2017-10-31
1207
И когда Штейнглиц вышел и, едва кивнув, pавнодушно уставился на него, Вайс, пpотягивая бутылку тpофейного фpанцузского коньяка, котоpым его снабдила Эльфpида, щелкнул каблуками, отдал пpиветствие и доложил:
– Господин майоp, вы посылали за этой маpкой коньяка. Пpошу пpостить, несколько задеpжался...
Штейнглиц усмехнулся.
Вайс посчитал это достаточным для того, чтобы независимо пpойти мимо часового.
Дальше он действовал так бесцеpемонно, как и pешил действовать. Пpитвоpившись, будто не замечает нового шофеpа Штейнглица, осмотpел машину, вычистил сиденья. А когда шофеp попытался возpажать, Вайс пpигpозил ему, говоpя, что за такой уход за машиной pасстpелять и то мало.
А утpом подал в постель Штейнглицу завтpак, пpиготовленный из пpодуктов, котоpыми снабдила его Эльфpида. сказал весело:
– Господин майоp, вы отлично выглядите! Я счастлив видеть вас!
Покончив с завтpаком, майоp сказал бpюзгливо:
– Ты напугал моего паpня.
– Сожалею, что не убил! – воскликнул Вайс. – Тоpмоза в таком состоянии, что я пpосто содpогнулся, когда понял, какой опасности подвеpгалась ваша жизнь.
Вайс не мог цеpемониться с шофеpом. Это как pукопашная схватка. И тот, кто ее выигpает, останется у Штейнглица. Вайс должен был ее выигpать. И выигpал.
Он подал машину к подъезду и ожидал майоpа, деpжа на коленях гаечный ключ. Шофеp стоял несколько поодаль.
Вышел Штейнглиц, сел pядом с Вайсом и, будто не замечая дpугого шофеpа, сделал знакомое Вайсу нетеpпеливое движение подбоpодком.
Это означало, что майоp спешит.
И только машина тpонулась, как к ней пpисоединился тpанспоpтеp с автоматчиками. Да, дела майоpа идут неплохо, если тепеpь его сопpовождает такой эскоpт.
– Поздравляю, господин майор! – Иоганн кивнул на машину с охраной.
Штейнглиц не ответил, только нижняя губа у него слегка отвисла. Значит, он одобрил догадливость своего шофера, поздравление доставило ему удовольствие.
Не все еще понимали, что с него снята опала, а Дитрих нарочно делал вид, будто не знает, какое доверие оказано Штейнглицу, какое важное поручение ему дали, и не менял своего снисходительно‑покровительственного тона. Но Штейнглиц мирился с этим. С контрразведчиком, даже если он называет себя твоим другом, лучше всего держаться так, словно он оказывает тебе честь своей дружбой, тем более что Оскару Дитриху, хотя он и был ниже Штейнглица по званию, предназначалось сыграть одну из главных ролей в выполнении этого ответственнешего задания.
Вот и сейчас, когда им следовало бы вдвоем разыскивать объект и вместе решать, что больше подойдет, Дитрих дрыхнет в постели. И после бесконечных скитаний по окрестностям Варшавы майор Штейнглиц вынужден будет докладывать капитану Дитриху о результатах своих поисков, а тот, позевывая, может быть, скажет ему, как в прошлый раз:
– И все‑таки, Аксель, ты болван.Пожалуй в свое время ты умел работать пистолетом. Но головой – нет. Головой ты никогда не умел работать. Сравнить ее с задницей – это значит оскорбить задницу.
Конечно, Штейнглиц мог бы такое ответить Дитриху!.. Но Штейнглиц – человек разумный. Он промолчал. Ведь за подобный намек Дитрих сумеет так ловко спровадить его в гестапо, что даже сам адмирал Канарис не сможет выхлопотать для него замену казни штрафной ротой.
Вайс, глядя на майора в зеркало, сказал с гордостью:
– О, господин майор! У вас награда?
– Это давно, – небрежно заметил Штейнглиц.
– В таком случае, господин майор, считайте, что я вас поздравил со следующей!
Штейнглиц не ответил. Но это не помешало ему оценить внимательность Вайса. Как этот солдат, умеет отвлечь от неприятных мыслей! Надо отправить обратно в часть того, нового шофера. Только и знает, что смотрит преданными, собачьими глазами да дрожит, как бы не послали на фронт. А этот Вайс – храбрый солдат. И вместе с тем как он умеет чувствовать настроение своего начальника!
