Я свинья. Я запятнала свою германскую честь 36 страница

– То есть как это «взяли»?

– Ну, в машину, в «газик». Отвезли сначала в столовую, потом заметили,что я ногу свихнул, – в медпункт. Я ведь как ошалелый был, ничего не чувствовал. Застеснялся перед своими до полной потери соображения. Ну, потом что? Инструктировали. Начал я в эфир выходить в положенное время, а передавал то, что мне давали. Потом специально ради меня диверсию организовали: взорвали на запасном пути порожняк. Все это я «штабу Вали» доложил как мой личный подвиг. Так вот и работал. В заключение сообщил: группа накрылась. Получил указание выходить. Ну, перекинулся через линию фронта. Теперь снова здесь наличествую. – Задумался, добавил: – Вам сердечный привет от товарища Барышева. – Оживился: – Три шппалы в петлице, а такой негордый. «Мы, – говорит, – не можем приказывать, чтобы вы обратно к немцам возвращались...» – «То есть как это не можете? – Я даже встревожился: – Значит, я не солдат, да? Личность без прав и без звания?» Объяснил мне. Ну, я понял. Нужно с моей стороны добровольное согласие, вроде я как активный общественник, что ли. Теперь с Барышевым договорился, что в случае чего честь по чести: похоронку семье пришлют как о павшем бойце.

– Почему через тайник не известили о прибытии?

– Не успел. Сидел в кутузке прифронтовой зоны абвер-группы, покуда они со штабом о моей личности сверялись. Как пришло подтверждение, сразу перевели в санчасть: Когда фронт переходил, попал под обстрел, ногу при взрыве снаряда землей зашибло. Из санчасти привезли сюда. А я все маленько хромаю. Капитан Дитрих узнал, очень участливо отнесся. Говорит, надо бы к хирургу обратиться. Но я чего‑то сомневаюсь. Зачем к нам в школу двух одноногих зачислили? Потом одного списали: значит не захотел. А второй – уж так его Дитрих опекал – по другой линии оказался неподходящим: припадочный от контузии. Вдруг ни с того ни с сего упал, начало его крючить. Очень капитан Дитрих расстроился.

Вот я теперь и думаю: почему он меня уговаривает здоровьем не брезговать, ногу лечить?

Вайс сказал, что Дитриху нужен инвалид для организации диверсии.

Гвоздь,подумав, объявил:

– Говорят, немцы мастаки резать. И ежели под новокаином, как зубы дерут, – ничего, стерпим ради дела, раз им вот так вот инвалид требуется.

– Да ты что?

– Ничего, – сказал Гвоздь. – Просто прикидываю. – Потер ладонью колено. – Болит ушиб, все равно нога плохо гнется.

– Я не могу тебе такое разрешить.

Гвоздь поднял лицо, посмотрел испытующе:

– А мне товарищ Барышев прямо сказал: «Желаешь добровольно – пожалуйста. А приказывать такое нельзя.» Так вот, без вашего приказа. На основе одной личной инициативы. – Добавил насмешливо: – И капитану Дитриху будет очень приятно. Зачем же его обижать, если он за такую любезность меня в особую группу как главного втиснет?

Иоганн попросил взволнованно:

– Ты меня прости, пожалуйста, Тихон Лукич, что я тебя так холодно встретил.

– А что? – удивился Гвоздь. – Правильно! В тайник не доложился. Допустил нарушение, Все точно. – Подмигнул: – Я сразу понял, как ты мне велел докладывать. какой серьезный разговор будет. Дисциплина в нашем деле – первая вещь. – Сказал успокаивающе: – А насчет ноги моей вы не беспокойтесь. Может, еще сохраним на память о детстве. Если, конечно, она донимать меня не будет, а то вроде оглобли торчит, в колене не гнется. Такая штука тоже вроде бы ни к чему.

– Пока я не вернусь, – строго приказал Вайс, – никаких госпиталей.

– Если вы тут главный начальник – пожалуйста, – уклончиво сказал Гвоздь. Спросил лукаво: – Так,может, теперь всеж-таки поздороваемся?

Иоганн обнял Гвоздя, прошептал:

– Понимаешь, я так рад тебя видеть!

– Ну, еще бы, – сказал Гвоздь. – Все один и один, а теперь нас здесь уже двое советских, значит, сила. – И стал рассказывать о Москве.

