просил передать привет своему старому знакомому Алтаю, понимая, что приговор он подписал вынужденно. Этого было достаточно если не для освобождения, то хотя бы для «смягчения» приговора до пожизненного заключения. Алтая отправили в Петровск, где ему пришлось долго ждать нового счастливого поворота своей судьбы — пока его не выпустили на свободу по амнистии, связанной с десятилетним юбилеем революции. И это еще не все. Самая милая из тех красавиц, которые навещали и утешали его в тюрьме, вышла за него замуж (с первой [женой], тихой и набожной Кусум он давно развелся), и с этой второй женой он жил отныне в мире и согласии, как это удается особо удачливым людям даже в тяжелых условиях нынешнего времени.

Ловкий и умный Алтай всегда был настоящим везунчиком, и расположение звезд при его рождении было, видимо, очень благоприятным. Или, может, тогда в покои его матери вошла добрая фея, чтобы в колыбель ребенка положить дары, приносящие удачу, искусство быть приятным людям и удерживать подарки судьбы легкой уверенной рукой.

 

* * *

Судьба Алтая, как зеркало отражавшая то, что происходило в жизни нашего народа, вывела нас через войну в дореволюционное время и тем самым привела к событию, которое для нашего мира имело решающее значение, дав еще раз возможность воспламениться нашей мечте о свободе, чтобы затем еще больше разочаровать нас. Но убить это неистребимое желание в многострадальных сердцах нашего народа эта последняя неудача не смогла, так же как и предыдущее поражение.

Весть о состоявшемся 15 марта 1917 года отречении царя от престола дошла через несколько дней и до Эрзинджана в Месопотамии ^{65}, где я работал в девятой русской миссии Красного Креста. Ее сначала скрывали, так как руководство считало ее совершенно невероятной, но она распространилась, как всякое печальное известие, с огромной скоростью, пока, наконец, ее не подтвердили публичным прочтением декрета об отречении. Повсеместное тихое волнение переросло сразу в шумное движение, все до сих пор объединенное стало разъединяться, военная присяга отменялась, дисциплина распустилась, а турки стали постоянно и беспрепятственно наступать на русские позиции.

А в нас, кавказцах, вновь проснулась дремавшая надежда на самостоятельность, к тому же поговаривали, что в Дагестане уже тайно избран имам *, публичное провозглашение которого вскоре должно произойти. Услышать этот зов родины и последовать ему — это было одно и то же.

В поездах, идущих на Тифлис, можно было увидеть лишь изношенные мундиры и серые шапки, появлялись красные флаги, повсюду раздавались революционные рабочие песни. Воздух был наполнен ненавистью и предчувствием беды, пахло кровью. Солдаты холодно и презрительно смотрели на своих начальников. Если они еще здоровались с ними, то выглядели при этом очень нагло и неприлично со своими самокрутками в зубах. Маска вежливости спала, а из-под нее выглядывала угрожающая гримаса черни. Из-за всей этой ситуации меня все больше тянуло домой. Я надел черкеску и отныне принадлежал только своей родине.

Из Тифлиса я поехал в Петровск по местам, становившимся все ближе и роднее. Весна покрыла долины свежей травой, крестьяне не спеша работали на полях. Ах, здесь все было как прежде! Я почувствовал, что наша, кавказцев, судьба стала отдаляться от судьбы России! Наши пути, которые на определенное время сошлись, снова начали расходиться. Конечно, как мы могли помочь сами себе, мы, бедные люди, живущие на скудной земле? Ну что ж, пусть будет то, что суждено. Несомненным было одно, что нетронутая, невинная связь нашего народа с его землей давала ему вечный приют и отраду. От нашей земли прирастали к нам порядок и уверенность в себе, а с ними гордость и настоящая свобода, которые придавали нам в общении с людьми непосредственность и вежливость. Эта разбегающаяся армия напоминала мне испуганное стадо, оставшееся без пастуха, а мужчины моей родины вели себя по-прежнему, не суетясь и не дергаясь, как это делали их предки с незапамятных времен.

И в Петровске царило лихорадочное движение. Я с интересом разглядывал новую, недавно открытую железную дорогу ^{66} и заметил поезд с офицерами, направлявшийся в Темир-Хан-Шуру, куда надо было добраться и мне. Он оказался зарезервированным для тайно избранного имама Нажмудина ^{67} и его сопровождающих. По моей просьбе мне было разрешено ехать с ними, и уже в следующую минуту поезд тронулся с места.