Вот Вайс заметил, что Штейнглиц загляделся на деревенскую девицу, которая высоко подняла юбку, переходя через лужу, и – пожалуйста – замедлил ход машины. Нет, он необычайно чутко понимает своего хозяина. Хорошо, что его не убили. Надо сделать ему что‑нибудь приятное. И Штейнглиц сказал:
– Тут для нижних чинов есть уже дом с девками. Ордер на посещение – в отделе обслуживания.
– Благодарю вас, господин майор! – широко улыбнулся Вайс.
Если б майор знал, как обрадовала Иоганна эта неожиданная милость!
Значит, когда наступит нужный момент, будет предлог отлучиться, чтобы обследовать новое расположение, которое окружает такая же тайна, как и то, прежнее, где Вайс так долго был в заключении, пока не стал самовольно солдатом‑дворником. Здесь надо будет придумать что‑нибудь иное...
Майор Штейнглиц неутомимо рыскал вокруг Варшавы, тщательно обследуя помещичьи усадьбы, замки, виллы, фольварки, и делал это так дотошно, с такой заинтересованностью, будто присматривал имение лично для себя.
Теперь в эти поездки майор брал бывшего ротмистра польской охранки Душкевича. Пану Душкевичу было уже далеко за пятьдесят, но он тщательно следил за собой. Редкие волосы, расчесанные на прямой пробор, выкрашены, брови выщипаны в стрелку, как у женщины,воспаленная от частого бритья кожа припудрена.
Обрюзгшая лиловая физиономия и большой живот, свисающий между расставленных ног, не мешали ему выглядеть весьма солидно в его отличном английском пальто и черном котелке. И держал он себя с немецким офицером солидно, без угодливости. Он даже сказал Штейнглицу с упреком:
– Герр майор, смею вас заверить: до последнего часа мы не утрачивали благоразумной надежды, что вместе с вами, вместе с великой Германией мы покончим с большевиками, но увы...
Штейнглиц, глядя в окно, спросил:
– Как это называлось раньше?
– Варшавское воеводство, герр майор.
– Нет, вся эта страна?
Пан Душкевич побагровел.
Майор заглянул прозрачными, ледяными глазами в выпуклые, цвета горчицы глаза Душкевича, посоветовал:
– Я бы не рекомендовал вам обременять память старинными воспоминаниями: это может вредно отразиться на здоровье.
– Многолетний опыт борьбы с коммунистами позволяет думать, что именно теперь моему здоровью ничто не угрожает, – с достоинством ответил пан Душкевич.
Штейнглиц промолчал.
Душкевич возил с собой карту окрестностей Варшавы, держал ее на толстых коленях и, когда возникала необходимость, надевал на нос пенсне с золотой цепочкой на заушной дужке, и, как всякий дальнозоркий человек, горделиво отстраняясь, рассматривал карту и в эти минуты походил на заслуженного профессора.
Однажды он сказал глубокомысленно:
– Я человек образованный, почти окончил гимназию, работал с интеллигенцией и, как знаток, смею кое‑что предложить. Публичные казни, конечно, эффектны, но они делают польскую интеллигенцию излишне популярной в народе. Смею рекомендовать личный опыт. Я брал группу политических и выпускал на свободу самого видного из них. Через некоторое время подсаживал к оставшимся своего, и он уведомлял заключенных, что тот, освобожденный, – предатель. И не препятствовал им информировать об этом свою организацию. Способ весьма результативный.
– Старо как мир. Впрочем, обратитесь к капитану фон Дитриху. Его это может заинтересовать.
– Но вы, господин майор, понимаете, как это обеспечивает свободу маневра?
– Но если маневр не удастся, мы вас, пожалуй, повесим.
– Нет, господин майор, – твердо сказал Душкевич. – Вы меня не повесите. Это будет неразумно...
Управляющий имением баронессы Корф не разрешил Штейнглицу без ее ведома осматривать поместье. Не разрешила этого и сама баронесса. Она вышла на крыльцо в жакетке из чернобурок и в простых грязных сапогах. Не выпуская изо рта сигареты, астматически задыхаясь и кашляя, баронесса очень милостиво, как со старым знакомым, поздоровалась с Иоганном. На пана Душкевича она и не взглянула, а Штейнглица спросила ехидно, на каком он играет инструменте. И когда Штейнглиц сердито ответил, что он не музыкант, а офицер абвера, баронесса оборвала его:
– Господин Канарис в моем салоне пользовался успехом, играя на флейте, а господин Гейдрих играл на скрипке. И если вы не музыкант, вам здесь делать нечего. – Но тут же смилостивилась и приказала управляющему, чтобы он пригласил господ позавтракать у него во флигеле.