 

 

Белый, чистый снег. Светлое, ясное, глубокое, как в летний день небо. Сосны с розоватыми стволами и нежно‑зеленой хвоей не концах разлапистых ветвей. Студеный, словно ключевая вода. воздух, и на скорлупе снежного наста солнечные цветные искры. Иоганн вел машину на большой скорости не только потому, что должен был спешить в поместье баронессы к своей подопечой, – стремительное движение отвечало его душевному состоянию. Встреча с Гвоздем глубоко взволновала его.

Тихон Лукич, после того,как Родина вернула себе его, стал совсем иным. Изменилось выражение лица, спокойной уверенностью веяло от его плечистой фигуры, появился живой блеск в мертвенно-тусклых прежде глазах. И эта перемена в Гвозде была столь разительной. что даже тревожила Иоганна: не вызовет ли она подпозрения у немцев?

Иоганн видел перед собой лицо Тихона Лукича, глаза, озаренные внутренним светом счастья; душу его тоже наполняло счастье: он исполнил свой чекистский долг – вернул в жизнь утратившего было себя человека.

Он готов был улыбаться комьям снега. что лежали на ветвях сосен, пронизанные острой хвоей и поэтому похожие на белых ежей, вскарабкавшихся на деревья. И ему хотелось дотронуться до них ладонью, погладить их.

Ему хотелось улыбаться деревьям – сородичам тех, какие были и у него дома, потрогать ихшелушащуюся кору, древестную сухую кожу. чисто и терпко пахнущую смолой.

Все вокруг радовало Иоганна. Он опустил боковое стекло машины, вдыхал морозный воздух. И вместе с этим чудесным воздухом пришли воспоминания...

Он вспомнил первую советскую дрейфующую станцию «Северный полюс», те дни, когда папанинцы оказались на обломке льдины одни в океане и их жизнь подвергалась смертельной опасности. Саша Белов, не отрываясь, сидел тогда у своей самодельной любительской рации и, блуждая в эфире, слушал взволнованные запросы почти на всех языках мира об отважных советских полярниках. Весь мир был объят тревогой за судьбу четырех советских людей, бесстрашно продолжающих работать на хрупкой, с каждым часом уменьшающейся под ними льдине.

И в этой тревоге людей планеты было такое прекрасное общечеловеческое единодушие, что казалось невозможным, чтобы они когда‑нибудь позволили вовлечь себя в побоище войны. Думалось, что отныне все станут лучше, будут дорожить жизнью каждого человека.

В то время ведомство Геббельса запретило не только сообщать в печати о советской полярной экспедиции, но даже упоминать о Северном полюсе. И поэтому беспокойство немецких радиолюбителей, их бесчисленные запросы о том, успели ли снять папанинцев с разламывающейся льдины, были особенно трогательны и волнующи: ведь тайная полиция могла расправиться с каждым из них.

Вспомнил Иоганн и фашистское судилище, прогремевший на весь мир гордый, обличительный голос коммунизма – голос Георгия Димитрова. Миллионы советской молодежи готовы были также, как Димитров, вступить в схватку с фашизмом и, если понадобится, отдать свою жизнь, чтобы спасти человечество от коричневой чумы.

И Саша Белов тогда видел себя в мечтах одним из таких борцов за освобождение немецкого народа от тирании фашизма.

Стать разведчиком... Деятельность разведчика представлялась ему сплошным подвигом. Он и предполагать не мог, что это главным образом бесконечно терпеливая, осторожная работа, успешность которой зависит от тысячи повседневных мелочей. И что эти же мелочи могут привести его к гибели.

Ведь внимание врага способна привлечь и манера завязывания шнурков на ботинках и привычка машинально оказывать окружающим бескорыстные услуги. Никогда разведчик не должен забывать, что корыстолюбие, жажда личной наживы – лучшее и наиболее благонадежное свидетельство принадлежности к тому обществу, где каждый – за себя и никто – за всех.

Понадобилось время и время, чтобы понять во всей полноте, насколько твоя подлинная сущность, сущность советского человека, должна быть скрыта от окружающих, сведена до сурово ограниченного минимума.

Ничтожнейшее отклонение грозит разведчику гибелью. Чтобы действовать в стане врага, легенда разведчика должна обладать безукоризненной жизненностью, естественной подлинностью каждой скрупулезной детали. Малейшая уличенная подделка карается здесь смертью.

