2018-01-21
341
Линкольн переоценивал унионизм южан до конца своей жизни. Он не понимал людей, проживающих ниже линии Мэзона-Диксона, отчасти из-за того, что его собственная вера в Союз была слишком глубока. Он не мог догадаться о разочаровании, которое испытывали другие. Это тоже в какой-то степени имело личные корни. В конце концов, американский Союз позволил этому сыну неграмотного отца и, возможно, незаконной матери стать одним из наиболее важных людей в штате Иллинойс к 1850-м гг. На этом он бы не остановился. В 1864 г. [Линкольн] скажет солдатам 166 полка Огайо: «Так случилось, что я временно занимаю этот большой Белый дом. Я живой свидетель тому, что любой из ваших детей может прийти сюда, как сделал сын моего отца». Много ли обычных людей захотят разрушить такой Союз? И не они ли определяют события при демократии? Когда произошла сецессия, он признал: «Политический горизонт темнеет и снижается, но, - добавил он, - Народ благодаря Провидению все верно обустроит».
Его унионизм имел различные грани, включая одну, вполне схожую с «религиозным мистицизмом», говоря словами Александра Стеффенса, хотя Линкольн в этом не признавался. Мистицизм, в свою очередь, не чувствителен к повседневной реальности. Таковым был и Линкольн в вопросе о Союзе. Возможно, его религиозное образование в традициях кальвинизма (его семья исповедовала баптизм) и определенная степень фатализма, который он воспитал в себе благодаря этому образованию, привели его на дорогу гражданской войны. До того, как ужасное кровопролитие преподало ему урок, он мог заявить: «Господь с нами», имея в виду Север, республиканцев и все то лучшее, за что они выступали. Но даже в моменты большей рассудительности и демонстрируя больший кругозор, мог ли он допустить, что господь может покинуть «этот избранный им народ»?
Вера Линкольна в нерушимость Соединенных Штатов, в физическую невозможность их разделения также делала в его глазах войну за отделение бессмысленной и, следовательно, почти невозможной. «Реально говоря, мы не можем разделиться», - говорил он в своей первой инаугурационной речи. Река Миссисипи, например, не может быть разделена, так как она течет с севера на юг. Единство, по его мнению, проистекало из естественных потребностей той экономической системы, на которой оно основано. Процветание, в котором заинтересованы все, должно стать гарантией того, что сецессии не будет.
Источник: Gabor S. Boritt. Abraham Lincoln and the Question of Individual Responsibility // Why the Civil War Came. Ed. by Gabor S. Boritt. Oxford University Press, 1996. P.16-17.
Перевод Н.В. Новиковой
ТЕМА 2. ОБРАЗОВАНИЕ ЕДИНЫХ НАЦИОНАЛЬНЫХ ГОСУДАРСТВ
ГЕРМАНИИ И ИТАЛИИ
И.Г. Гердер. Идеи к философии истории человечества (1784-1791 гг.) [17]
...Что дано всякой горной породе, всякой почве на Земле — так это общий закон, управляющий всеми творениями, и закон этот заключается в строе, определенном виде, особом существовании всего… Безмерная цепь спускается с небес и связывает воедино и творца мира, и мельчайшую песчинку, потому что есть свой вид и у песчинки, и песчинки нередко складываются в прекрасные кристаллы. И самые смешанные существа, если говорить об их частях, следуют тому же закону...
...Повсюду человек вступил на Землю, уже обитаемую, — все стихии, все болота и реки, песок и воздух полнились живыми существами или наполнялись новыми родами живых существ, а человеку пришлось добывать для себя место, чтобы воцариться и царить, пользуясь божественным искусством хитрости и силы. История того, как удалось человеку достичь господства в мире, — это история человеческой культуры, и самые некультурные народы причастны к этой истории — вот, можно сказать, самая важная глава в истории человечества. Сейчас я замечу только, что люди постепенно установили свое господство над животными, а устанавливая свое господство, почти всему и научились у животных. Животные были живыми искрами божественного разумения, и свет от этих животных, чем с большим умом учился он и чем умнее были животные, у которых он учился, чем больше приучал он их к себе, чем более близок к ним был, воюя с ними или мирно с ними сосуществуя, тем больше выигрывало воспитание его как человека, а потому история человеческой культуры — это в большой мере зоология и география...