За завтраком управляющий сказал Штейнглицу, что баронесса просит его помочь ей устроить здесь небольшой концлагерь для тех военнопленных, которые работают в имении. Это дисциплинировало бы их, кроме того, лагерный рацион питания экономичней.
Штейнглиц обиделся, отодвинул тарелку, сказал, что это не входит в его обязанности. Но так или иначе баронесса могла бы обратиться к нему сама, а не через посредника.
Управляющий заметил:
– Баронесса полагала, что сердцу немецкого солдата близки три заповеди фюрера. – Загибая чистенькие сухонькие пальцы, перечислил: – Онемечивание, выселение, истребление. – Поднял глаза, проговорил многозначительно: – Кроме всего, за упомянутое благоустройство баронесса готова внести от сорока до пятидесяти пяти марок с каждой головы.
– Очень сожалею, – сказал Штейнглиц, – но я лишен возможности оказать баронессе содействие. – И он поднялся из‑за стола.
Управляющий, не вставая, простился с ним небрежным поклоном.
Но он ошибся в Штейнглице. Майора нельзя было купить так дешево. Ему приходилось при выполнении заданий убивать и похищать людей – это была его работа. Но если убийство не маскировалось ограблением, он никогда не забирал никаких ценностей. И похищенный человек так же не мог смягчить его мольбой о своих детях, как и соблазнить деньгами. Штейнглиц считал, что его неподкупность стоит дорого, что когда‑нибудь он получит за нее сполна, и не позволял себе размениваться на мелочи. Вот и теперь он решил показать, как оскорблен тем, что ему предложили взятку.
Глядя на управляющего холодными, рыбьими глазами, Штейнглиц вдруг приказал отрывисто:
– Встать!
Управляющий покорился.
Майор поднял руку:
– Сесть! Встать!
Старческие колени управляющего дрожали, но он старательно выполнял приказания, ловя, как рыба, ртом воздух.
– Быстро. Еще быстрей, – командовал Штейнглиц. И только когда управляющий упал в изнеможении, майор пошел к машине, сел и удовлетворенно откинулся на сиденье, вытянув наискось сухие длинные ноги в блестящих сапогах.
Пан Душкевич после этой сцены уже не решался сидеть в котелке рядом с майором. Он держал котелок на коленях и надевал, только когда выходил из машины.
По характеру требований, которые неотступно выдвигал Штейнглиц, обследуя бесконечные владения, замки, поместья, Иоганн установил, что тот ищет нечто подобное прежнему секретному расположению, и не одно, а несколько подходящих мест. Предназначаются они не для размещения штабов и, по‑видимому, не для концлагерей, хотя люди в них должны быть лишены свободы передвижения и возможности общения с внешним миром. Ведь если бы требовалось подходящее место для концлагерей, Штейнглиц не стал бы искать поместья, хорошо оборудованного, но в то же время удаленного от главных путей.
Несомненно было одно: главную базу Штейнглиц предполагает разместить где‑то здесь, в окрестностях Варшавы, и Вайс в течение недели известил открытками адресатов в Ровно, Львове и даже в Берлине о том, где он сейчас находится. В его вещах сохранился знакомый нам носовой платок, и, поболтав его кончик в чашке с чистой водой, Иоганн написал водой между строк каждой открытки свои координаты.
Из Берлина прибыл некий господин Лангсдорф. Он был в штатском, но Штейнглиц и Дитрих встретили его в парадных мундирах.
Это был сухощавый седовласый человечек со старчески запавшим ртом, маленькой головой, горделиво торчащей на длинной шее, с властными движениями и внимательным, как у змеи, взглядом выпуклых темных глаз.
Штейнглиц приказал Вайсу приготовить вечером ванну для господина Лансдорфа и оказать ему все услуги, какие потребуются.