Я ехал, стоя у окна в проходе, и тут произошла моя неожиданная встреча с имамом. Из открытого купе вышел высокий, широкоплечий пожилой мужчина с круглой бородой. Охрана стояла перед ним навытяжку и, когда он медленно проходил мимо меня, я тоже почтительно поклонился ему. Тут он повернулся ко мне, протянул мне руку и спросил, кто я. Я назвал имя своего отца, наиба Манижала из Чоха. «Твоего отца я не знал,— сказал он,— но твой дед МанижалМохама был хорошим и достойным человеком!» А затем дружелюбно спросил, не студент ли я. Да, я художник и учился на Западе, в Германии. И тут же последовал резкий и недоверчивый вопрос, не стал ли я социал-демократом. «Если да, то ты уже не друг своей родины!» Я попытался его заверить, что я ничего общего с этими людьми не имею. Уходя, он еще раз похвалил моего деда и снова посмотрел на меня тем же острым и пронзительным взглядом, который дал мне почувствовать всю мою неопытность и незрелость.

Спустя месяц после этой первой встречи имам пригласил меня к себе и во время угощения остроумно расспрашивал меня о Европе. Он попросил меня нарисовать его портрет. Имам был богатейшим человеком, ему принадлежали огромные стада овец, и ученейшим теологом всего Кавказа. Но, несмотря на это, он оставался настолько человечным и импульсивным, что смог меня наивно спросить: «Если ты меня нарисуешь, то, наверное, постараешься сделать это правдоподобно. А не смог бы ты все же изобразить мою бороду черной и красивой?» А борода у него действительно начала седеть и редеть. Когда же я его убедил в том, что смогу выполнить его желание, этот большой человек выразил такое удовлетворение и такую простодушную радость, что тут же окончательно завоевал мое сердце. Во всем его поведении чувствовалась такая искренность и доброта, которая характерна только сильным людям.

Приехав в Темир-Хан-Шуру, я явился в губернское управление, где прежнего губернатора сменил местный комиссар, в чье распоряжение я и прибыл. После этого несколько моих друзей и я основали в рамках отечественного движения журнал, который в память о наших освободительных войнах должен был всем кавказцам напоминать и указывать на их общую задачу: достижение и утверждение самостоятельности. Мы дали ему прекрасное и оптимистическое название «Танг чолпан» в честь утренней звезды, путеводной звезды пастухов, которая многообещающе светит им в горах. Нам действительно казалось, что над нашей землей взошло новое, сверкающее созвездие, а наша жизнь наполнилась страстным ожиданием и ощущением внутреннего подъема.

Самые большие надежды мы возлагали на встречу всех кавказских племен и народов у Анди ^{68}, которая была уже назначена. Село Анди расположено у берегов великолепного озера, высоко в горах, и вместе с делегатами от Дагестана я направился туда. Для нас был подготовлен специальный железнодорожный вагон, который должен был доставить нас в окрестности Грозного. В дороге мы вели нескончаемые, волнующие и утомительные политические дискуссии. Прохаживаясь временами по поезду, я видел опустившихся солдат, они возвращались с турецкого фронта и наводняли все вокруг. Выглядели они как разбойники и убийцы, кем они, вероятно, и стали, почувствовав полную свободу.

Под Грозным мы вышли из поезда и поехали на лошадях в Ведено через темные чеченские леса, которые прежде были еще гуще, пока русские во время войны с нами не прорубили в них широкие просеки, покрытые теперь, спустя пятьдесят или шестьдесят лет, снова молодой порослью. В Ведено встретились посланники всего Кавказа: грузины, абхазцы, кабардинцы, черкесы, чеченцы, ингуши, карачаевцы, ногайцы, азербайджанцы, аварцы и многие другие.За два дня, которые мы здесь провели, возникли серьезные проблемы со сторонниками Узун-Хаджи ^{69}, того самого, которого я так хорошо знал с детства и который теперь каждого, кто когда-то имел связи с Россией, хотел исключить из национального движения, считая их подозрительными и зараженными чуждыми идеями. После нескончаемых речей и дискуссий мы все же двинулись в Анди, чтобы самим во всем убедиться. Мы ехали, в основном, светлыми лунными ночами.