Вот почему Вайс не позволил себе долго предаваться радости и хранить на ладони тепло руки Тихона Лукича.

Нужно было подумать об Ольге. Кто она, почему выдает себя за другую, что задумала, какая опасность таится в ней?

Он должен все это выяснить, и выяснить с помощью взбалмошной старухи, сделать старуху баронессу своей разведчицей. Но чтобы баронесса стала послушным инструментом в его руках, она должна довериться Вайсу, как своему достойному соотечественнику. Мало того – поддержкой баронессы можно заручиться только в том случае, если удастся внушить, что все это принесет и ей лично какую‑то реальную пользу, прибыток. Она не из тех, кто действует, побуждаемый одним только желанием оказать бескорыстную услугу кому‑либо, пусть даже рейху.

Иоганн правильно угадал, что, гостеприимно принимая по просьбе абверовца русскую военнопленую, баронесса думала не столько об услуге немецкой разведке, сколько о собственной выгоде, о том, что дочь советского полковника смоожет пригодиться ей самой. Кто знает, как все еще повернется... Баронесса была очень напугана поражением под Москвой.

Из этих же соображений она покровительствовала двум величественным старухам полькам, отпрыскам древнейшего княжеского рода, брошенным своими уехавшими в Англию родственниками.

Но кроме будущего политического капиталла баронесса усердно и деловито заботилась о своей материальной обеспеченности в настоящем. И в этом ей оказывал максимальное, хотя и не бескорыстное, содействие имперский советник доктор Иоахим фон Клюге.

Уже в пожилом возрасте граф фон Клюге женился на знаменитой девице‑пилоте, прельстившись не столько славой «воздушной валькирии рейха», сколько мощными рельефами ее фигуры. Девица эта, став женой имперского советника, быстро, с помощью своих нацистских поклонников, состряпала против мужа судебное обвинение в безнравственности и, разведясь на этом основании, отстригла большую часть его имущества. Но, испытывая некоторую жалость к бывшему своему супругу, разоренному ею, она с помощью тех же самых нацистских друзей устроила его на должность партийного чиновника.

Должность эта не очень хорошо оплачивалась, зато открывала перспективы для обогащения весьма своеобразными способами. У советника хватило ума воспользоваться ими, хотя много ума для этого и не требовалось.

Советник так излагал баронессе суть своей «работы»:

– Наша задача – обеспечить продовольствием население оккупированных территорий в таком объеме, чтобы не утратить чувства реальности. Человечеством повелевают желудки, а не головы. Правильно организовать недостаток продовольствия – это больше, чем выигранное сражение. Целые армии полицейских не смогут подавить сопротивление столь успешно, как делает это голод, лишаюший людей физических и моральных сил для сопротивления. Армия‑победительница способна грубыми, примитивными способами изъять лишь национальные сокровища побежденных государств. А ведь на руках у населения имеются огромные ценности, доступ к которым военными средсвами исключен. И здесь может решать только экономический и финансовый гений нации победительницы. Чтобы правильно, равномерно и справедливо распределить ограниченные запасы продовольствия между всеми слоями населения оккупированных стран, сущесвует карточная система. Ведают ею власти, выдвинутые из состава данной национальности. Но так как типографии, печатающие продуктовые карточки, находятся в нашем ведении, мы имеем возможность на законном основании заказать по таким карточкам значительное колличество выделенного данной стране продовольствия и возвращать его населению уже посредством так называемого черного рынка. Таким образом, мы изымаем припрятанные людьми ценности, не применяя насильственных средств, на основе полной добровольности. В некоторых промышленных районах Франции детская смертность возросла в четыре раза по сравнению с довоеным уровнем. Подобные же явления наблюдаются в Бельгии. Дети мрут от недостаточного питания. Поэтому цены на продукты на черном рынке баснословны. Однако, когда несчастьем своего народа пользуются местные спекулянты, мы их беспощадно расстреливаем, чтобы обрести симпатии голодающего населения. Разумеется, репресиям подвергаются лишь уроженцы здешних мест, – снова повторил советник.

И это было правдой.