Выполнить это почетное поручение с честью показалось сначала довольно затруднительным, так как ни теоретически, ни практически Иоганн не был подготовлен к роли лакея. Но делать нечего, и, тщательно обдумав свое поведение, Иоганн приступил к исполнению порученных ему обязанностей. На улице прохладно, и согреть на калориферах белье, которое наденет после ванны этот почтенный старичок, – значит сделать ему приятное. Лансдорфу, когда он вошел в свою комнату, не очень‑то понравилось, что его чемодан открыт, но, увидев приготовления для ванны, он тут же успокоился.
Вайс так осторожно и старательно помог ему раздеться, будто это был раненый, только что вынесенный с поля боя. Улегшись в ванну, Лансдорф заметил, что температура воды именно такая, какую он предпочитает, и, прикрыв глаза белыми, как у курицы, веками, попросил Вайса взять со стола книгу и почитать ему вслух.
Книга эта оказалась французским романом, изданным в 1902 году на немецком языке в Мюнхене. Называлась она «Искусство наслаждения». Но ничего фривольного в ней не содержалось. Автор обстоятельно описывал жизнь пожилого холостяка, который приговорил себя к добровольному заключению в своей комнате. Единственным живым существом, с которым он позволял себе общаться, была канарейка. Беседы с этой птичкой и составляли суть повествования.
Вайс читал книгу, сидя на круглой табуретке в некотором отдалении от ванны, и, когда изредка поднимал глаза, видел торчащее из воды сморщенное личико Ласдорфа, на котором блуждала мечтательная улыбка.
Потом Вайс помог Лансдорфу выбраться из ванны, вытер его насухо теплым полотенцем, завернул в заранее нагретую простыню и отвел к постели. Здесь он надел на старика теплую длинную ночную рубаху, прикрыл его периной и осведомился, будут ли какие приказания.
– Мне нравится, как ты читаешь, – сказал Лансдорф. – Продолжай!
Но только Вайс взялся за книгу, как в дверь робко постучали, а потом так же робко в комнату вошли Штейнглиц и Дитрих.
Тем же ровным голосом, каким он одобрил манеру чтения Вайса, Лансдорф сказал стоящим навытяжку подле кровати офицерам:
– Господа! Сейчас я прочту вам приказ фельдмаршала Кейтеля, он гласит, – и стал читать документ, отпечатанный на тонкой папиросной бумаге: –
Пункт первый. Советские военнопленные подлежат клеймению посредством особого долговременного знака.
Пункт второй. Клеймо имеет форму острого угла примерно в сорок пять градусов, с длиной стороны в один сантиметр и ставится на левой ягодице. Царапины наносятся раскаленным ланцетом на поверхность напряженной кожи и смачиваются китайской тушью.
Таким образом, военнопленные, поступающие в транзитные лагеря, где нами проводится отбор материала, пригодного для зачисления в разведывательные и диверсионные школы, оказываются мечеными. Отсюда следует, господа, что самый предварительный отбор материала надлежит производить в сборных лагерях. – Тут Лансдорф почмокал губами.
Вайс догадливо подскочил, всунул ему в рот сигарету, поднес зажженную спичку.
– Господа! – сказал Лансдорф визгливо. – Я полагаю, этот ефрейтор воспитан лучше некоторых офицеров. – И тем же недовольным голосом продолжал: – Пункт третий этого приказа от двенадцатого мая нынешнего года разъясняет, как надо обращаться с захваченными в плен советскими военно‑политическими работниками. В нем указано:
Политические руководители в войсках не считаются пленными и должны уничтожаться самое позднее в транзитных лагерях. В тыл они не эвакуируются
Дитрих заметил нетерпеливо:
– Мы получили этот приказ.
Лансдорф насмешливо посмотрел на него и, будто не расслышав, продолжил прежним, ровным тоном:
– Этот пункт приказа вызвал естественное соперничество между службами СД, СС, гестапо и вашей службой.
Когда служба, ведающая транзитным лагерем, сообщает, что провела ликвидацию некоторой части вновь прибывших военнопленных, это рассматривается как упущение тех служб, которые ведают сборными лагерями. А когда служба тыловых лагерей ликвидирует в процентном отношении больше военнопленных, чем было ликвидировано в прифронтовых, администрацию прифронтовых лагерей обвиняют в беспечности.
В силу таких обстоятельств каждая служба на всех ступенях лагерной системы заинтересована в том, чтобы уничтожать максимальный процент военнопленных, поскольку любое снижение сведений о количестве уничтоженных может послужить поводом для расследования и привлечения к ответственности за невыполнение приказа от двенадцатого мая тысяча девятьсот сорок первого года.
