Парадоксы Земского собора 1613 г

 

Упорное нежелание Пожарского соединяться с таборами тушинцев, как и невольное, в силу обстоятельств, а не по воле Пожарского и Минина, рождение нового правительства «всей земли» в составе Трубецкого–Пожарского–Минина не истерлось из памяти казаков. Они вполне резонно опасались мести за свое тушинское прошлое и разбой. Посему казакам нужен был свой «тушинский» кандидат на престол как гарант безопасности и возможности осуществления их «социальной мечты». «Царевич Иван» отпал ввиду отсутствия Ивана Заруцкого и Марины Мнишек в подмосковных таборах во время отражения Ходкевича, а главное — ввиду разочарования деятельностью царей-самозванцев. Самозванство как востребованная политическая доктрина на время обанкротилось и «заснуло» в народном сознании. Произошла инверсия: народный любимец «природный царь Димитрий» превратился в злостного расстригу Гришку Отрепьева и Тушинского вора.

От этой инверсии пострадал символический предводитель казачьих ватаг боярин Трубецкой. Он стал слишком одиозной фигурой не только для тех, кто не относился к тушинцам, но и для самих тушинцев. Впрочем, поскольку к моменту открытия Земского собора 1613 г. бывшие тушинские казаки оказались главной военной силой, находившейся у «всей земли» в столице, Пожарский и Минин должны были учитывать «старшинство» Трубецкого, который имел чин боярина. Трубецкой, понимая это, «хотел, чтобы князь Пожарский и Кузьма ездили к нему в таборы. Они же к нему не ездили, не потому, что к нему не хотели ездить, а боясь убийства от казаков»[429].

В итоге «всплыл» Михаил Романов, кандидат, который лично ни способностями, ни заслугами похвастаться не мог и вообще в силу юного возраста в Смуте участвовал лишь как невольная жертва сначала опалы своего родителя, потом осады Москвы Первым, затем Вторым ополчениями. В октябре 1612 г. этот подросток вместе с матерью старицей Марфой был освобожден из кремлевского сидения и отбыл к своим костромским вотчинам, но остановился (спрятался) не в них, а за каменными стенами Ипатьевского монастыря. Усмешка судьбы состояла в том, что именно он, благодаря деятельности отца и происхождению своего рода, косвенно связанного с угасшими московскими Рюриковичами, оказался в консенсусе со всеми «партиями», слоями и воззрениями смутной эпохи. Правда, консенсус этот установился не сразу, а инициатором выдвижения Михаила как его символа выступили казаки.

Эта «правда» в будущем для воцарившейся династии и ее доброхотов оказалась весьма неприятной, от нее надо было отделаться, «позабыв» некоторые реалии, а где надо, заменив их вымышленной благообразной историей. Официальное летописание XVII столетия блестяще справилось с данной задачей вкупе с рядом современников-мемуаристов, которые в своих воспоминаниях о Смуте в соответствии с выстраданными ими убеждениями вольно или невольно «исправляли» неудобные места, создавая исторический миф, соответствующий идеалам и потребностям новых времен.

Примером подобного рода может служить «Повесть книги сей от прежних лет», где рассказ о Смуте завершается благостным финалом, лишенным частностей и подробностей людской истории, зато поднимающим события до возвышенного Божественного Чуда, коим и представляется автору неожиданный всенародный выбор Михаила Романова на царство. Не называя имен ни вождей Второго ополчения, ни Трубецкого, «Повесть» сообщает, что «поляцы» в Кремле, утеряв надежду на помощь и терпя ужасный голод, договорились с русскими сдать Кремль при условии сохранения им жизни. «Началницы же и воеводы московскаго воинства во град входят, и к соборной апостольской церкви пресвятые Богородицы приступают, и пред чюдотворную иконою Владимирскою припадают, и от радости многие слезы проливают… Посем началницы московстии повеливают воеводу и властелина полсково народа пана Струса утвердити за крепкими стражи; и иных начальников и воевод полсково народу, вкупе же и все воинство, за приставы утвердиша, овых же во окрестныя грады розослаша; смерти же их по обещанию не предаша…