Баронессе, например, советник за определенные проценты помогал сбывать на черном рынке все, что давало ее поместье, и одновременно добился для нее значительного снижения обязательных поставок на армию. Он так же помогал ей скупать различного рода художественные ценности, шутливо называя их «приданым». Эти его слова могли свидетельствовать о том, что если размеры приданого будут значительны, то советник сочтет для себя честью просить руки престарелой невесты.

Баронесса познакомила Вайса со своим предполагаемым женихом.

У коротконогого, тучного, плешивого советника были такие округлые щеки, что создавалось впечатление, будто он беспрестанно дует на горячее. Это был весельчак, жизнелюб, любитель фривольных разговоров.

Когда баронесса оставила мужчин вдвоем, советник попытался соторожно выяснить, в каких отношениях находится Вайс со своей спутницей, этой русской девицей, которой баронесса уделяет так много внимания.

Вайс коротко ответил, что он выполняет особо щепетильное задание высшего командования и успешность этого задания в известной мере зависит от баронессы.

Советник, почувствовав сдержанную холодность в словах Вайса, перевел разговор на другой предмет.

Посасывая большую черную сигару, которая служила лекарством, поскольку он страдал астмой, граф словоохотливо пустился в пространные рассуждения на общие темы.

– Завоевать страну – это только начало покорения. Для второй, решающей стадии необходима не храбрость, а доблесть государственно мыслящего ума. Так, руководствуясь гением наших деловых кругов, мы, имперские чиновники, превратили французские, чехословацкие, бельгийские, голландские заводы не только в поставщиков вооружения для вермахта. Мы реконструировали их производственные мощности таким образом, что теперь каждый завод выпускает только определенные детали, отправляемые затем на сборку в Германию. Мы не оставили на месте оборудования, применявшегося ранее для выработки завершенной продукции, а разбросали его по всей Европе, специализируя предприятия на изготовлении только какой‑либо одной детали, одной части механизма. И если эти предприятия окажутся отрезанными от Германии, их постигнет экономическая катастрофа. Такое расчленение экономических комплексов равно тому, как если бы разобрать механизм вот этих моих отличных швейцарских часов, – он постучал ногтем по циферблату, – разложить детали в отдельные коробочки, подарить коробочки своим знакомым, а потом спрашивать у них, который теперь час. Подобными же экономическими проделками некогда мы, юные кадеты, занимались с девицами легкого поведения. Разрывали банкнот на части, и, чтобы собрать его, девица вынуждена была оказать внимание не одному, а всем, у кого оказались кусочки банкнота. Такой способ мы и применили для европейской экономики. – Усмехнувшись, советник добавил снисходительно: – Я прибег к этому примеру, чтобы вы поняли сущность наших усилий. И, уверяю вас, все это больше держит в плену экономику Европы, чем присутствие там наших оккупационных частей.

Вайс сказал осторожно:

– Мне кажется, несмотря на всю вашу дальновидность, в ваших словах проскальзывает некоторая неуверенность.

Советник тут же парировал:

– А вы полагаете, мы, старшее поколение немцев. пренебрегаем печальным для нас опытом первой мировой войны? Ошибаетесь, милейший. Вы, молодежь, слишком самонадеянны и невосприимчивы к опыту истории. Для вас, например, концлагеря – лишь средство истребления низших рас, а более миллиона иностранных рабочих – только рабы для производства вооружения. Для нас же, старшего поколения, это нечто больше.

– Что же именно? – спросил Вайс.

Граф, опуская тугие веки на выпуклые глаза, откинулся на мягкую спинку кресла и медленно произнес сонным, равнодушным тоном:

– Для нас, политиков, это гарантийный человеко‑фонд, который мы всегда можем пустить в оборот.

– Каким образом?

– В благоразумных условиях благоразумные немцы удержат неблагоразумных от истребления заложников. Только и всего.

– А почему, смею спросить, лично вас эта проблема так занимает?

Советник ответил с самодовольной улыбкой:

– А потому, что я являюсь доверенным лицом некоторых высокопоставленных особ империи и, находясь на территории генерал‑губернаторства по поручению свыше, интересуюсь, кто из заключенных в концлагерях представляет собой ценность, за которую можно получить от заинтересованной стороны определенные материальные ценности. И полагаю, что вы, как сотрудник абвера, могли бы оказать мне кое‑какие услуги в этом направлении. Ведь вы занимаетесь чем‑то подобным, но в узких границах своих возможностей. Капитан фон Дитрих, к которому я позволил себе обратиться, аттестовал мне вас с лучшей стороны.

