2017-10-31
1069
– Но я по‑настоящему влюблен, господин майор.
– Сентиментальность – наша национальная ахиллесова пята.
Лансдорф остался доволен покупками, но причину опоздания признал неуважительной.
– Женщину мужчины выдумали для того, чтобы оправдывать свои глупости.
Лансдорф произнес наставительно:
– Нам нужны люди молчаливые и решительные, которые умеют в одиночестве довольствоваться незаметной деятельностью и быть постоянными.
Иоганн живо согласился:
– О, эти прекрасные мысли Фридриха Ницше, как ничто другое, соответствуют и моему идеалу.
А сам подумал: «Вот это ловко получилось! Молодец я, запомнил. Не верил, что пригодится, а вот, оказывается, пригодилось».
Костяное лицо Лансдорфа, казалось, стало еще более твердым. Он подошел к Вайсу, оглядел его так, будто собирался примерить на него что‑то.
– Вы его любите?
– Он добавил перца в нашу кровь!
– Как? Повторите! – Лансдорф поднял сухой палец. – Отлично! Безмерная способность к властолюбию и столь же безмерная способность к подчинению и послушанию – в этом мощь германской нации.
Вайс щелкнул каблуками, вздернул подбородок и осведомился угодливо:
– Какие будут дальнейшие приказания, господин Лансдорф?
Дитриху доложить о причинах опоздания не удалось по той причине, что капитан за это время поссорился со своим шофером – смазливым малым с капризным, безвольным ртом, а теперь помирился с ним, и ему было не до Вайса. Курт, шофер Дитриха, собирал вещи капитана, и капитан суетливо помогал ему, видимо очень довольный, что примирение состоялось. Вайсу он сказал, чтобы тот приготовился к поездке, с ними поедет и Курт: он, Дитрих, не выносит одиночества...
Шел дождь со снегом. Едва успев коснуться земли, снег таял. И все было грязным. И небо в грязных низких тучах, и земля в грязных лужах, и раскисшее от грязи шоссе, и цвета земли вода в речках, и стекла машины, заляпанные грязью.
Дитрих сел рядом с шофером, и Вайс вольготно расположился на заднем сиденье. Свет едва проникал в машину сквозь забрызганные грязью стекла. Сумрачно, клонит в сон. И Вайс дремал и думал о своей связной, которую даже мысленно был обязан называть Эльзой: этого требуют правила конспирации.
...Машина догнала танковую часть. Танки шли один за другим с равными интервалами. Башенные люки открыты, из них торчат головы командиров машин. Иоганн прильнул к окну. Еще думая о девушке, еще мысленно слыша ее приглушенный шепот, он машинально запоминал номера машин, эмблемы на броне, количество белых колец на стволах орудий, обозначающих подбитые цели.
К корме танков привязаня бревна. Значит, эти танки будут участвовать в операции на заболоченной местности.
В колонне немецких танков шли два наших «КВ». Они были свежевыкрашенные, – значит, после ремонта. В открытых люках «КВ» видны головы в наших ребристых шлемах, – значит, советские танки предназначались для провокационно‑диверсионной операции, все это Иоганн фиксировал почти машинально, продолжая как бы по инерции думать о девушке.
Она между прочим рассказала ему, что дома занималась в кружке художественной гимнастики и это ей пригодилось здесь. Когда она пришла наниматься в немецкое варьете, хозяин сказал:
– Давайте.
– Но я не взяла костюма.
– А, – сказал он брезгливо, – меня можете не стесняться. Я уже давно не боеспособен, почти как евнух.
Постукивая монеткой по столу, он запел детскую песенку про кролика и козочку, и она под этот аккомпанемент проделала упражнения, с которыми выступала на соревнованиях, но от смущения взяла слишком высокий темп.
– Хорошо, – сказал хозяин, – я вас беру. Но вы через чур серьезно работаете. Меньше спорта, больше секса. Помните: сейчас на улицах слишком много одиноких женщин. И если мужчины платят деньги, чтобы увидеть на эстраде женщину, то она не должна вызывать у них воспоминаний о гимнастических спортивных праздниках.
Эльза пожаловалась Вайсу:
– У меня по два выхода в день, физическая нагрузка порядочная, и поэтому все время хочется есть. Мне даже ночью снится еда – хлеб, или картошка, или молоко, иногда все вместе. По карточкам так мало дают... И потом я делюсь с одной немкой. Она считается вне закона: ее сына расстреляли за дезертирство. Такая несчастная женщина...