Посем же повеливают началницы и властели во все грады московского царства посылати писание, дабы людие снималися во царствующий град Москву о избрании царстком. В мале же времени собрашася людии от всех градов во царствующий град Москву и ту советуют, да изберетца царь на царство; и тако бысть по многие дни собрание людем, дела же тликия вещи утвердити не возмогут. Во единый же день снидошася вси людие в сонм едину по обычею своему, и начаша сетовати, и завещание пологают, да не отступят от места сего, прежде даже не изберетца царь Московскому царству. И помышляше на долг час, и посем отверзают уста своя, единогласно вси народи вопияху, да помажут на царство царя Михаила, сына пребывавшаго великаго боярина Федора Никитича Романова. Тот же великий болярин Федор единокровен бысть прежебывшему великому государю царю и великому князю Федору Ивановичу всея Русии, по успении его много пострада от царя Бориса и заточен бысть, тамо же облечен во мнишеский образ; по смерти же царя Бориса возведен бысть на святительский престол в Ростове. О сего же Федора изыде сей богоизбранный Михаил, юноша зело млад бысть; и в тыя дни, когда же избран бысть на царский престол, Богом направляем, царский скифетр приемлет и венец державный на главу свою возлагает; и помазуют его миром во царствующем граде, во пречестным храме пресвятые богородица честнаго и славнаго ея Успения. И тако возрадовахуся вси людие радостию велиею всещедраго Бога, иже не херувимех седяй и на смиренные призирая и на боящихся его велия щедроты своя изливая»[430].

В той же манере при описании событий 1612–1613 гг. действует неизвестный компилятор XVII в., составивший из разных сочинений «Иное сказание». Выбор Михаила представлен здесь также не человеческим «хотением», а велением свыше. «Изволиша бо смыслом, избраша же словом и учиниша делом, еже добр совет сотвориша; бе бо убо не человеческим составлением, но божьим строением, его же молиша и просиша государя себе на престол… Михаила Федоровича, иже бысть по сродству племянник царя и великого князя Федора Ивановича всея Русии по матери его…»[431] Сюжетная разница между «Повестью» и «Иным сказанием» состоит лишь в том, что собравшиеся на совет от всех чинов русские люди отправляют послов в Костраму к Михаилу и его матери, и последняя после недолгих рассуждений на тему: «бе бо государь млад, а время обуреваемо и люди строптивы» все же дает сыну благословение на царствование «слезнаго ради великаго народа моления»[432].

Сохранился, однако, один важный источник, который был написан по горячим следам в 1613 г. русским наблюдателем и не подвергался поздним редакциям. Он рисует избрание Михаила Романова совсем не в тех елейных тонах, которые донесли до нас «Новый летописец» и прочие «проромановские» летописи XVII столетия, создававшиеся в угоду новой царской династии. Речь идет о «Повести о Земском соборе 1613 года». Её открытие А.Л. Станиславским и публикация Б.Н. Морозовым и А.Л. Станиславским[433] в конце ХХ в. вызвали настоящую сенсацию. По мнению Б.Н. Морозова, эта повесть, возможно, была частью более крупного, но не сохранившегося сочинения. В дошедших до нас писках она стоит «как дополнение в тексте известного и неоднократно публиковавшегося по другим спискам произведения о Смуте – “Сказания Авраамия Палицына”»[434]. Ныне она известна в трех списках XVII в. Текст наиболее исправного из них, хранящегося в Библиотеке РАН под шифром 32.4.4. и опубликованного в книге «Хроники Смутного времени», мы и будем использовать[435]. Судя по тексту, автор, московский посадский житель, писал по горячим следам, но стоя в стороне, не являясь ярым сторонником какой-либо из социально-политических «партий», решавших на соборе судьбу московской короны.

Прежде всего о «партиях». Самыми активными автору «Повести» представляются казачий лагерь («донские казаки и польские») и «князи и боляры московские».

«Казаки» в контексте различных значимых политических действий упомянуты 8 раз, причем всегда как сторона активная, прессингующая, силой заставляющая других исполнять свою волю.