Цель нашего земного существования заключается в воспитании гуманности, а все низкие жизненные потребности только служат ей и должны вести к ней. Все нужно воспитывать: разумная способность должна стать разумом, тонкие чувства — искусством, влечения — благородной свободой и красотой, побудительные силы — человеколюбием...
Большинство людей — животные, они принесли с собой только способность человечности, и ее только нужно воспитывать, воспитывать с усердием и трудами. А как мало людей, в ком подобающим образом воспитана человечность! И у самых лучших — как нежен, как хрупок этот взращенный в них божественный цветок! Животное в человеке всю жизнь жаждет управлять человеком, и большинство людей с готовностью уступают ему. Животное не перестает тянуть человека к земле, когда дух возносит его, когда сердце его хочет выйти на вольные просторы, а поскольку для человеческого существа близкое сильнее дальнего и зримое мощнее незримого, то нетрудно заключить, какая чаша весов перевесит. Человек не умеет радоваться чистой радостью и плохо приспособлен к чистому познанию и чистой добродетели! А если бы был приспособлен, — как мало привык он ко всей этой чистоте! Самые благородные союзы разрушаются низменными влечениями, как морское странствие жизни нарушают противные ветры, и творец, милосердный и строгий, соединил ту и другую напасть, чтобы оно укрощало другое и чтобы побег бессмертия воспитывался в нас не столько нежными западными ветерками, сколько суровыми ветрами севера. Кто испытал многое, многому научился; ленивый и праздный не знает, что скрыто в нем, и тем более не знает, что может и на что способен, и никогда не чувствовал радости от своих дел. Жизнь — это борьба, а цветок чистого, бессмертного духа гуманности — венец, который нелегко завоевать. Бегуна ждет в конце цель, но борца за добродетель — венок в минуту его смерти...
Обычно народы, населяющие Землю, делят на охотников, рыбаков, пастухов, земледельцев, согласно такой классификации определяют и достоинства их культуры и в самой культуре видят необходимое следствие того или иного образа жизни народа. Прекрасно, если бы только все различные образы жизни получили строгое определение, но ведь они меняются с каждой новой страной, с каждым новым краем и смешиваются так, что весьма затруднительно применять чистую классификацию на практике. Гренландец убивает китов и тюленей, охотится на оленя — он охотник и рыбак; но совсем другой рыбак — негр и совсем другой охотник араук, ищущий добычу в пустынных Андах. Пастухи — бедуин и монгол, лапландец и перуанец, но как не похожи они друг на друга: один пасет верблюдов, другой — лошадей, третий — оленей, четвертый — альпаков и лам. Земледелец в Квидахе (государство на территории современного Бенина) и земледелец-японец не похожи друг на друга, как не похожи купец-англичанин и торговец-китаец.
А кроме того, одна потребность еще и не рождает культуры, если даже в народе спят силы, которые ждут своего развития, как только человеческая леность примирится с недостатком и произведет на свет дитя, имя которому — спокойная жизнь, человек готов жить по-старому, и его лишь с трудом можно заставить что-то изменить и улучшить. Итак, необходимо, чтобы воздействовали и другие причины, определяющие образ жизни, какой ведет народ...
Человек не рождает себя сам, не рождает он и свои духовные силы. Сам зародыш — наши задатки — генетического происхождения, как и строение нашего тела, но и развитие задатков зависит от судьбы; судьба поселила нас в той или иной земле и приготовила для нас средства воспитания и роста. Нам пришлось учиться даже смотреть и слушать, а что за искусство требуется, чтобы научиться языку, главному средству выражения наших мыслей, — не тайна ни для кого. Весь механизм человека, характер возрастов, длительность жизни — все таково, что требует помощи извне...
...Человек — это искусно построенная машина, наделенная генетической диспозицией и полнотой жизни; но машина не играет на самой себе, и даже самому способному человеку приходится учиться играть на ней. Разум — это соединение впечатлений и практических навыков нашей души, сумма воспитания всего человеческого рода; и воспитание его человек довершает, словно посторонний самому себе художник, воспитывая себя на чужих образцах.