Вайс склонил голову и объявил о своей готовности помочь советнику всем, что в его силах.

– Мне приходится испытывать трудности с лагерной админинстрацией. Я вынужден выступать как представитель Красного Креста, чтобы расположить к себе некоторых заключенных, вызвать их на откровенность. Тем из них, кто представляет особую ценность, я пытаюсь обеспечить рацион, который продлил бы их существование. Но представители службы гестапо, следующие нашим догмам, слишком неуклонно и негибко, бесцеремонно умерщвляют доверившийся мне контингент. Мне думается, что такая поспешность объясняется просто заинтересованностью в тех скромных посылках, которые я, как щедрый ангел, вручаю отдельным заключенным.

Строго сказал Вайсу:

– Для вас, молодых людей, погромы и уничтожение евреев в Германии были только естественным выражением расовых инстинктов. А мы, экономисты, подходили к этому фактору с позиций не чувства, а разума. Рейх получил миллиарды золотых марок неарийской собственности, что превосходило займы, которые предоставляли нам США и Великобритания. – Хлопнув себя по толстому колену, советник заявил: – Вот, мой милый, что такое чистый разум в его абсолютном выражении! – Сказал ехидно: – Вы, молодежь, в концентрационных лагерях закаляете свою нервную систему, упражняясь в стрельбе по полутрупам, а мы, серьезные немцы, вынуждены копаться в этих полутрупах: надо же добывать рейху золото и валюту.

Вайс, чтобы распалить советника, заметил:

– Господин граф, вы имеете в виду золотые зубы, мосты и коронки мертвецов? Так уверяю вас, для этого поставлены специальные люди с клещами.

Советник не обиделся или не счел нужным обидеться. Его даже ничуть не задели слова Вайса.

Он пояснил свою мысль:

– Я имею в виду самих заключенных, вернее, некоторых из них. Тех, чьи родственники успели не только эмигрировать на запад, но и захватить с собой немалые средства или уже располагали значительными вкладами в банках США, Англии, Швейцарии. Моя идея, доложенная рейхсфюреру Гиммлеру, заключается в том, чтобы стать выше расовых предрассудков и предложить тем, кто сейчас живет в роскоши, пользуясь гостерпиимством западных держав, позаботиться о своих несчастных родственниках и перевести соответствующие суммы на счета наших контрагентов.

Вайс спросил деловито:

– Словом, вы предлагаете торговать заключенными?

Советник брезгливо поморщился:

– На языке деловых людей это звучит иначе. Скажем, возмещение затрат на содержание лиц, не занятых производительным трудом, вследствие необходимости их перевоспитания в специфических условиях. – Пытливо глядя на Вайса жабьими увлажненными глазами, советник напомнил: – Капитан Дитрих рекомендовал мне вас после того, как я навел некоторые справки. Вы, оказывается весьма осведомлены обо всех тонкостях лагерного режима и в качестве помощника капитана Дитриха посетили многие концлагеря. В силу этого я предлагаю – не безвозмездно, естественно, а в порядке чисто делового соглашения, – чтобы вы использовали вашу агентуру в лагерях для выявления лиц, имеющих материально обеспеченных родственников за границей.

– Я полагаю, – солидно сказал Вайс, – об этом вам следовало сообщить нашему командованию, и, когда будет соответствующий приказ, наша агентура, безусловно, такой приказ выполнит.

Советник снова поморщился.

– Поймите, – сказал он несколько раздраженно, – это лично моя идея. Я поделился ею с некоторыми высокопоставленными персонами в имперском руководстве, и они проявили заинтересованность. Но если о намечаемой операции будет разглашено в любой форме, даже в форме секретного приказа, другие могут также заинтересоваться ею, и тогда, как бы ни была велика полученная сумма, она уменьшится соответственно числу заинтересованных лиц и станет уже не столь значительной.

– Следовательно, эта «операция» носит чисто деловой, коммерческий характер, связанный с интересами определенного круга людей?