Туда же съехалось огромное количество мужчин на лошадях. Люди самой разной внешности, представители всех народов Кавказа, которые, будучи разделенными почти непреодолимыми горными хребтами, раньше не видели друг друга, ждали здесь вместе, у берегов горного озера, появления имама. Все они, кого позднее хаос времени развеял на все четыре стороны или даже уничтожил, были еще полны жизни и надежд. Почтенные чеченские и ингушские шейхи начали было оспаривать первенство, но вскоре все же договорились с христианскими князьями Грузии и Абхазии, так как понятие Родины было сильнее всего остального. Так смотрели сыны гор навстречу самой высокой своей мечте. Ранним утром следующего дня гул барабанов и пронзительные звуки зурны ^{70} возвестили о появлении имама из Гоцо и его соратника Узун-Хаджи. В окружении своих мюридов, певших священные песни, и в сопровождении сотен всадников он производил впечатление сильной, внушающей уважение личности. Он был провозглашен имамом Дагестана и Северного Кавказа. Яркие, впечатляющие дни, проведенные у берегов сияющего зеленого Андийского озера ^{71} — сверкание оружия, полыхание знамен, топот коней, яркие одежды, высокие тюрбаны знати и темные мрачные фигуры горцев в огромных папахах и величавых бурках, с резкими, обветренными лицами, казавшимися такими же древними, как и их скалистые горы,— являются самыми незабываемыми картинами жизни, запечатленными в моем сердце. Страна эта, из многих гор и долин, была единой страной. Народ этот, из многих племен, был единым народом. И одна судьба связала их всех вместе воедино.

Полные надежд и чаяний, возвращались мы назад в Темир-Хан-Шуру. Прекрасные андийские девушки, грациозно носившие свой высокий, похожий на чалму головной убор с развевающимся сзади покрывалом, махали нам, заметив нас, а я в ответ на их песни с радостью выпустил в воздух всю револьверную обойму.

После нашего возвращения в Темир-Хан-Шуру, в городе, опьяненном чувством национального единения, почти каждый день организовывались праздники в присутствии иностранных гостей и многих прекрасных женщин. Обычно очень спокойный провинциальный городок очень изменился в это время, приобрел интересный облик. Весь наполненный радостью бытия и жаждой великих дел, которые, казалось, нам предстояли, я наслаждался жизнью, активно участвуя в этих пирушках. Я пел и танцевал от избытка чувств, а потом с таким же усердием брался за работу.

Постепенно отшумели восторженные дни и ночи, и я начал чувствовать, что где-то не хватало активности, что слишком много времени и сил уходило впустую, тратилось на бесполезные разговоры, а за это время благоприятный исторический момент был упущен. Но в общем и целом это было прекрасно, так как в юности бывает короткий период, когда для счастья нужно не больше чем предчувствие будущих действий и приключений.

Я жил тогда у своей двоюродной сестры и ее мужа, полковника Кибичева, в их доме на окраине города. У них была дочь Айшат, красивая молодая девушка, которая училась в гимназии, и когда я работал или читал в своей комнате, то часто слышал, как она смеялась и болтала с подругами на лестнице, и уже привык к девичьим голосам в нашем доме. Однажды Айшат подошла ко мне и попросила помочь ей. Дело было в том, что они хотели организовать в школе праздник, и им нужна была моя помощь в его подготовке и оформлении. Я охотно согласился и познакомился при этом с двумя ее подругами постарше, державшимися сначала серьезно и степенно. Одна из этих юных дам, Зейнаб, была типичная дагестанка, живая и крепкая как горная козочка. Другую звали Нина. Она была грузинка, нежная и легкая, немного печальная и задумчивая, с огромными серыми глазами и изящной фигурой. После того как я им дал некоторые советы, первоначальная натянутость между нами была преодолена, мы начали беседовать и вскоре очень хорошо понимали друг друга. От смеющихся губ и цветущих щек у меня рябило в глазах.

В благодарность за помощь меня пригласили на праздник, который прошел очень успешно. Молодые девушки, которых я здесь неожиданно увидел, были в черных форменных платьях со скромными белыми воротничками. И были какие-то загадочные дела между этими юными созданиями и кадетами. Только три мои приятельницы выглядели почти как дамы, потому что были одеты в роскошные кавказские национальные одежды для исполнения народных танцев. Разумеется, для меня, занятого высокими целями и мечтавшего о дамах повзрослее, все это вместе с маленьким балом, завершившим вечер, выглядело по-детски, а им казалось событием огромной важности.