Иоганн всматривался в танкистов, выглядывающих из круглых башенных люков. Лица их мокро лоснились от дождя и казались неправдоподобно маленькими под огромными шлемами. Вот мелькнула последняя марсианская голова в танке. Машина обогнала эту грохочущую, сотрясающую землю стальную стену, вырвалась на свободное шоссе и медленно переехала по мосту через унылую грязную реку с низкими пойменными берегами, заросшими камышом и ивами. И когда переезжали этот металлический мост, Иоганн прикинул, под какой его пролет эффективней всего заложить взрывчатку, если, допустим, прийти сюда под видом путейского рабочего, присланного починить деревянный настил для пешеходов.
И хотя речка узенькая, метров одиннадцать, нет, даже, пожалуй, десять, и неглубокая: если судить по отмели – метра полтора‑два, не больше, – но дно у нее топкое, илистое, а поймы огромные, болотистые. И если взорвать мост, то восстановить переправу меньше чем за две недели не удастся, так что дело стоящее.
Иоганн опустил стекло и выбросил на мост скомканную газету. Часовой увидел это, но не остановил машину со штабным номером, даже отвернулся, чтобы показать, будто ничего не заметил. Часовому лет сорок. Коммуникации повсюду охраняют солдаты старших возрастов из полуинвалидных команд. Иоганн знал: есть целые батальоны, составленные из людей, страдающих различного рода желудочными заболеваниями, сформированы части и из солдат со слабым зрением, с пониженным слухом. Надо бы выяснить их номера. А вообще что ж, в очень плохую погоду можно на большой скорости проехать через мост и бросить пакет со взрывчаткой. И не где попало бросить, а возле той вон противопожарной бочки с песком. За бочкой пакет не будет виден, только надо умудриться, чтобы он лег под металлическую балку, – тогда она обрушится от динамической нагрузки. Правда, пролет останется целым, но уже ни поезда, ни танки по мосту не смогут проходить, а возможно, и пролет рухнет, когда на него обвалятся верхние фермы. И, прикидывая, как обвалятся верхние фермы, Иоганн забыл об Эльзе, о себе, о Зубове. Главное, он снова работает, и это сознание создавало ощущение деловой озабоченности, а что для него здесь могло быть лучше?
Кончился асфальт, они выехали на проселочную дорогу, машину начало бросать из стороны в сторону, несколько раз она застревала в глубоких лужах. Иоганн предложил Курту сменить его за рулем. И когда Курт перебрался на заднее сиденье, вместе с ним туда перебрался и Дитрих.
Низкий, густой туман лежал в долине. Иоганн включил свет, но фары облепила парная пена тумана, и ничто не могло пробить ее. Иоганн вел машину как бы на ощупь, пришлось открыть дверцу, склониться наружу и, держась одной рукой за дверцу, другой крутить баранку. Потом дорога пошла вверх, начались леса, черные, мокрые, пахнущие погребом. Под деревьями, как белая плесень, тонким слоем лежал снег.
Иоганн вспомнил, как однажды в такую же погоду он со своим курсом ездил на субботник в совхоз. Это только называлось – «субботник», длился он две недели. Студенты копали картошку на полях в речной пойме, которую заболотила рыжая, дождливая и холодная осень.
Мокрые и грязные, они шли после работы в столовую, где им давали эту же самую картошку: на первое – густой картофельный суп, на второе – картошка, жаренная на маргарине, который они привезли из Москвы. А ночевали все вместе на сеновале над коровником.
И староста группы Петя Макаров каждый раз патетически возглашал:
– Товарищи! Юноши и девушки!
– Почему «юноши», а не просто «ребята»?
– Ну ладно, – соглашался Петя, – пусть ребята. Все равно вы обязаны высоко держать знамя советской морали и вести себя прилично. И совершенствовать свою личность.
Алиса Босоногова, самая красивая девушка в институте, безбоязненно напялившая на себя поэтому стеганную кацавейку и отцовские брюки, как‑то сказала капризным голосом:
– А я не хочу совершенствовать свою личность. Я жажду безумной любви при луне. И хоть луны не видно, если напрячь воображение, лик Пашки Мохова мне ее вполне заменит. Иди ко мне, Мохов, согрей меня.
Рыжий, как огонь, веснусчатый Мохов, смущенно улыбаясь, перелез через лежащих вповалку на сене ребят, сел рядом с Алисой.