«Повесть» открывается констатацией факта, что «по взятии же царствующаго града Москвы многих литовских людей посекоша, а болших панов по темницам засадиша и по городам украины развозиша…»[436]. Далее автор приводит сведения о количестве казаков, въехавших в Москву, — 40 тыс. человек. Цифра эта значительно выше приводимого обычно историками числа ополченцев Минина и Пожарского (15–20 тыс. человек). Возможно, численность казаческого лагеря и завышена, но дело не в их реальном числе, а в том, что относительно нейтральному современнику — наблюдателю кажется, что их так много! Заметим, за этой казаческой массой он даже не видит Второго ополчения и ничего о нем не сообщает, кроме имени Пожарского, и то вне связи с Нижегородским ополчением. Если бы данный источник был единственным, мы бы даже не догадались, что такая сила, как Второе ополчение, существовала на Руси. Многолюдство казаков объясняет и их поведение в городе. «И ходяше казаки во граде Москве толпами где ни двинутся в базар человек 20 или 30, а все вооружены самовластны, а менше 15 человек или десяти никако же не двигнутся»[437]. Бояре, по сообщению автора, ничего не смели казакам говорить вопреки, встретив на улице, отходили в сторону и «токмо им главы свои покланяюще». Картина казачьего своеволия предельно ясна, однако она же свидетельствует о недоверии и подозрительности казаков в Москве. Неслучайно они не решаются ходить без оружия и группами меньше 15 человек.

«Соотношение сил», нарисованное в «Повести…» подтверждается и другими источниками, причем в силу их происхождения тоже никак не затронутыми поздней «романовской цензурой» или изменчивой игрой памяти русских «мемуаристов», на первоначальное восприятие которых наслаивались более поздние впечатления и размышления. Б.Н. Морозов и А.Л. Станиславский собрали на данный счет свидетельства иностранных источников конца 1612 – начала 1613 гг., зафиксировавшие информацию очевидцев освобождения Москвы Вторым ополчением и казаками Трубецкого[438]. Боярский сын И. Философов, взятый поляками в плен под Москвой в конце ноября 1612, сообщил им, что дворян-ополченцев в Москве осталось всего 2 тыс., остальные разъехались, стлельцов – до тысячи человек, в казаков 4,5 тыс. "казаки бояром и дворяном сильны, делают, что хотят»[439]. Б. Дубровский, ездивший из Новгорода в Москву послом и убывший из столицы в середине декабре 1612 г., доложил новгородцам, что казаков почти в 3 раза больше, чем дворян (11 тыс против 3 тыс.). Сведения лифляндского дворянина Г. Брюнно, касательно московских дел, относятся к январю 1613 г. Он сообщил в Новгоде Я. Делагарди о 6 тыс. казаков. Такое же число казаков обозначено в исследовании численности казачего войска у современного историка А.А. Семина, который изучал сохранившиеся от 1613-1614 гг. разрядные документы [440].

Второй эпизод, где мы видим казаков, — это упоминание автора о том, что казаки не имеют совета с боярами.

Однако выясняется, что почти все они ездят на двор к Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому, который полтора месяца кормит и поит, «моля их, чтобы быти ему на России царем». «Казаки же честь от него приимаше, ядуще и пюще и хваляще его лестию, а прочь от него отходяще в свои полки и браняще его и смеющеся его безумию таковому. Князь же Дмитрей Трубецкой не ведаше того казачьи лести»[441]. Зарисовка сколь яркая, столь и парадоксальная: для стороннего наблюдателя Трубецкой вовсе не вождь тушинских таборов под Москвой и даже не авторитетный воевода, а «дойная корова». Такое описание ставит вопрос: насколько Дмитрий Трубецкой реально командовал казачьей массой, а насколько являлся и прежде «свадебным генералом». Шаткое положение Трубецкого, который в ряде посланий к Пожарскому в 1612 г. выглядит чуть ли не заложником казаков, получает в «Повести о Земском соборе 1613 года» подтверждение. Скорее всего упорное нежелание вождей Второго ополчения объединяться с Д.Т. Трубецким было следствием убеждения, что Трубецкой не в состоянии контролировать стоящие за ним казачьи ватаги.

Четвертое действие казаков связано с давлением на духовенство. Пятьсот казаков, взломав ворота подворья крутицкого митрополита, ввалились на его двор с требованием назвать имя царя. Причем здесь предельно четко выявилась и мотивация их «цареискательства». «Дай нам, митрополит, царя государя на Росию, кому нам поклонитися и служити, и у ково нам жалованье просити, и до чего нам гладною смертию измирати!»[442] Захваченного у поляков, в загонах и на московском «базаре» либо уже нет, либо мало. Не удовлетворяют и пиры Трубецкого. Казачество хочет легализовать свою «службу» и гарантировать себе жалованье, которое связывается не с идеей восстановления государства как социально-политического института, а с идеей государя-хозяина (коим прежде был, к примеру, Тушинский вор), который будет признавать казаков служилым своим сословием, а главное — платить или дозволять иными способами добывать себе «корм».