Праздник прошел, и так бы все и осталось не особенно замеченным, если бы Нина не изъявила желания прийти ко мне на следующий день и показать свои рисунки и стихи, которые она обычно прятала от всех. Настолько она прониклась доверием ко мне, что она в этот раз вела себя очень естественно, была сама собой, созданием поэтичным и талантливым. В ее устах и руках все приобретало свою собственную изящную, нежную жизнь. Я начал ей рассказывать о своих планах и надеждах, которые в ее присутствии казались мне прекраснее, чем когда-либо. Она слушала, широко раскрыв свои и без того огромные серые глаза, и ее неподдельный восторг был для меня самой приятной лестью. Теперь и она хотела что-то сделать для родины, и если бы я хоть иногда использовал ее для какой-нибудь работы, то оказал бы ей этим большую честь. Как хорошо было для меня иметь к своим услугам такое ангельское создание; каким светом наполняла она мою жизнь, как помогала верить в осуществление высоких идеалов! А она, как мне сегодня кажется, жила от одной нашей встречи до другой. Мы часто виделись, хотя отец (мать ее давно умерла) держал ее в строгости. Но ведь наши встречи были совершенно безобидными, и нам вовсе не надо было из-за них стыдиться.

«Но какая же она странная и удивительная девушка!» — думал я иногда. Так как чем чаще я ее видел, тем более загадочной казалась она мне, диковатой и скрытной, при всей внешней кротости. Да, она становилась для меня все более непонятной и чужой, оставаясь при этом чарующе привлекательной, когда мы сидели вместе, вели бесконечные беседы и пили крепкое кавказское вино. Может быть, она была более искушена, чем я, но не настолько, чтобы объясниться и добиться меня. Ведь я был еще совсем молод, она же хотела видеть меня в роли мужа, каким я был в ее фантазиях. Иногда мы туманно и неопределенно говорили о любви. Но я, погруженный в мысли о безгранично простирающемся передо мной будущим, был очень далек от того, чтобы думать о нашей совместной жизни. Во время этих бесед я тайно лелеял мечту о далеких женщинах, которые мне еще должны были встретиться. Я стоял в начале пути, а Нина в конце его. И мы играли на краю пропасти, а помощи неоткуда было ждать.

И все же каждый миг был прекрасен, когда Нина, тихая и преданная, пыталась заставить меня раскрыть душу, так что я говорил ей о таких вещах, которые мои уста никогда раньше не произносили. Она собирала дань с каждого моего сна, видения, образа, когда-либо одолевавших меня, и получала все сполна, потому что я должен был ей это говорить слово в слово. Тут была и сказка о голубином короле, которая, собственно, была не сказкой, а сном. Я и не знал, как и откуда он появился, но преследовал он меня давно, и казалось, все имело с ним связь, он увеличивался и изменялся, хотя и не получал никакой подпитки из повседневной жизни.

Мне казалось, будто это однажды было — и каким-то образом где-то очень глубоко имело отношение ко мне самому: девушка и юноша шли по красивому весеннему ландшафту. Трава была усыпана огромным количеством цветов. Все, что можно было охватить взором, было полно ярких цветов, а зеленый луг соединялся, как море, с сияющим горизонтом. Деревьев здесь было немного. На их нежных стволах и ветках не было листьев, зато они были усыпаны розовыми соцветиями. По синему небу плыли золотые и белые облака, дул теплый, благоухающий ветер. Молодые люди держали друг друга за руки. Они были очень счастливы, так как любили друг друга и думали о своем скором соединении.

В это время там, где заходит солнце, появилась черная туча, она становилась все больше и больше, приближалась со скоростью ветра и опускалась все ниже. И вдруг они увидели, что это была не туча, а натянутый парчовый платок, который несла целая стая разноцветных голубей, державших его концы в своих клювах, на платке сидел роскошный мужчина с черной как смоль бородой. Его одежда была сделана из неописуемо блестящих перьев, а павлины, размахивая своими хвостами, создавали для него прохладу. Справа и слева летали джинны с широкими и очень темными крыльями, и в то время как молодые стояли и удивленно смотрели, девушка от страха выпустила руку друга. Джинны тут же подхватили ее своими орлиными когтями и подняли, кричащую, на платок, который со свистом улетел в небо. Юноша стоял как заколдованный, а когда с него сошло оцепенение, он увидел, что стоит один на цветочном поле. Опустившись на колени, он поцеловал следы девушки в траве.