Она деловито осведомилась:
– Конспекты при тебе? – И объяснила: – Сопромат – лучшее снотворное. Ты, Павел, читай, а я буду млеть возле тебя и грезить о пятерке.
Сено было сухое и пахло не сеном, а только пылью, но все перебивал острый и терпкий запах коровника. Саша Белов слушал, как шлепает дождь, слушал монотонное жужжание Мохова и вздохи Алисы, изредка прерываемые стонущими возгласами:
– Я не понимаю ничего! Повтори популярно и, пожалуйста, своими словами...
Кто‑то из девушек спросил с надеждой в голосе:
– Как вы думаете, ребята, нам этот субботник зачтут при зачетах? Физмату, говорят, зачли...
Никто не ответил, а Гришка Медведев, отец которого сражался тогда в Испании, задумчиво проговорил:
– Гвадалахара. Мне кажется, она черная. И еще красная, горячая, как взрыв снаряда.
– А ты откуда знаешь, как снаряд рвется?
– Мне все время отец снится. Там, на фронте. Мы фашистов и не видели, разве только на карикатурах, которые Борис Ефимов рисует. А они там, в Испании, людей убивают. Коммунисты борются с ними, человечество от фашизма защищают – это настоящая жизнь. А мы здесь лежим себе в тепле, под крышей, с сытым брюхом и шутки шутим, отшучиваемся от жизни.
– Ну, – сказал Саша, – у нас своя задача есть: мне сейчас самое главное – диплом защитить. Это сейчас моя главная задача на земле.
Но диплом он так и не защитил. Не успел.
В управлении Госбезопасности он сдал инструкторам экзамены по многим дисциплинам, но ни одна из них, кроме немецкого языка, не входила в курс институтского обучения.
Майор, преподаватель немецкого языка, сказал Белову:
– Одна ошибка в произношении – и в конце предложения поставят свинцовую точку. Поэтому незаслуженно получить у меня пятерку так же недостойно, как вымаливать себе жизнь у врага...
А Саша и не собирался ничего получать незаслуженно.
Где они сейчас, его однокурсники? Может, воюют где‑нибудь рядом? Интересно, где Алиса? Когда в институте узнали, что он вдруг на годы уехал на Север, как отнеслась к этому Алиса? Она всегда утверждала, что огорчения ей противопоказаны, И красива она только потому, что как бы воплощает девичье счастье и глубочайшим образом презирает свои личные горести, отталкивает все неприятное, не думает о нем.
Всплакнула она? Пожалуй, нет. А что у нее на душе, никто никогда не знал. Она умела мило болтать, говорила о пустяках, лишь бы не упоминать о главном для нее, о ее тайне.
А у нее была тайна. Однажды после встречи Нового года она в дверях столкнулась с Сашей, Алиса всегда пела на институтских вечерах: у нее было приятное контральто, и многие даже советовали ей поступить в консерваторию.
И неожиданно она сказала в своем обычном шутливом тоне:
– А ну, лодырь, проводи прелестную девушку до дому, доставь себе такое удовольствие.
И всю дорогу она шутила и разыгрывала Сашу. А когда подошли к ее парадному, испуганно оглянулась, подняла лицо и попросила:
– Поцелуй меня, Саша. – И добавила жалобно: – Можно в губы.
И Саша неумело прикоснулся к ее неумелым губам. А потом она сняла с его шеи свои руки, виновато опустила их, вздохнула.
– Знаешь, больше не будем.
– Никогда? – спросил Саша.
Алиса ясно и твердо посмотрела на него, но голос ее задрожал, когда она сказала:
– Вообще, если хочешь, я могу выйти за тебя замуж. – Подняла глаза. что‑то высчитывая. – Второго сентября сорок второго года. – И объяснила: – Это день моего рождения – раз...
– А что два?
– Мне ведь нужно время, чтобы убедиться в твоей любви.
– Ладно, я запишу число, чтобы не забыть, – пошутил Саша, далая вид, что к словам Алисы он относится как к шутке.
Он не мог поступить иначе, хотя понял, почувствовал, насколько для нее все это серьезно. Да, по правде сказать, ему самому было не до шуток. Но он в то время был уже зачислен в спецшколу и учился там, не оставляя пока института и не ведая, какая ему выпадет судьба. И он не знал, имеет ли право связывать кого‑либо, даже Алису, этой своей неведомой ему судьбой.