Таков принцип истории человечества; не будь этого принципа, не было бы и самой истории. Если бы человек все получал от себя, изнутри себя, если бы все полученное он развивал отдельно от предметов внешнего мира, то существовала бы история человека, но не история людей, не история целого человеческого рода. Но поскольку специфическая черта человека состоит как раз в том, что мы рождаемся, почти лишенные даже инстинктов, и только благодаря продолжающемуся целую жизнь упражнению становимся людьми, поскольку сама способность человека к совершенствованию или порче основана на этой особенности, то вместе с тем и история человечества необходимо становится целым, цепью, не прерывающейся нигде, от первого до последнего члена, — цепью человеческой общности и традицией воспитания человеческого рода.
Поэтому мы и говорим о воспитании человеческого рода, что каждый человек лишь благодаря воспитанию становится человеком, а весь человеческий род существует лишь в этой цепи индивидов...
Человек воспитывается только путем подражания и упражнения: прообраз переходит в отображение, лучше всего назвать этот переход преданием, или традицией. Но нужно, чтобы у человека, подражающего своему прообразу, были силы, чтобы он воспринимал все, что сообщают, что передают ему, что возможно сообщить и передать ему, чтобы он усваивал и преобразовывал в свое существо все это сообщенное. Итак, что, сколько он воспримет, как и что усвоит, применит и употребит, — все это зависит только от присущих человеку сил, а в таком случае воспитание человеческого рода — это процесс и генетический, органический; процесс генетический — благодаря передаче традиций, процесс органический — благодаря усвоению и применению переданного. Мы можем как угодно назвать этот генезис человека во втором смысле, мы можем назвать его культурой, то есть возделыванием почвы (согласно этимологии латинского слова), а можем вспомнить образ света и назвать просвещением, тогда цепь культуры и просвещения протянется до самых краев земли. Калифорниец и обитатель Огненной Земли научились делать лук и стрелы, — у них есть язык, есть понятия, они знают искусства и упражняются в них, но тогда это уже культурный и просвещенный народ, хотя и стоящий на самой низкой ступеньке культуры и просвещения. Различие между народами просвещенными и непросвещенными, культурными и некультурными — не качественное, а только количественное. На общей картине народов мы видим бессчетные оттенки, цвета меняются с местом и временем, — итак, здесь все дело в том, с какой точки зрения смотреть на изображенные на картине фигуры. Если мы примем за основу понятие европейской культуры, то, конечно, найдем ее только в Европе; а если мы проведем искусственные различения между культурой и просвещением, хотя ни культура, ни просвещение не существуют по отдельности, то мы еще более удалимся в страну фантазий. Но мы останемся на земле и посмотрим, посмотрим сначала в целом и общем, что за воспитание человека являет нам сама природа, которой ведь лучше всего должны быть известны характер и предназначение созданного ею существа, — и вот оказывается, что такое воспитание есть традиция воспитания человека для одной из форм человеческого счастья и образа жизни. Где существует человек, там существует и традиция, бывает и так, что среди дикарей традиция действеннее всего заявляет о себе, хотя она и относится к узкому, ограниченному кругу. Если человек живет среди людей, то он уже не может отрешиться от культуры, — культура придает ему форму или, напротив, уродует его, традиция захватывает его и формирует его голову и формирует члены его тела. Какова культура, насколько податлив материал, от этого зависит, каким станет человек, какой облик примет он. Дети, оказавшись среди животных, приносили к ним человеческую культуру, если прежде жили с людьми, — об этом свидетельствует большинство примеров; но если ребенка с момента его рождения отдать на воспитание волчице, то он останется единственным на Земле человеком, совершенно лишенным культуры...
…Итак, в том, что такое каждый человек, чем он может быть, по необходимости заключена цель человеческого рода, — но что за цель? Счастье и человечность, какие возможны на этом месте, в этой степени, в этом звене цепи, охватывающей весь человеческий род. Итак, где бы ты ни был рожден, кем бы ты ни был рожден, человек, ты всегда тот, кем должен был стать, — не бросай цепь, не старайся перешагнуть через нее, но прилепись к ней! Лишь во взаимосвязи ее звеньев, в том, что усвоишь ты и отдашь, в этой двуединой деятельности мир твой и жизнь.
…Как бы ни льстило человеку, что Бог выбрал его себе в помощники, предоставив человеку и ему подобным воспитываться и развиваться на земле, все же самое это избранное Богом средство показывает все несовершенство нашего земного существования, — мы, говоря по существу, еще не люди, а только становимся людьми...