Не находя утешения, он бродил по свету, странствовал, пока ноги не начали кровить, и всюду искал любимую, которую у него похитили слуги голубиного короля. Обойдя весь мир, он понял, что страны́, которую он искал, нет на земле, и ушел в одиночество. Там он погрузился в мысли о своей любви и не переставал думать о своем желании. И как-то лунной ночью сила его любви была так велика, что перед ним поднялась хрустальная лестница. Он поднялся по ней — бесконечные ступени мимо звенящих и мчащихся звезд — и пришел в пустынную местность, расположенную на обратной стороне Луны.

Посредине находился великолепный дворец с отвесными стенами и необозримым лабиринтом дворов, на башнях висели целые стаи синих, как тучи, голубей. Множество слуг, все с крыльями и птичьими головами, бегали и летали вокруг, не обращая на юношу никакого внимания, они не слышали его криков, а когда он хотел их схватить, то в его руке оказывалось лишь одно разноцветное перо. Так он стоял долго, долго и неподвижно смотрел на отливающий разными цветами дворец. Увенчанные драгоценными камнями, его башенки излучали беспорядочное сияние, которое слепило ему глаза. Затем он двинулся ко дворцу, обошел его стены, изо всех сил стучал в огромные медные ворота. Все напрасно! И тут вдруг он с трудом обнаружил маленькую, слегка приоткрытую дверь и вошел через нее во двор, который был самым маленьким и крайним из всех дворов. Там стоял один-единственный слуга, которого он так долго осаждал просьбами, пока тот не пообещал в положенное время пропустить его дальше во дворец. Ночью он спал на холодном камне, но изо дня в день слуга обещал пропустить его на следующий день. Каждый раз надежда то появлялась, то исчезала. В конце концов слуга признался ему, что сам он не вправе пустить его, это решают другие, более высокие слуги, но они всегда остаются невидимыми. Но однажды королю вздумалось, возвращаясь с охоты, войти во дворец через этот маленький неприметный двор. Он остановился, указал издалека на юношу и спросил: «Кто этот смертный, которого я вижу здесь уже давно?» И тогда младший по должности служитель доложил старшему, тот, в свою очередь, королю, который взмахом руки разрешил впустить незнакомца, и они провели его через нескончаемые сверкающие двери, по широким плоским лестницам в приемный зал.

Король сидел на своем троне. Это было такое великолепное зрелище, что глаза юноши не могли его вынести. Он упал ниц и произнес: «Овеликий король, твои слуги украли земную девушку. Возможно, ты ее не знаешь. Она, наверное, не самая красивая из твоих рабынь. Говорят, что у тебя 999 жен, а у меня лишь она одна. Верни ее мне!» Король дал ему понять, что не может вспомнить, о ком идет речь, но он показал на зарешеченное окно, через которое юноше разрешили посмотреть. И он увидел чудесный сад с фонтанами и тенистыми деревьями, где наслаждалось много прекрасных женщин. Одни играли с жемчугами и драгоценными камнями, другие ели сочные и блестящие плоды и играли с яркими говорящими попугаями. Все были веселы, кроме одной, той, которая стояла вся в слезах, в разорванной одежде, со спутанными волосами в сторонке от остальных. Юноша показал на нее и закричал: «Вот она!» Король увидел девушку впервые, и она, действительно, не была самой красивой среди цветущих созданий, но он заметил устремленный на нее с любовью взгляд юноши, и она стала для него желаннее других. Окно закрылось, и король, улыбаясь, сказал: «Я не хочу тебя разочаровывать, потому что ты обладаешь удивительной силой, иначе ты не оказался бы здесь!» И, показав на отвесную скалу, находившуюся прямо напротив приемного зала, он продолжил: «Ты получишь девушку, если эта немая скала заговорит со мной понятным мне языком, но не раньше!»

«Я сделаю это, о великий король!» — воскликнул юноша. После этого он вышел из дворца и с помощью веревок и канатов поднялся на черные камни и начал высекать и рисовать на отвесной стене прекрасные картины, прославлявшие великого голубиного короля, его залы и сады с рыбными прудами. Он изображал короля на охоте, во время застолья, в зале суда, он прославлял его силу и мудрость. Пока юноша, расписывая красками скалу, не отрывал глаз от работы, мимо проходили годы, близкие и огромные, проплывали луна и звезды. Каменная стена была гладкой и очень высокой, но он никогда не смотрел вниз в зияющую пропасть. Часто жизнь его висела на волоске, но его сила была еще при нем.