Алиса достала из сумки блокнот, приказала:
– Запиши!
По ее голосу Саша понял, что она никогда не простит ему этой шутки. И хоть ему было очень горько, он, продолжая игру, с веселым видом поставил в блокноте дату и подписался под ней.
Алиса выдрала этот листок, разорвала его, бросила клочки в лужу.
– Все! – сказала она гордо и гневно. – Все! – и ушла.
И больше они так вот, вдвоем, никогда уже не виделись. А потом он для нее, как и для других, уехал на Север.
Дорога в экспериментальный лагерь «О–Х–247» шла через сосновый бор. Здесь был поселок лагерного персонала – казармы охраны и домики начальствующего состава. Сам лагерь размещался внизу, в безлесоной котловине; прежде там был песчаный карьер.
Низина заболочена: очевидно, со склонов стекают родники; на дне ее сивый туман, пахнущий гнилью. Поселок лагерного персонала походит на дачный: теннисный корт под маскировочной сеткой, песчаные дорожки окаймлены керамическими плитками, куртины роз бережно укрыты соломенными матами. Есть и площадка для детей: деревянный загончик с горкой песка, качели, веселые, пестрые грибки от солнца, плавательный бассейн – сейчас тут устроен каток.
Дежурный ротенфюрер из эсэсовской внутренней охраны проводил Дитриха и Вайса в дом приезжих, любезно объяснил, где расположены туалетные комнаты, открыл шкаф – там лежали пижамы и войлочные домашние туфли.
Высокие кровати с двумя перинами. На тумбочках библии в черных дермантиновых переплетах, внутри каждой тумбочки фаянсовая ночная посудина и машинка для снимания сапог. Возле кроватей пушистые коврики. Пол, натертый воском, блестит, чуть липнет к подошвам. На окнах голубенькие занавески и тяжелые шторы с витыми шнурами.
В туалетной комнате кувшины с холодной и горячей водой, фаянсовые тазы, мохнатые полотенца. Мыло в нераспечатанной обертке, тюбики с зубной пастой, одеколон, туалетный уксус. В аптекарском шкафчике медикаменты, на каждом латинская этикетка, и, кроме того, точно обозначено по‑немецки, прикаких обстоятельствах следует к ним прибегать.
Как только приезжие привели себя в порядок, явился вестовой и доложил, что их приглашает оберштурмбанфюрер Франц Клейн.
Не надевая плащей, они прошли песчаной дорожкой к оштукатуренному домику, увитому бурым декоративным плющем. Над его парадной дверью были прибиты огромные оленьи рога с белой лобной костью, по форме напоминающей щит.
В прихожей, отделанной дубовыми панелями и освещенной массивными медными канделябрами, их встретил сам оберштурмбанфюрер. Он был в бриджах, сапогах и мягкой клетчатой домашней куртке. Очевидно, Клейн преследовал двоякую цель: хотел призвать гостей к дружеской непринужденности и в то же время показать им, что не считает нужным надевать мундир в честь людей, имеющих столь низкое звание. Проводя Дитриха и Вайса в кабинет, уставленный массивной старинной мебелью, весь в тяжелых, огромных коврах – они лежали на полу, висели на стенах, – он познакомил приезжих с двумя офицерами: зондерфюрером Флинком – плешивым, полным, с солидным брюшком, и унтерштурмфюрером Рейсом – застенчиво улыбающимся юношей с косыми бачками, а так же с профессором психологии Штрумпфелем – пожилым человеком, жующим большую черную сигару, в визитке и полосатых брюках, с брезгливым отечным лицом.
Сам оберштурмбанфюрер Клейн отличался изяществом и непринужденностью манер. Лицо у него было красное, нос с горбинкой, седые волнистые волосы, наперекор армейской моде, не острижены коротко, а ниспадают завитками на шею, небрежно повязанную шарфом из яркого кашемира. Он курил сигарету в длинном мунштуке слоновой кости.
В высоком, до самого потолка, шкафу, разделенном на узкие отделения, хранились пластинки, на подставке из красного дерева стоял патефон с откинутой крышкой, – очевидно, до прихода гостей здесь слушали музыку.
Стеклянный столик на колесиках был уставлен бутылками и бокалами, тарелками с соленым миндалем и сухариками.
Но, по‑видимому, особой склонности к алкоголю здесь никто не обнаруживал – открыты были только узкая бутылка рейнского да минеральная вода.