...Вообще говоря, дорога культуры на нашей земле, дорога с поворотами, резкими углами, обрывами и уступами, — это не поток, что течет плавно и спокойно, как широкая река, а это низвергающаяся с покрытых лесом гор вода; в водопад обращают течение культуры на нашей земле страсти человеческие. Ясно, что весь порядок нашего человеческого рода рассчитан и настроен на такие колебания, на такую резкую смену. Мы ходим, попеременно падая в левую и в правую стороны, и все же идем вперед, — таково и поступательное движение культуры народов и всего человечества...
Природа набросала грубый, но судьбоносный эскиз всей истории человека, придав ему форму горных кряжей и потоков, низвергающихся вниз. Одна вершина произвела нацию охотников, нуждающихся в жестоком государстве, чтобы обеспечивать взаимную поддержку и исполнительность; другая, более широкая и спокойная, предоставила поля для пастушеских народов и снабдила их прирученными животными; третья сделала земледелие доступным и потребным; а четвертая способствовала рыболовству и мореплаванию и, с течением времени, торговле. Структура земли в своем естественном разнообразии сделала все эти отличающиеся условия неизбежными… Моря, горные кручи и реки представляют собой наиболее естественные границы не только земель, но и народов, традиций, языков и империй, и они оставались, даже во времена величайших революций, направляющими линиями и ограничителями мировой истории. Если же воздвигались бы горы, прибывали реки или изменились побережья, то человечество совсем по-другому было бы разбросано на этом спорном пространстве народов…
Природа рождает семьи; поэтому единый народ с собственным национальным характером – его наиболее естественное состояние. На протяжении тысяч лет этот характер сохраняется в народе и, если местные правители этому способствуют, он может взращиваться самым естественным способом, ибо народ в такой же степени саженец природы, как и семья (род), за исключением тех случаев, когда он имеет много ответвлений. Отсюда ничего не кажется более противоречащим истинным целям правительств, чем бесконечное расширение государств, дикое смешение рас и наций под одним скипетром. Империя, созданная из сотни народов и 120 провинций, соединенных силой, это чудовище, а не государственное образование…
Каков же высший закон, который действует во все великие исторические времена?
По моему мнению, он таков: в любой части нашей земли все возможные изменения обусловлены частично [географическим] положением и связанными с ним потребностями, частично обстоятельствами и возможностями эпохи и частично врожденными и выпестованными характерами народов…
Дикарь, любящий себя, свою жену и свое дитя, работающий на благо своего племени собственное благо, как мне кажется, более искренен, чем тот человеческий призрак… гражданин мира, что горя любовью ко всем своим призрачным собратьям, любит химеру. В своей бедной хижине первый находит место для любого странника, принимая его, как брата, с добрым, непредвзятым юмором, никогда не спрашивая, откуда он явился. В напыщенном сердце праздного космополита нет места ни для кого…
…Нации не может быть причинено большего вреда, чем лишение ее национального характера, особенностей ее духа и ее языка. Подумайте об этом и вы осознаете глубину нашей утраты. Вы, в Германии, вглядитесь в себя, чтобы увидеть характер народа, его особый склад ума, особый строй речи. Где они? Почитайте Тацита. Здесь вы найдете такое описание: «Племена германцев, которые никогда не унижают себя, смешиваясь с другими, образуют особую, чистейшую, настоящую нацию, особый архетип» и так далее. Теперь посмотрите на себя и признайтесь: «Племена германцев были унижены путем смешивания с другими; они пожертвовали своим естественным характером в затянувшемся интеллектуальном рабстве; и поскольку они, в отличие от других, долгое время имитировали тиранический прототип, среди всех народов Европы они менее всего честны перед самими собой»…
Если бы Германия следовала только течению времени, главным потокам ее собственной культуры, наша интеллектуальная диспозиция, без сомнения, была бы бедной и ограниченной. Но для нашей земли было бы справедливо, если бы она была не бесформенной и угнетенной, а обустроенной по своей собственной идее…
Источник: Гердер И.Г. Идеи к философии истории человечества М.: Наука,: 1977.