Примитивность и наивность политической мысли казачества вполне естественны, причем не только для казачества. Московскому обывателю, составившему «Повесть», такое отношение кажется нормальным, потому он никак не комментирует поведение казаков на митрополичьем дворе. Он просто сообщает далее, что митрополит «страхом одержим бысть» и бежал тайным ходом к боярам.

Следующие эпизоды политических действий казаков — это навязывание членам Земского собора своей воли, полное нежелание слушать другое мнение. Все это свидетельствует о том, что идея «всей земли», выстраданная русским обществом конца XVI — начала XVII в., мало укоренилась в головах казачества, этого нового и временно ставшего в Смуту в центральной России весьма многочисленным сословия, мечтавшего о росте своего социального статуса через вторжение в сословие служилых людей или даже замещение собой прежнего сословия служилых людей. Не Земский собор, а диктатура казачьего круга — вот тот общественно-политический институт, который отстаивает своими действиями в Москве «казачья партия».

Теперь обратимся к «партии князей и боляр». Она упоминается 6 раз, всегда как сила выжидающая, обороняющаяся и явно не имеющая за собой военной опоры. По крайне мере автор «Повести» ничего не говорит о вооруженных отрядах дворян, сынов боярских, стрельцов, городовых казаков и посохи, то есть всех тех, кто составлял четыре разряда ратных и обозных людей Второго ополчения. Такая позиция может свидетельствовать только о том, что к январю-марту 1613 г. силы Второго ополчения были в значительной мере распущены или сами разошлись по домам ввиду истощения казны ополчения и нежелания жить «загоном», то есть фактическим разбоем в подмосковных селах. Полное отсутствие у автора «Повести» сведений о Втором ополчении как самостоятельной военно-политической и общественно-политической силы свидетельствует, что он совершенно не воспринимал его (этот зародыш самостоятельно действующего, думающего «нового» русского общества, ищущего социального компромисса и новой формы государства по средствам «совета всей земли») как значимое общественно-политическое явление.

Авторы монографии «Первые Романовы», опираясь на исследование А.Л. Станиславского, полагали, что к началу работы Собора в Москве находилось не более 1 тысяч служилых людей по отечеству, около 2 тысяч стрельцов, в то время как казаков насчитывалось 10 тысяч человек. Эти расчеты историков вполне согласуются с атмосферой, которую рисует «Повесть о Земском соборе 1613 года»[443].

Равнодушие автора к Пожарскому (к Трубецкому он выразил по крайней мере ироничное сострадание), полное забвение Минина свидетельствует, что для данного москвича Второе ополчение промелькнуло как временный маловажный факт истории, который он либо вообще не заметил, либо счел нужным забыть. Судя по дальнейшему развитию политической карьеры вождей Второго ополчения, такого взгляда придерживался не только неизвестный автор «Повести о Земском соборе 1613 г.», это было мнение значительного большинства русских людей на исходе Смуты.

Собственно, и Земский собор в «Повести» — это не настоящий совет «всей земли», а место сходки неких выборных и казаков, где «партия князей и бояр» заявила свое мнение, обсудив его до того кулуарно. Это мнение, видимо, не получило протеста со стороны дворян и детей боярских, но было решительно перечеркнуто казачьим многолюдством. Причем казаков на Земский собор никто не выбирал, они присутствовали де-факто по силе казацкой сабли и по причине того, что оказались в разоренной Москве 1612–1613 г. основной частью ее населения, отчего в итоге и могли навязывать свое мнение «всей земле».

Еще интереснее, что горожанин, написавший «Повесть», не видит горожан (выборных от посадских людей Москвы и других городов). И это очень важный факт, подчеркивающий «одиночество» активных посадов поволжских и северных городов даже в родственной им среде. Грамоты Д.М. Пожарского и Д.Т. Трубецкого, разосланные в ноябре 1612 по русским городам с призывом присылать в Москву по десять человек «лучших и разумных людей для царского обирания», привели к тому, что на Соборе участвовали посланцы 50 городских посадов[444], но они явно были не в состоянии серьезно противостоять казачьему многолюдству.

Что же тем временем предлагает «партия князей и бояр»? Кстати, к этой партии автор питает больше неприязни, чем к произволу казаков, ходящих вооруженными толпами по Москве.