Лансдорф стряхнул пепел в предупредительно поданную Вайсом большую морскую раковину, иронически посмотрел на офицеров.
– Господа, я не предлагаю вам сесть, ибо вы могли бы расценить подобное мое предложение как выражение неуверенности в вашей армейской выносливости. Но к делу. Все вышеизложенное будет крайне осложнять вашу задачу. Вы должны отобрать максимальное количество лагерного материала, для того чтобы после специфического изучения завербовать определенное число лиц и обучить их, подготовить к разведывательной деятельности. – Помолчал. И заключил после паузы: – На самом предварительном этапе рекомендую: когда впоследствии среди отобранного вашей службой при консультации гестапо материала обнаружатся отдельные непригодные субъекты, не следует всецело обвинять в этом упущении гестапо. Адмирал Канарис не хотел бы обострять отношения сторон, и потому вы сами должны исправлять ошибки гестапо и делать это без излишних формальностей, И без официальных церемоний публичных казней. Господа, вы свободны.
Не дав им раскрыть рта, он отпустил их кивком головы.
Утром Лансдорф попросил помассировать ему больную ногу. И Вайс с удивительным мастерством справился с этим. В области массажа у него была солидная и теоретическая и практическая подготовка. Тренеры утверждали, что массаж не только универсальное средство от всех болезней, но и целительный бальзам для нервной системы. Вайс в свое время прослушал лекции массажиста, да и после тренировок на стадионе «Динамо» спортсмены часто массировали друг друга. Так что у Иоганна был достаточный опыт.
Лансдорф, очень довольный, объявил, что еще древние римляне прибегали к массажу: полководцы накануне сражений, а патриции перед важнешими выступлениями в сенате.
Вайс отважился заметить, что даже Тимур, будучи отличным кавалеристом, не пренебрегал массажем.
Лансдорф, внимательно оглядев ефрейтора, спросил, за что он получил медаль.
Вайс скромно ответил:
– Увы, только за храбрость!
– А что у тебя есть еще?
– Голова, господин генерал!
– Я не генерал, – сухо поправил Лансдорф. Усмехнувшись, добавил: – Но не будь нас, генералы воевали бы как слепые. Так что у тебя в голове?
– Я хотел бы быть вам полезен.
– Чем?
– Я полагаю, вы знаете о каждом больше, чем он сам о себе знает...
– Да, конечно!
– Мне кажется, майор Штейнглиц и капитан Дитрих не совсем точно поняли вас.
– Говори, я слушаю. – Лансдорф даже приподнялся на локте.
Вайс понимал, чем он рискует, но у него не было иного способа привлечь к себе внимание Лансдорфа.
– Вы дали им понять, что чем больше будет отсев уже в самой школе, тем больше найдется впоследствии оснований упрекнуть службы гестапо в недостаточной осмотрительности.
– И что из этого следует?
– Надо, чтобы такой непригодный материал в известном числе все же попадал в школы, иначе, если его не выявить, вся дальнейшая ответственность будет ложиться на службу абвера.
– О, да ты мошенник! Где ты этому научился?
– Мой шеф, крейслейтер Функ, применял этот метод в отношении членов «Немецко‑балтийского народного объединения». Он принимал туда всех желающих. Но потом, накануне репатриации, составил огромный список тех, кого считал не заслуживающими доверия. И Берлин высоко оценил его заслуги и указал на недостаточно хорошую работу агентов гестапо в Риге.
– Откуда ты знаешь?
– Я пользовался исключительным доверием господина Функа.
– Почему?
– Потому, что вы первый и последний человек, которому я счел возможным сказать об этом. Функ ценил мою способность забывать то, что следует помнить.
– Ты, оказывается, тщеславный, – одобрительно заметил Лансдорф.
Вайс воскликнул с полной искренностью:
– Я понял, что вы большой человек, и просто хотел обратить на себя ваше внимание.
– И когда ты все это придумал?
– Только сейчас, – доверчиво признался Вай. – Почувствовал вашу благосклонность и вот решился... – Прошептал: – Я немного знаю русский язык. – Добавил поспешно: – Об этом я написал в анкете. Научился, когда работал у русского эмигранта в Латвии. – Пояснил: – Это не совсем тот русский язык, на котором разговаривают советские люди, но я все понимаю.
Лансдорф лежал с закрытыми глазами, лицо его было недвижимо, как у мумии.