Прерванный разговор возобновился.
Клейн утверждал, что Гете – величайший поэт всех времен и народов не только потому, что его поэзия проникнута глубокой общечеловеческой философией, но и потому, что она благозвучна, музыкальна, и он всегда слышит в ней могучую упоительную симфонию.
Профессор заметил, что достоинство истинной поэзии не в ее благозвучии: прежде всего она должна воспарять к самым вершинам мысли. И если бы Гете был даже косноязычен, но создал образ Фауста, его величие было бы столь же бессмертно. И посетовал, что молодые немцы, хотя они и пламенные националисты, недостаточно знают своих великих классиков. Обратившись к Рейсу, он сказал:
– Господин унтерштурмфюрер, я был бы счастлив, если бы вы меня опровергли, напомнив хотя бы несколько строк из нашего великого поэта.
Рейс на мгновение растерялся, но тут же весело и добродушно заявил:
– «Хорст Вессель», пожалуйста.
– Ай, как несовершенно ваше образование! – снисходительно пожурил его Клейн. Он остановил взгляд на Вайсе и, желая, очевидно, более энергично высмеять абверовского ефрейтора, спросил: – Ну, а вы, юноша? Вы, очевидно, тоже предложите спеть «Хорст Вессель»? Это проще. К чему тревожить старика Гете?
Иоганн пожал плечами и ответил с достоинством:
– Если позволите... – и продекламировал:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!
– Браво, – вяло сказал Клейн. – Браво. – И, будто аплодируя, сложил перед собой ладони.
Флинк хмуро заметил:
– Адмирал Канарис подбирает себе кадры: как римский папа: по принципу учености и изворотливости.
Дитрих добавил:
– И личной храбрости. – Выразительно скосил глаза на собственную грудь, украшенную орденом, кивнул на медаль Вайса, объяснил: – Ефрейтору Вайсу разносторонние познания не помешали совершить подвиг на фронте.
– Абверовцы на фронте – это новость, – удивился Флинк.
– Господа! – воскликнул Клейн. – Мы же сейчас отдыхаем. – Поднял бокал с минеральной водой. – За моих дорогих гостей.
В кабинет вошла фрау Клейн. Золотистые волосы ее были замысловато причесаны, а на лице, должно быть, навечно застыла ликующая улыбка красивой женщины. Она подала всем руку, белую, теплую, душистую, в кольцах.
И почти тотчас вестовой внес в кабинет младенца в кружевном, с шелковыми бантами конверте. все выразили свое восхищение.
Фрау Клейн сказала:
– Это наш подарок фюреру. Мы дали ему имя Адольф.
Гости восхищались, сюсюкали, делали пальцами «козу». А когда вестовой унес младенца, Клейн распахнул двустворчатую дверь в столовую:
– Без церемонии, пожалуйста, у нас здесь по‑домашнему. Прошу заранее извинить за скромный обед.
За столом Иоганн сидел рядом с Рейсом. Унтерштурмфюрер оказался простецким парнем. Он дружески подкладывал Вайсу на тарелку побольше всяких вкусных вещей и коньяк наливал не в маленькую узенькую рюмочку, а в большой синий бокал, предназначенный для белого вина. Сам он ел весьиа энергично, но все же кое‑что успел сообщить Вайсу. Что служба здесь не трудная, и хотя Клейн – чрезвычайно строгий и взыскательный начальник, ладить с ним можно, надо только уметь подчиняться. Что Флинк такой угрюмый не от тяжелого характера, а из‑за язвы желудка, и, когда не страдает от приступов, он добродушнейший дядя, большой любитель крокета. Что же касается профессора Штрумпеля, то это крупный ученый и даже сам господин Гейдрих просил оказать ему максимальное содейстивие в его работах. Но хоть он и профессор, но, по‑видимому, малый не промах, так как приехал сюда с молоденькой ассистенткой и комнату ей отвели рядом со спальней Штрумпфеля.
За столом больше говорили хозяева. Фрау Клейн рассказала, как трудно было здесь, на песчаной почве, разбивать цветники. А штурмбанфюрер хвалил расположение в сосновом бору: климат тут очень здоровый, вокруг красивые виды, люди собрались приятные, спокойные, и поэтому даже белки стали совсем ручными. На зиму он приказал соорудить несколько десятков кормушек для птиц и уверен, что весной здесь можно будет в полную меру наслаждаться музыкой и птичьим щебетом.