Представители элитарных слоев прежнего русского общества, оказавшиеся в Москве к 1613 г., по версии «Повести», выдвинули восемь кандидатур в цари: «первый князь Федор Иванович Мстиславский, второй князь Иван Михайлович Воротынский, третий Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, четвертый Иван Никитович Романов, пятый князь Иван Борисович Черкаской, шестой Федор Иванович Шереметев, седьмый князь Дмитрий Михайлович Пожарской, но и осмый причитаючи князь Петр Иванович Пронской. Но да ис тех по Божии воли да кто будет царь или да жеребьют»[445]. Итак, мы видим семь кандидатур, за которыми стоят сторонники, и одного «самовыдвиженца» (Пронского). Причем согласия в «партии бояр и князей» нет, отчего возникает идея выбора царя по жребию. О том же сообщал современникам и потомкам и другой автор эпохи Смуты Авраамий Палицын: «И бысть во всей России мятеж велик и нестроение злейши перваго; бояре же и вельможи не ведущее, что сотворити, занеже множество их зело и в самовластии блудяху»[446]. «Повесть» особо подчеркивает, что «боляра и князья не имели с казаками совета (“втаи мысляше”) насчет царя, и “ожидающи” бояра, чтобы казаки из Москвы отъехали…»[447]

Ожидания эти не оправдались…

Причину неотъезда казаков в «загон» объясняет другой источник — мемуары Арсения Елассонского. В руках Трубецкого и Пожарского оказались доброхоты Сигизмунда III — дьяк из «посадских мужиков» Федор Андронов, Иван Безобразов и другие. Их подвергли пыткам, выведывая о царской казне. Под пыткой умерли дьяк Тимофей Савинов и присланные польским королем паны Соловецкий и Замойский. Остальные показали, что не вся «казна» пропала и указали место, где были спрятаны сокровища: «государственная корона, присланная царем-кесарем Алемании», 22 кивота с святыми мощами, драгоценный скипетр Ивана Грозного и два ожерелия его жены царицы Анастасии Романовны («цена одного этого ожерелья пятьсот тысяч флоринов, а другого — триста тысяч золотых флоринов»), а также многие другие драгоценные предметы из царской казны. «…Открытые посредством пытки деньги и сосуды положили в царскую ризницу и из этих денег много раздали воинам и казакам, и весь народ успокоился»[448].

Земский собор 1613 г. открылся на фоне казачьего многолюдья в столице. «Князи же и боляра, и дворяне, и дети боярские возвестиша друг другу на собор, и собрався на сборныя места, и повестиша казаком на собор». От имени казачества на собор явились атаманы, которые требовали опять дать им царя, которому «им служить». Тогда «партия князей и бояр» представила имена семи кандидатов и «восмаго Пронского». На вопрос казаков, только ли из этого списка будет выбран царь, получила утвердительный ответ и заявление, что надо положиться на Божественный промысел: «Да ис тех изберем и жеребъюем, да кому Бог подаст»[449].

Вот здесь «казаки-просители» и совершили своеобразный государственный переворот. Они заявили, что названные кандидаты избраны «не по Божей воли, но по самовластию», а заодно от имени Бога и, опираясь на авторитет последнего московского Рюриковича Федора Иоанновича, назвали имя своего кандидата. «…по Божии воли и по благословению благовернаго и христолюбиваго государя царя и великаго князя Феодора Ивановича всеа Росии при блаженной его памяти, кому он, государь, благоволил посох свой царский и державствовать на Росии князю Федору Никитичу Романова. И тот ныне в Литве полонен, и от благодобраго корени и отрасль добрая, и есть сын его князь Михайло Федорович. Да подобает по Божии воли тому державствовать». И возопиша атаманы казачьи и все воинство казачье велим гласом воедино: «По Божии воли на царствующем граде Москве и всеа Росии да будет царь и великий князь Михайло Федорович и всеа Росии!»[450].

Очень ярко автор «Повести» сумел воспроизвести реакцию собора на казачью инициативу. «Боляра же в то время страхом одержими и трепетни трясущеся, и лица их кровию пременяющеся, и не един никто не може что изрещи…» «Князь же Дмитрей Трубецкой, лице у него ту и почерне, и паде в недуг, и лежа много дней, не выходя из двора своего с кручины, что казны изтощил казаком и позна их лестны в словесех и обман»[451].