Дж Мадзини «О национальности» (1852 г.) [18]
В Европе больше нет единства веры, миссии или цели. Подобное единство – необходимость. И в этом загадка кризиса. Долгом каждого является изучение и хладнокровный, тщательный анализ возможных элементов нового единства. Но те, кто настаивает на бесконечном, основанном на насилии или на иезуитском компромиссе, внешнем соблюдении старого единства, лишь увековечивают этот кризис и делают его еще более острым.
Перед Европой стоят два вопроса. Точнее, вопрос о трансформации власти, т.е. о революции, предполагает две формы: вопрос, который все согласились называть социальным и вопрос национальностей. Первый получил наибольшее внимание во Франции, второй – в сердце других народов Европы. Я говорю «который все согласились называть социальным» потому, что, вообще говоря, любая великая революция социальна, что она не может произойти в религиозной, политической или любой другой сфере, не повлияв на социальные отношения, на источники и распределение богатства. Но то, что является лишь вторичным следствием политических революций, сегодня стало делом и знаменем движения во Франции. Кроме всего прочего, проблемой там сейчас стало установление лучших отношений между трудом и капиталом, между производством и потреблением, между рабочим и нанимателем. Вероятно, европейская инициатива[19], которая даст новый импульс разуму и событиям, возникнет из национального вопроса. Социальный вопрос, в сущности, может быть частично разрешен, хотя и с трудностями, одним народом; это внутренняя проблема каждой нации, и французские республиканцы так ее и понимали в 1848 г., когда, решительно отвергая европейскую инициативу, поместили рядом манифест Ламартина[20] и свои стремления к организации труда. Национальный вопрос может быть решен только в результате уничтожения договоров 1815 г. и изменения карты Европы и ее государственного права. Вопрос национальностей, понятый правильно, - это Альянс Народов; баланс сил, утвержденный на новых основаниях; организация работы, которую должна выполнить Европа…
В 1848 г. народы Вены сражались не за материальный интерес. В процессе пробуждения империи они могли только потерять власть. Народы Ломбардии в том же году бились не за повышение благосостояния. Австрийское правительство попыталось годом раньше поднять крестьян против земельных собственников, как они это сделали в Галиции, но повсюду они потерпели неудачу. Они сражались, они все еще сражаются, как это делает Польша, Германия и Венгрия, за страну и свободу; за слово, начертанное на знамени, которое гласит миру, что они также живут, думают, любят и трудятся на благо всех. Они говорят на одном языке, они испытывают чувство родства, они преклоняют колени перед теми же могилами, они гордятся одной традицией, и они требуют возможности свободно объединиться, без препятствий, без иностранного доминирования, чтобы развить и выразить свою идею, внести свой камень в строительство великой пирамиды истории. В том, чего они добиваются, есть нечто нравственное, и это нравственное составляет фактически, даже если говорить в терминах политики, наиболее важный вопрос в сегодняшнем положении дел. Это задача организации европейцев. Это больше не дикая, враждебная и драчливая нация, что была двести лет назад и к которой взывали эти народы. Нация, основанная на следующем принципе: Любой народ, способный своим превосходством силы и своим географическим положением причинить нам вред, является нашим естественным врагом; тот, что не может причинить нам вред, но количеством своей силы и своим положением может навредить нашему врагу, является нашим естественным союзником, - это княжеская нация аристократов или королевских семей. Нация народов не имеет таких опасностей; она может быть основана только совместными усилиями и общим движением; взаимопонимание и объединение будут его результатом. В принципе, как и в идеях, высказанных влиятельными людьми в каждой национальной партии, национальность должна существовать для человечества подобно тому, как разделение труда существует в мастерской – признанном символе объединения. Утверждение индивидуальности группы людей, называемой по ее географическому положению, ее традициям и ее языку, ведет к выполнению ею особой функции в европейской работе [на благо всей] цивилизации. Карта Европы должна быть перекроена. В этом смысл современного движения; в этом состоит инициатива. До того, как начать действовать, необходимо создать инструмент для действия; до начала строительства нужно сделать своей собственной строительную площадку. Социальная идея не может быть реализована в какой бы то ни было форме, пока не будет реорганизована Европа; пока народы не свободны задавать вопросы себе, выражать свои стремления и обеспечивать их выполнение путем объединения, способного заменить собой абсолютистскую лигу, которая сегодня осуществляет верховное правление…
Источник: Modern History Sourcebook. Nationalism