После обеда мужчины вернулись в кабинет. Пили кофе, курили. Слушали музыку. Рейс одну за другой ставил пластинки с записями «Тангейзера». Клейн объявил, что Вагнер – величайший композитор. И все молча с ним согласились. И в этой обстановке сытой, томной полудремоты Клейн подсел к гостям на диван и, дружески похлопывая Дитриха по острому колену, туго обтянутому бриджами, сказал, что готов всячески содействовать его миссии.
Картотека заключенных в полном распоряжении Дитриха. Зондерфюрер Флинк даст консультацию по любому объекту. И, посасывая сигарету в длинном костяном мунштуке, Клейн коротко рассказал, что уже с тридцать третьего года – с тех пор, когда при каждом полку СС были созданы концентрационные лагеря, – он специализируется в этой области.
На первых порах концлагеря были крайне примитивны. Материал составляли коммунисты, либералы, профсоюзники – вообще красные, отсев был не организован, происходил главным образом естественным путем – вследствие эпидемий, истощений, ну, и в связи с нарушением правил внутреннего распорядка.
Пропускная способность лагерей значительно увеличилась, когда началось массовое поступление евреев и была введена специальная техника умерщвления. Здесь свое слово сказали крупные фирмы, которые поставляли оборудование и химикаты.
И достижения в этой области были столь значительны, что позволили председателю данцигского сената Раушнингу обратиться к фюреру с вопросом, нет ли у него намерения истребить сразу всех евреев. Но Гитлер ответил: «Нет. Тогда бы мы должны были снова кого‑то искать. Существенно важно всегда иметь перед собой осязаемого противника, а не голую абстракцию».
Теперь, в современных исторических условиях, это, конечно, уже не имеет значения, так как появился новый материал. И созданы крупные, великолепно поставленные концентрационные лагеря с колоссальной пропускной способностью и почти неограниченными возможностями, такие, как Дахау, Бухенвальд, Равенсбрюк, Саксенхаузен, Флоссенбург, Нейенгамм. Функции их – карающие и устрашающие, они же уничтожают нежелательный материал, который поступает с различных новых территорий.
Прежде экспериментальные лагеря носили чисто учебный характер: они предназначались для тренировки, выработки новых эффективных средств подавления, а так же для обучения методам руководства. Таким, например, был лагерь Флоссенбург, где многие сотрудники СС приобрели первоначальный опыт.
Экспериментальный лагерь «О–Х–247», которым имеет честь командовать Клейн, несколько отличается от своих предшественников, а также от других подобных ему концентрационных лагерей. Наряду с решением общих задач в обязанности администрации входит выявление, обработка и подготовка отдельных экземпляров для использования их в определенных целях службами СД, гестапо и, естественно, абвера.
В заключение Клейн сообщил, что профессор Штрумпфель внес много ценных предложений, касающихся психической проверки лиц, предлагаемых специальным службам.
Дитрих поблагодарил Клейна, но заметил не без оттенка чванства в голосе, что он достаточно осведомлен о лагерной системе. Все, о чем здесь столь любезно рассказал оберштурмбанфюрер, известно любому эсэсману. А его интересует количество кандидатур, которые господин оберштурмбанфюрер может предложить абверу.
– О, – живо воскликнул Клейн, – я не предложу вам ни одного экземпляра, увольте! Это на вашу ответственность. – И заметил ехидно: – Я слишком бюрократ. Картотека в вашем распоряжении. Но предупреждаю:все на вашу ответственность. Тут я умываю руки. – И сделал такое движение холеными руками, будто стряхивает с них брызги воды.
Унтерштурмфюрер Рейс, по‑видимому, проникся симпатией к Иоганну; возможно, возникла она потому, что они были сверстниками, а его здесь окружали люди только старших возрастов. Даже солдаты охраны все были пожилые. С молочно‑розовым лицом, с волосами, торчащими ежиком, с нелепыми широкими бачками на узких щеках, Рейс вел себя особенно трогательно, когда, забыв, что он старше Иоганна по званию, заботливо помогал ему надеть черную клеенчатую пелерину, пропитанную каким‑то вонючим дезинфицирующим составом.
Клейн приказал Рейсу сопровождать абверовцев по лагерю, но Дитрих, опасаясь схватить инфекцию, отправился в канцелярию изучать картотеку заключенных.
