Обсуждение крестьянского вопроса

Но и город втор­гался в чужие «прерогативы». Купеческие депутаты настойчиво добивались права иметь крепостных приказчиков и работников при неблагонадежности вольнонаемных: заберут деньги вперед и убегут, не отработав их.

Особенно неисправны наемные слуги из поме­щичьих людей, ленивы, вороваты — знак воспита­ния, какое получали они у своих господ. Крепостное право было костью, какую государственная власть бросила всем классам русского общества. С манифе­ста 18 февраля 1762 г. оно утратило в дворянских ру­ках свое политическое оправдание, оставаясь закон­ным, перестало быть справедливым.

Как видно по наказам, из сознания дворян уже тогда пропала мысль, что их землевладение с крепо­стными душами — условное право, государственная правообязанность, что они только наполовину соб­ственники, а наполовину ответственные (судебно)-полицейские агенты государства. Один наказ просил подтвердить в проекте нового уложения, что «узако­ненная издревле помещицкая власть над людьми и крестьянами не отъемлется безотменно, как доныне была, так и впредь будет». Но такой взгляд дворян подрывал их же крепостную монополию: если право населенного землевладения — простая частная соб­ственность, не было причин отказывать в нем не­дворянам.

Другие классы общества не оспаривали этого права у дворянства, но хотели, чтобы сословие поде­лилось им. Надобно было изобрести высшие госу­дарственные соображения для оправдания его ис­ключительной принадлежности дворянству, т. е. на­добно было выступление князя Щербатова: это была его роль в Комиссии. Он выступил с новым полити­ческим силлогизмом. Звание обязывает дворян с особливым усердием служить государю и отечеству.

Эта служба состоит в управлении другими поддан­ными своего государя, а к этому надобно пригото­виться воспитанием. Для такой подготовки дворянам и дано право иметь деревни и рабов, на которых они с младенчества учатся управлять частями империи.

Заключение следует само собой. Рабовладение должно быть привилегией только правящего сосло­вия. Итак, крепостное право есть школа русских го­сударственных людей и рабовладельческая дерев­ня — образец управления русской империей. Запаль­чивый князь и на этот раз не сумел смолчать. Впро­чем, не менее замечательно и мнение керенского дворянства, оправдывавшего в своем наказе неогра­ниченную власть помещика над крепостными тем, что российский народ «сравнения не имеет в качест­вах с европейскими».

Далее, купцы могли приобретать крепостных, ес­ли бы им это было разрешено, только без земли в розницу. «Устыдимся, — продолжал князь Щерба­тов, — одной мысли дойти до такой суровости, что­бы равный нам по природе сравнен был со скотами и поодиночке был продаваем». Но князь не полагал­ся на дворянскую стыдливость, зная, как охотно дво­ряне торгуют крепостными в розницу, и он высказал твердую уверенность, что Комиссия законом запре­тит продажу людей поодиночке без земли — постыд­ное дело, при одной мысли о котором в князе, по его признанию, вся кровь волновалась.

Так речь, направленная против купеческого при­тязания, невольно повернулась у оратора против своей же дворянской братии. Народнохозяйственный вред приобретения крепостных купцами князь Щербатов доказывал и статистическим расчетом. Из 7,5 млн. крестьянских душ настоящих хлебопашцев-работников не более 3300 тыс. на 17 млн. всех жителей России; следова­тельно, каждый пахарь должен приготовить хлеба на 5 человек с лишком. Если из 20 тыс. купцов каждый купит по две семьи, убавится еще 40 тыс. пахарей.

Но той же статистикой, которую князь Щербатов привлекал к защите дворянской монополии кресть­янского душевладения, пользовались и купцы, от­стаивая свою торговую монополию против крестьян; один из их депутатов рассчитал, что вследствие тор­говых занятий хлебопашцев не остается и 2 млн., а с того обилие пустырей и дороговизна.

Дворянство не довольствовалось своим налич­ным землевладением, простирало виды на бывшие церковные земли с крестьянами: в дворянских нака­зах встречаем пункт «о продаже дворянству эконо­мических деревень». При совершенно непроницае­мом рабовладельческом «умоначертании» дворян­ской массы было бесполезно прямо поднимать воп­рос об отмене крепостного права. Депутат от козловского дворянства Коробьин попытался подойти к неприкосновенному вопросу стороной: при рассуж­дении Комиссии о крестьянских побегах он указал как на главную их причину на возмутительный про­извол помещиков в распоряжении крестьянским трудом и имуществом и предложил, не трогая поме­щичьей власти над крепостным лицом, ограничить его право на то, что крепостной приобрел собствен­ным трудом. Коробьина поддерживал «Наказ» импе­ратрицы, 261-я статья которого гласила, что «законы могут учредить нечто полезное для собственного ра­бов имущества». Но в Комиссии нашли невозмож­ным такое разделение помещичьей власти, и Коробьин привлек на свою сторону только 3 голоса, а 18 голосов было против него.

Между тем предложение Коробьина было пра­вильным приступом к делу. Власть над лицом крепо­стного принадлежала помещику как полицейскому агенту правительства. Коробьин отделял эту власть от прав частного владельца крепостных душ. Крепо­стного человека делал вещью отказ закона защищать его имущество. Законная защита имущества крепо­стного человека должна была вести к законному ог­раждению его труда и самой личности, как податно­го плательщика. Разделением судебно-полицейских полномочий и владельческих прав помещика откры­вается и Положение 19 февраля 1861 г.

В смешении этих разнородных элементов заклю­чалась вся ложь правительственного и помещичьего взгляда на крепостной вопрос, запутавшая и замед­лившая его решение на несколько поколений. Этим смешением стиралось всякое различие между правом и злоупотреблением. Им же объясняется и появле­ние статьи в депутатском наказе одного из прави­тельственных мест «о учинении закона, как посту­пать в случае того, когда от побоев помещиков слу­чится людям смерть». В Древней Руси закон не наказывал господина, причинившего побоями смерть своему холопу, который считался вещью. Но в XVIII в. крепостной человек был не вещь, не раб, как по недомыслию величал его князь Щербатов с другими дворянскими депутатами, а ревизская душа, государственное лицо, только неполноправное, и причинение ему смертельных побоев подлежало вме­нение как обыкновенное убийство. Если даже пра­вительственное место чувствовало потребность в особом законе на этот случай, это значило только, что государственная власть не понимала и не умела применять собственных законов.

Екатерину возмущал взгляд депутатов на крепо­стных как на рабов. В один из приливов негодования она набросала заметку: «Если крепостного нельзя признать персоною, следовательно, он не человек: но его скотом извольте признавать, что к немалой славе и человеколюбию от всего света нам приписа­но будет; все, что следует о рабе, есть следствие сего богоугодного положения и совершенно для скотины и скотиною делано».

Но в Комиссии на крепостное право смотрели не как на правовой вопрос, а как на добычу, в которой, как в пойманном медведе, все классы общества: и купечество, и приказно-служащие, и казаки, и даже черносошные крестьяне — спешили урвать свою до­лю. И духовенство не преминуло очутиться при де­леже, и оно ухватилось за край медвежьего ушка: в один из городских депутатских наказов оно провело ходатайство о дозволении священно- и церковнослу­жителям наравне с купечеством и разночинцами по­купать крестьян и дворовых людей.