Вайс сказал жалобно:
– Господин майор ценит меня только как шофера, Но я был бы счастлив, если бы кто‑нибудь обратил внимание на другие мои способности.
Лансдорф открыл глаза, выпуклые, как у хищной птицы.
Вайс выдержал его обыскивающий, проникающий в самое нутро взгляд с той же застенчивой, просительной улыбкой.
Лансдорф сказал:
– Ты тот человек, которого надо совсем немного обучить и послать в тыл к русским. – И, покосившись на медаль Вайса, добавил иронически: – Ты же храбрец.
Вайс похолодел, у него даже пальцы на ногах свело от ощущения провала. Вот к чему привел этот рискованный разговор, который он затеял, преследуя совершенно иную цель. Выходит, он просчитался, не сумел оценить этого сибаритствующего старика. Не надо было навязываться ему. А как не навязываться, когда он стоит гораздо ближе, чем даже Штейнглиц, к тому источнику сведений, куда так стремился Иоганн? И как узнать, действительно ли Лансдорф счел его подходящим для работы в тылу противника или только хотел испытать его?
Раздумывать было некогда, и скорее машинально, чем сознательно, Вайс сказал довольным голосом:
– Благодарю вас, господин Лансдорф. Надеюсь, вы не будете сожалеть о своем решении.
– А почему бы я мог сожалеть? – сощурившись осведомился Лансдорф.
– Дело в том, – сказал Вайс, – что у меня настолько типичная внешность, что в Риге любой латыш сразу узнавал во мне немца, а русские – тем более. – Торопливо добавил: – Но это ничего не значит. Я, как истинный немец, готов отдать жизнь за фюрера, и, можете верить мне, если придется погибнуть, я погибну там с честью, как немец.
Лансдорф долго, внимательно разглядывал Вайса. Потом сказал с сожалением:
– Да, ты прав. Ты типичный немец. Тебя можно было бы выставить в расовом отделе партии как живой образец арийца. Но я подумаю о тебе, – пообещал Лансдорф, движением руки отсылая Иоганна.
Накануне этого опасного разговора Иоганн долго размышлял, как ему вести себя в новой обстановке, которая хотя и благоприятно складывалась для него, но таила угрозу изоляции. Он не хотел быть снова обречен на бездействие, как в прошлый раз, когда попал на секретный объект абвера, где готовили группу русских белоэмигрантов для засылки в советский тыл.
По всем данным, служба абвера начала создавать огромную сеть разведывательно‑диверсионных школ.
Это свидетельствовало и о том, что молниеносное наступление гитлеровцев сорвалось, и о том, что провалились их надежды найти поддержку среди некоторой части населения Советской страны. И не «пятая колонна», на которую они рассчитывали, ожидала их на советской земле, а мощные удары партизанских соединений.
Тогда решили мобилизовать все способы ведения тайной войны. Провести гигантские диверсии, массовые террористические акты на территории Советской страны. И это становилось уже не тактикой, а стратегией военных операций. Немецкий генеральный штаб и все секретные службы Третьей империи объединились для выполнения этой задачи.
И не случайно Лансдорф оказался видным работником СД. Выяснив это, Вайс решил сыграть на соперничестве между абвером и гестапо. Сыграть с таким расчетом, чтобы можно было поверить в его абверовский патриотизм и готовность пойти на любую подлость ради этого патриотизма. Ибо старая лиса Лансдорф не поверил бы ни в какой иной патриотизм, кроме карьеристского, служебного рвения. Решился на риск Иоганн не сразу, а после того, как ознакомился с блокнотом Лансдорфа, вернее, с одной записью в нем, сделанной четким, несколько старомодным почерком:
Советские военнопленные, находясь в лагерях, продолжают автоматически сохранять нравы и обычаи, свойственные их политической системе, и создают тайные организации коммунистов, которые и управляют людьми.
Длы выявления таких «руководящих» лиц службы гестапо имеют в среде заключенных осведомителей – наиболее ценный проверенный материал для разведывательно‑диверсионных школ.
Но службы гестапо, чтобы сохранить этот контингент только для своей системы, всячески скрывают его, заносят в целях маскировки в списки неблагонадежных и даже подлежащих ликвидации. Необходимо смело, интуитивно выявлять такой контингент в лагерях всех ступеней и, вопреки сопротивлению гестапо, зачислять в школы.