Было холодное, свежее утро. Сосны с оранжевыми стволами, покрытые тонкой пленкой инея, блестят иглами хвои. Трава тоже в инее, и песок на дорожках скрипит под ногами, как снег в стужу. Пахнет смолой, льдом и горьковато‑жухлой травой. Небо прозрачное, солнечное, прохладное, как вода со льдом. И только в низине, где расположен лагерь, лежал промозглый, похожий по цвету на бельмо, непроглядный туман.
Рейс заехал за Иоганном на мотоцикле. Иоганн сел в коляску, вытянул ноги, накрылся клеенчатым фартуком. Рейс сказал приветливо:
– Я бы с гораздо большим удовольствием отвез тебя в город. И мы бы повеселились. Здесь такая же скучища, как в школе святого апостола Павла.
– Ты что, учился там?
– Отец хотел, чтобы я стал пастором.
Иоганн покосился на эсэсовскую фуражку Рейса с бархатным черным околышем и жестяной эмблемой черепа со скрещенными костями, заметил:
– Эта штука не очент‑то походит на распятие.
Рейс усмехнулся:
– Мой отец до первой мировой войны был миссионером в Африке. Попадал из «манлихера» в подброшенную пуговицу.
– Он что ж, стрелял только в пуговицы?
– Когда негры вели себя прилично, только в пуговицы.
– Понятно, – сказал Иоганн. И спросил: – Ты давно здесь?
– Сразу после Треблинки. Это тоже экспериментальный лагерь, но назначение его всегда было только ликвидационное, уничтожали главным образом евреев. – Пожаловался: – Очень опасная была служба. Понимаешь, там впервые стали применять пар, а потом в трехкамерном отсеке – газ. У меня почти всегда болела голова: угарный газ, смешанный с паром, долго не улетучивался. У меня даже был там приступ астмы.
– И поэтому тебя перевели сюда?
– Через некоторое время. Дело в том, что к нам приехал из своей резиденции в Кракове генерал‑губернатор Ганс Франк и остался очень недоволен администрацией лагеря. Он нащел, что недопустимо занижена пропускная способность. Перед отъездом он собрал всех офицеров и сказал: «Что нам делать с евреями? Вы думаете, что мы поселим их в Остланде? К чему вся эта болтовня? Короче говоря, ликвидируйте их собственными средствами. Генерал-губернаторство должно быть так же свободно от евреев, как и рейх».
– А причем здесь ты?
– Ну как же, руководство «гитлерюгенда» направило меня в школу Адольфа Гитлера. Я окончил специальное отделение – изучал работу контрразведок среди населения. А в Треблинке, после того как лагерь посетил Франк, у меня уже не было условий для такой работы.
– Почему?
– Ну, что ты, не понимаешь? Блокшрайберы только успевали составить список прибывших в очередной партии, как их тут же приходилось заносить в список выбывших. И я пожаловался штурмбанфюреру, что меня используют не поназначению.
– Тебя что же, заставляли принимать участие в казнях?
– Да что ты! Там у нас заключенного приговаривали к казни в самых редчайших случаях.
– Ну, а как же...
– Ну, это же были не казни, – перебил Рейс, – если ты имеешь в виду ликвидации. Казнь – это официально обставленная карательная акция. А это...
– Что это?
– Ну, это просто устранение неполноценной части населения освобождаемых территорий. – Добавил поспешно: – У нас была даже специальная инструкция, в которой указывалось, что вся процедура ликвидации должна производиться так, чтобы объекты не могли рассматривать ее как акцию возмездия. Поэтому, когда их направляли в газовые камеры, они думали, что идут в гигиенические душевые или госпитальные блоки. Там даже вывешивали флаг с красным крестом. Часть заключенных ликвидировали под видом измерения их роста. Выстрел производился в прорезь измерительной планки, как раз над затылком, и объект даже не успевал понять, что с ним происходит, не испытывал боли.
– А ты откуда знаешь?
– Наши врачи говорили, что пуля, попадающая в мозжечок, вызывает такое же болевое ощущение, как удаление зуба без анестезии, только еще более короткое. А отравляющее действие газа осознается в течение пяти минут, потом сознание притупляется, и объект только механическим сокращением мышц реагирует на дальнейшее умерщвление.
– Да ты, я вижу, в своем деле профессор.
– Мы все это обязаны знать: ведь если не знаешь, все‑таки действует на психику, когда изо дня в день одно и то же...
– А когда знаешь на психику не действует?