Когда же он закончил работу и спустился к королю, сквозь его кудри уже пробивалась седина, а от цветущей молодости не осталось и следа. В этот раз он не упал ниц перед королем и говорил с ним с гордостью: «Взгляни, король, и послушай, как разговаривает стена! Она прославляет тебя, и будет прославлять, когда тебя уже не станет!» Король милостиво взглянул: «Действительно, так оно и есть. Гора говорит со мной понятным языком. Человек, я хочу тебя вознаградить. Возьми, сколько хочешь из моих сокровищ, ты станешь богаче, чем все повелители земли, и ни одна женщина не сможет устоять перед тобой. Но девушку, из-за которой ты много лет назад явился сюда, я не смогу тебе отдать, так как мощные удары твоего молота, кажется, проникли в ее сердце, а последним ударом ты убил ее». Услышав это, юноша, как пораженный громом, замертво упал на землю. Улыбаясь, покачивая головой и наслаждаясь, смотрел голубиный король на дрожащий комок перед собой.

В это время распахнулись ворота, и вбежала возлюбленная художника. Увидев, что произошло, она закричала: «Проклинаю тебя, жестокий король! Проклинаю твое королевство! Проклинаю твою лживость и фиглярство! Ты только кажешься великим, на самом же деле ты ничтожен, потому что не способен любить!» При этом она схватила длинную иглу, вонзила ее себе в сердце и упала, бездыханная, на своего любимого.

И тут раздался гром, улыбающийся король побледнел, его слуги сбежали, из скалы напротив вырвалось огромное пламя огня — это пылала вырвавшаяся на свободу любовь — и с уничтожающей силой обрушилась на дворец. Так исчезла империя голубиного короля, вся роскошь разлетелась вдребезги, все духи упали, как мертвые птицы, на землю. Скудная земля дрожала от мощной грозы, которая прошла по ней. Люди держались за руки, сплачивались, не сознавая огромной силы своих сердец.

Этот сон я рассказал Нине, и мы часто возвращались к этому. И он настолько стал ее собственным, что она по-детски серьезно приписывала все неприятности и разочарования, постигавшие ее, «голубиному королю», в гибель которого она не очень-то верила, а его имя стало нашим тайным паролем.

Так — в труде и отдыхе — подошел к концу 1917 год. Был канун Нового года, и я собирался провести его в обществе нескольких друзей-офицеров, как вдруг неожиданно пришла Нина. На ней было нарядное черное платье. Настоящая дама! Но почему в таком ужасно меланхоличном настроении именно в этот день, когда каждый старается провести его как можно веселее? Она сама не знает, почему, но к ней часто приходят мысли об умершей маме,— сказала она с тоской в голосе. Ей, видимо, хотелось, чтобы я своими доброжелательными шутками отвлек ее от мрачных мыслей. Мы начали с чая, затем выпили красного вина и вышли на улицу, потому что она хотела мне что-то показать. Мы пришли в православную церковь, где она таинственно подвела меня близко к алтарю, куда обычно женщины не подходили. Там висела старая икона святой Божьей матери, выполненная в строгом стиле русской церковной живописи, в золотом окладе. Видно было, что Нина глубоко чтила этот образ, и ее огорчало, что я, как инаковерующий, не мог разделить ее благоговения. «Все говорят, что я похожа на нее, на святую Богоматерь»,— сказала она, наконец глядя на меня вопросительным взглядом, в котором чувствовалась смесь девичьей наивности и кокетства. И когда я снова посмотрел на икону, мне действительно показалось, что эти огромные серые безжизненные глаза, пронзающие меня и глядящие через меня в пустую вечность, были поразительно похожи на глаза Нины, в которых сейчас вдруг появились слезы. «Но что с тобой сегодня, малышка? Тебя что-то беспокоит!» — «Нет, нет,— прошептала она.— Я только прошу тебя, когда меня здесь больше не будет, иногда, хотя бы через несколько лет, приходить сюда посмотреть на святой образ. Обещай мне это!» Я взял ее холодную ручку и мягко посмеялся над таким, как мне показалось, ребячеством.