– Иначе, – с достоинством заявил советник, – наше государство могли бы обвинить, как вы сами только что выразились, в торговле людьми. А это, мой друг, возврат к черным временам средневековья. Кроме того, вы должны запомнить, что операция эта носит гуманный характер: вернем детям отцов и матерей или детей – матерям и отцам. Кстати, не забудьте внимательно обследовать детские лагеря. И обратите внимание на следующее: мы располагаем известным числом фотографий детей, которых разыскивают родители, обладающие значительными средствами. Пребывание в лагерях, насколько я понял, накладывает на внешность их маленьких обитателей определеный отпечаток, и некоторые черты сходства с фотографическими портретами утрачиваются. Учтите это обстоятельство. Кроме того, детская психика и память в лагерных условиях менее устойчивы, чем у взрослых. Поэтому, если какой‑либо ребенок окажется похож на фотографию, но показания этого ребенка не совпадут со сведениями о его прошлом, следует настолько твердо внушить ему эти сведения, чтобы в момент вручения ребенка родителям у тех сразу же не возникло сомнения.

Заметив что‑то такое в глазах Вайса, что ему не совсем понравилось, советник добавил строго:

– Считаю необходимым напомнить вам, что лица, заинтересованные в этой операции, располагают безграничными возможностями устранить любого, кто ответит нескромностью на то доверие, какое, например, я вам сейчас оказал.

И тут же, достав из бумажника чистый бланк с печатью, на котором стояла подпись, показал его Вайсу.

– Если мы найдем общий язык, – сказал советник, – то в этот уголок будет наклеена ваша фотография. И, допустим, звание оберштурмфюрера вам обеспечено, что равно обер‑лейтенанту. – Спросил: – Вам, очевидно, известен строжайший приказ фюрера о присвоении очередных офицерских званий только фронтовикам? – Твердо заверил: – Все это будет оформлено самым законным порядком.

Вайс встал.

– Благодарю вас, господин имперский советник, за доверие! Рад служить вам.

– А вы отличный парень, господин обер‑лейтенант Вайс, – похлопал его по плечу советник. – Капитан Дитрих совершенно точно охарактеризовал вас. Вы человек, который не запрашивает больше, чем он стоит.

Хотя эта похвала и имела двусмысленный характер, Иоганн предпочел в данных условиях посчитать ее высшей оценкой своих достоинств и еще раз благодарно улыбнулся советнику.

Присутствие жениха не наложило отпечатка ни на внешность, ни на поведение баронессы.

Она не нашла нужным прибегнуть к спасительным средствам косметики: запудрить морщины, нарумянить увядшие, сухие щеки. И одета она была, как всегда, небрежно. Столь же неизменным оставалось выражение ее лица – суровым и язвительным.

Об Ольге она сказала недовольным тоном:

– Эта девица ведет себя так, будто оказывает мне честь своим присутствием. Еле отвечает на вопросы. Сидит, уставившись в одну точку. Я предложила ей осмотреть замок, она отказалась. Я ознакомила ее с моей родословной. Она дерзко заявила, что в России родословные книги ценятся только животноводами для выращивания племенного скота. Я не для того была так терпелива с этой русской, чтобы мои старания оказались напрасными.

– Ваши заслуги будут оценены абвером, – напомнил Вайс.

– Ну что может для меня сделать ваш абвер! – пренебрежительно бросила баронесса. – Вот если бы мне предоставили другое, более доходное поместье. Ведь я вынуждена сама заботиться о себе. – И приказала Вайсу: – Ступайте к своей подопечной. Она в гостиной.

При звуке открываемой двери девушка повернула в эту сторону лицо и, не мигая, как‑то странно глянула куда‑то мимо Вайса. Взгляд ее не выражал ничего, кроме ожидания. Она спросила:

– Ну?

– Что с вами?

– Ах, это вы! – И сказала она это так, словно не видела, кто вошел, а узнала Вайса только после того, как он обратился к ней.

Вайс предложил прогуляться по парку. Ольга решительно отказалась.

– Я очень прошу, – подчеркнуто настойчиво повторил свою просьбу Вайс.

– А если я все‑таки не соглашусь, вы меня заставите?

– Да, я буду вынужден. Мне необходимо поговорить с вами.

В вестибюле он нашел ее пальто и подал ей. Спускаясь по лестнице, она держалась за перила. Вайс хотел вежливо уступить ей дорогу, но она остановилась и стояла до тех пор, пока он не пошел впереди.