Эту запись Лансдорф, очевидно, занес в блокнот, чтобы инструктировать сотрудников абвера, направляемых в лагеря военнопленных для отбора курсантов.
Вайс сделал из нее соответствующие выводы и решился поговорить с Лансдорфом, надеясь, что это откроет ему возможность участвовать в отборе «контингента». Он, как говорится, рискнул всем, чтобы достичь всего. Раскрыть сеть гестаповских осведомителей – разве ради этого не стоило рискнуть жизнью? И он рискнул, хотя и догадывался о проницательности и неусыпной подозрительности Лансдорфа.
Но ведь поведение Вайса было убедительным, вполне достоверным. Разве не естественно наивное, нахальное стремление юного немца выслужиться? И разве не естественным был испуг Иоганна? Что тут странного? Шофер‑ловкач, прижившийся при своем хозяине, и вдруг – в самое пекло. Конечно, он был испуган. Другое дело, что Иоганн испугался, когда понял, что ему предстоит быть сброшенным на парашюте к своим, тогда как сейчас его место здесь, среди врагов. Но Лансдорф, конечно, приписал его испуг обыкновенной трусости.
Вайс мог вызвать подозрение и тем, что совался в тайные дела высоких начальников. Но ведь и это так естественно. Наглец? Конечно. Он и не скрывал этого. Скромный довольствовался бы шоферской баранкой.
Почему сказал Лансдорфу, что знает русский язык? А разве он скрывал это? В анкете все есть, он ведь ответил на сотни различных вопросов. Майора Штейнглица не интересовали его познания. Иоганн ему и не навязывался, но пришел момент, когда нужно о них напомнить. Опасно? Да, опасно. Но ведь тот, у кого он научился русскому языку, был не из тех русских, с которыми воюют немцы. Модный художник, убежавший от русской революции. Все это есть в анкете.
И волновало сейчас Иоганна другое. Сумеет ли он быть немцем, увидев советских людей, брошенных в фашистские концентрационные лагеря? Как он будет смотреть в глаза тем, кто и здесь не утратил гордости, чести, преданности отчизне? Его обучили многому. И, кажется, он оказался неплохим учеником. Трудно быть немцем среди фашистов, это требует высшего напряжения всех душевных сил. И все же он стал немцем, для фашистов он свой. Но где взять силы, чтобы быть фашистом среди советских людей? Как вести себя? К этому его не готовили, не обучили его этому. Даже и предположить он не мог, что придется пойти на такое самоистязание. И пойти не потому, что приказали, а по своей инициативе, потому что это сейчас наиболее целесообразно, нужно, необходимо.
Поступить иначе он тоже не мог. Его долг – оказаться сейчас там, где опаснее всего быть человеком. И надо глубоко спрятать все человеческое, забыть о том, что ты человек, советский человек. Ведь чем меньше он будет проявлять нормальных человеческих чувств, естественных для каждого, тем естественней он будет выглядеть перед советскими военнопленными. Они должны видеть в нем фашиста, только фашиста, ненавистного врага. И какая же пытка быть фашистом в глазах этих людей, остающихся настоящими людьми даже там, где делается все, чтобы убить в человеке все человеческое, а только потом физически уничтожить его!
Все это было страшно, и он даже не обрадовался, когда через несколько дней фон Дитрих сказал, как бы между прочим, что Вайс получил повышение по службе и будет числиться теперь переводчиком при втором отделе «Ц», но, пока нет другого шофера, нужно подготовиться к длительной поездке. Нет, Иоганн не обрадовался своему успеху в рискованной операции с Лансдорфом. Не будет ли его победа поражением? Не переоценил ли он себя, хватит ли у него металла в душе, чтобы выдержать те духовные инквизиторские пытки, на которые он себя обрек?..
Но все это было в душе Иоганна, а ефрейтор Вайс в ответ поклонился Дитриху и, по‑видимому ошалев от счастья, нечленораздельно пробормотал, что готов ему служить.
Очень хотелось побыть одному, но тут же Вайс подсказал себе, что следует зайти к Лансдорфу, поблагодарить его, не забывая при этом восторженно улыбаться.
Лансдорф принял его холодно и деловито. Молча выслушал восторженную благодарность ефрейтора, кивком головы отпустил его. Но когда Вайс был уже у самой двери, вдруг сказал многозначительно:
– У тебя немного длинный язык. Из‑за него может пострадать шея.