В последнее время она носила на своем пальце мое кольцо с рубином, которое принадлежало моей матери. Теперь она его мне неожиданно вернула, потому что оно ей якобы не подходило, и попросила дать взамен другое, сделанное из большого черного камня. Я предоставил ей свободу действий и уже давно перестал понимать, что творилось в ее прелестной, полной фантазий головке. «Знаешь, Нина,— сказал я, чтобы отвлечь ее от печальных мыслей,— сегодня ты выглядишь, как московская царевна, о которой мне рассказал старый перс».— «А как она выглядела и что с ней случилось?» — спросила Нина с нетерпением. «Итак, слушай»,— сказал я.

«В Баку, где в древности огнепоклонники зажигали огненные столбы на море и на суше, а сегодня современные люди установили буровые вышки на нефтяных источниках, куда прибывают разные суда — из Астрахани и с других чужеземных берегов, возвышаются руины ханских крепостей и дворцов, а в пестрой людской толпе ходят мягкие смуглые азербайджанцы с гибкими телами и миндалевидными глазами. В одном из уголков этого удивительного черного города с тремя языками пламени в гербе ^{72} располагался маленький кофейный домик. Он принадлежал старому персу с рыжей бородой, который иногда пел своим мягким, приятным голосом старинные песни под ласковые звуки тара *. Мы часто захаживали сюда и пили наш кофе, мой земляк и я. Это был 1915 год.

С нашего любимого места была хорошо видна одна из самых древних частей дворца, плоская бесформенная башня хазарского периода ^{73}, и об этой башне старик рассказал нам следующее. Много, много лет назад, когда ханы были еще могущественными и жили в дружбе с московитами ^{74}, бакинский хан подумал однажды о том, что хорошо было бы закрепить эти отношения. Он отправил своих послов в Москву и попросил царя выдать за него свою дочь. Ему понравилось это предложение, и он послал девушку, предназначенную для хана, вниз по Волге, а затем по Каспийскому морю в сопровождении свиты на ярких красивых судах, управляемых сильными гребцами. На берегу моря со своим народом и богатыми подарками хан с нетерпением ждал прибытия невесты. Она спустилась на берег, и он увидел, что перед ним явилась самая красивая из всех девушек, которых он видел и знал. Она была белокура и голубоглаза, а лицом бела, как сверкающая луна. Полюбив ее с первого взгляда, он тут же женился на ней и осыпал подарками и ласками. Но она оставалась в его объятьях холодной и печальной, стала чахнуть на глазах, потому что слишком сильно тосковала по родине и своим сестрам. И когда он увидел, что она растаяла как свеча, его охватила тревога, и он сказал: „Проси, что ты хочешь: я сделаю для тебя все, потому что люблю тебя“.— „Ты очень добр ко мне, господин“,— сказала в ответ царевна и попросила построить для нее высокую башню на берегу моря, чтобы оттуда лучше видеть красивые корабли, прибывающие с ее родины. Вот тогда она была бы счастлива. Хан приказал срочно построить башню и повел царевну наверх. Он показал ей синее море, роскошный город и сказал: „Смотри, все это принадлежит тебе, потому что я люблю тебя“.— „Ты очень добр ко мне, о господин“,— ответила царевна. Она постояла, посмотрела с тоской на красивые разноцветные корабли с ее родины и впервые улыбнулась, а затем одним легким и быстрым движением взлетела, как птица, над парапетом башни и прыгнула в море. В ужасе пытался молодой хан схватить ее, но лишь покрывало осталось у него в руках. Спустя время христиане построили у подножья башни часовню в память о ней. И мусульмане воздвигли ханше памятник. И те, и другие считали ее своей. Как все было на самом деле, знает один Аллах, так как даже хан, при всем своем горе, не узнал о ней более того, что он охотно отдал бы свою жизнь за нее. Но в этом судьба отказала ему, и это не было написано в его гороскопе.

Так пел старый перс под жалобные звуки своего тара ^{75}, а мы в это время смотрели на башню, которая, возможно, действительно стояла когда-то у самого моря. Но так как в течение столетий вода все время отступала, а башня оседала, теперь она стояла в центре оживленного города, погруженная в глубокий сон. Вот что произошло с московской царевной, на которую ты сегодня кажешься похожей».— «Какая прекрасная история!» — произнесла Нина.