Она неуверенно шагала по расчищенной от талого снега аллее, не глядя на землю, ступая по лужам так, будто нарочно хотела промочить ноги. На лице ее было странное, горестно‑озабоченное, сосредоточенное выражение.

Когда Вайс свернул на боковую дорожку, девушка, как бы машинально, продолжала идти по аллее. Вайс окликнул ее. Она пошла на его голос, продираясь сквозь кустарник.

Вайс остановился и, когда девушка приблизилась, резко махнул рукой перед ее лицом. Она даже не отшатнулась, не зажмурилась, только веки чуть дрогнули.

Вайс знал, что от голода на какое‑то время теряли зрение не только многие заключенные концлагерей, но также и те, кого гестапо подвергало специфическим способам допросов. Такие периоды слепоты наступали внезапно.

Девушка, очевидно, не видя Вайса или, возможно, едва различая его, словно сквозь туман, должно быть, почувствовала на себе внимательный взгляд. Она поспешно отвернулась.

– Нина! – решительно сказал Иоганн и, взяв ее за плечи, принудил повернуть к нему лицо. – Нина, – повторил он, – я все о вас знаю!

Девушка сжалась всем телом и вдруг, вырвавшись из рук Вайса, спотыкаясь, побежала по дорожке.

Иоганн догнал ее.

– Ну, – приказал он, – не делайте глупостей!

Он тщательно продумал информацию Центра об этой «Ольге», и вывод, к которому он сейчас пришел, показался ему единственно правильным.

Он заговорил с ней спокойно, уверенно.

– Ольга эвакуировалась вместе с институтом в Свердловск. А вы – Нина. Ваш отец жив, и никто его не репрессировал. Единственное, что меня сейчас интересует: с какой целью вы выдали себя за Ольгу? И хорошо, если вы скажете правду. От этого будет зависеть для нас с вами очень многое.

– А если я ничего не скажу?

– Как вам угодно, – сказал Вайс. – В таком случае можете оставаться той, за которую вы себя выдаете.

– А кто я сейчас?

– Насколько я информирован, немецкая агентка. Изменница Родины. Так?

– Слушайте, – тихо произнесла она, – вы хотите мне внушить, что вы не такой немец, как все?

– Допустим...

– А может быть, вы просто...

– Вы не гадайте, – посоветовал Вайс.

– Хорошо, – сказала девушка и добавила с горечью: – В сущности, мне сейчас уже нечего терять.

– Вот именно, и если командование узнает, что вы почти ничего не видите, вас все равно швырнут за бесполезностью обратно в лагерь. – И Вайс добавил беспощадно: – Кому нужны слепые!

Вот что Иоганн услышал от девушки.

Да, действительно, ее отец взял в свою семью Ольгу, дочь репрессированного полковника. Потом, когда началась война, Нина стала санинструктором в части, где комиссаром был ее отец. Попала в плен. Какой‑то предатель донес немцам, что она вовсе не дочь комиссара. Решил он так потому, что отец держал себя с ней на фронте строго, совсем не по‑родственному. К тому же предатель этот знал от кого‑то, что комиссар взял в свою семью дочь репрессированного полковника. Вот он и подумал, что Нина не дочь комиссара, а дочь репрессированного. Так он и донес немцам, добавив, что отец девушки – бывший начальник штаба, крупный военный деятель.

На допросах Нина сперва все это отрицала. А потом товарищи посоветовали ей не сопротивляться гестаповцам, назваться той, за кого ее принимали, – Ольгой – и подписать все требуемые бумаги.

В разведывательную школу она пошла, надеясь, как только выбросят в тыл, воспользовавшись полученным оружием, уничтожить своего напарника и бежать.

И когда девушка, закончив рассказ, сказала, что теперь Вайс может передать ее в гестапо или расправиться с ней по своему усмотрению, он ответил не сразу.

Иоганн колебался. Поверит ли ему Нина? Сумеет ли, когда узнает, кто он, преодолеть радость, которую – Иоганн знал это по своему опыту – иногда труднее скрывать, чем самое горькое разочарование?

Он сказал с деланным равнодушием:

– Я так и думал, что вы притворщица. Но меня все это не касается. Мне поручено сопровождать вас на время вашего отпуска. И все. Запомните: этого разговора между нами не было. Все остается по‑прежнему. Вы Ольга. Что касается вашего зрения, не беспокойтесь – найдем врача и используем оставшиеся дни на лечение.