Протест от «партии бояр и князей», по версии «Повести», решился произнести лишь родной дядя Михаила Романова и кандидат в цари от «партии бояр и князей» Иван Никитич Романов. Он между прочим, в отличие от Миши Романова, согласно легенде, упомянутой казаками, был кандидатом на царство еще в 1598 г. (умирающий Федор I всем братьям Романовым протягивал скипетр, но все отказались). «… Князь Михайло Федорович, — произнес Иван Никитич, — еще млад и не в полне разуме». Казаки же глаголюще: «Но ты, Иван Никитич, стар верстой, в полне разуме, а ему, государю, ты по плоти дядюшка прирожденный, и ты ему крепкий подпор будеши»[452].

После данной перебранки «Повесть» сообщает, что казаки начали целовать крест Михаилу, а «боляра» пытались уехать из Москвы, не присягая, но были остановлены казаками и приведены ими к присяге. «И приехав государь от Костромы к Москве, и поклонишася ему вси, и утвердиша на царствующий град Москву и всеа Русии государя царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси. Казаки же вси, выехав из Москвы, сташа в поле»[453].

А.Л. Станиславский обратил внимание на близкое к «Повести о Земском соборе 1613 г.» описание его итога с информацией, которую «Сказание Авраамия Палицына» вложило в уста прибывших в 1613 г. из Москвы в Новгород И. И. Чепчугова, Н. Е. Пушкина и Ф. Р. Дурова. Эти дворяне рассказывали, что казаки, ворвавшиеся вместе с чернью на Собор, обвиняли бояр в желании узурпировать власть, рассказывали легенду о передаче умирающим Фёдором Иоанновичем скипетра Романовым, спорили, в том числе с Иваном Федоровичем Романовым, и неотступились, пока бояре и прочие участники собора не принесли присягу Михаилу Романову[454].

Если сравнивать историю Земского собора 1613 г. по «Повести» неизвестного автора с описанием данного события по «Новому летописцу», памятнику официальной исторической мысли романовского царствования, то совпадают они только в констатации великих разногласий в начале собора: «И многое было волнение людям: каждый хотел по своему замыслу делать, каждый про кого-то говорил, забыв писание: “Бог не толко царство, но и власть кому хочет, тому дает…”»[455]. В дальнейшем рассказ «Нового летописца», куда более краткий и абстрактный по сравнению с «Повестью»: третью часть его составляет пересказ библейского сюжета о царе Сауле и столько же утверждение, что выбор Михаила — это выбор Бога. «И положилась во всех людей мысль, не только в вельмож и служилых людей, но и в простых во всех православных христиан, и в сущих младенцев, и воопили все громогласно, что люб всем на Московское государство Михаил Федорович Юрьев… И была радость великая, как /будто/ из тьмы люди вышли на свет»[456]. О своеволии казаков, об их вражде с боярами и дворянами на соборе, как и об их радении о царе Михаиле нет ни слова. По версии «Нового летописца» казаков вообще не видно в ходе дебатов на соборе.

В аналогичном духе показывает Земский собор 1613 г. и архиепископ Архангельского собора Московского Кремля Арсений Елассонский (Арсений Грек по русским источникам). Интересно, что его рассказ об избрании Михаила резко контрастирует по манере письма с предыдущими главами его мемуаров, где встречаются и благожелательное отношение к планам избрания Владислава, и осуждение московских простолюдинов, поднявших восстание 19 марта 1611 г., и осуждение разгула казаков, и положительные характеристики отдельных польских и литовских панов. Противоречие это можно легко объяснить: Арсений отредактировал последнюю часть своих воспоминаний. Мемуары он закончил в 1619 г. и даже закрыл их стихами, где утверждал, что он «гораздо более, чем Гомер, заставил муз прославлять подвиги россов»[457]. При этом Арсения не смущало, что столь помпезное утверждение мало сообразуется с текстом его труда о Смуте, но он писал по-гречески и был уверен, что если и подвергнут цензуре какую-то часть его сочинения, то из-за трудностей с переводом осилят лишь последнюю, наиболее актуальную для нового царя. Возможно, вся заключительная часть «Мемуаров» написана не самим Арсением Греком, а по его схематическим наброскам его соотечественниками — архимандритом Христофором и архидьяконом Неофитом, которые прибыли на поставление в патриархи всея Руси Филарета Романова в свите иерусалимского патриарха. Кстати, и весь труд Арсения Грека дошел до нас в обработке Неофита и Христофора, отчего текст дается не от первого, а от третьего лица со всевозможным прославлением имени автора.

Сочинение Арсения Елассонского, написанное на греческом языке, не получило распространения в России. Оно было переведено на русский язык в конце XIX в., когда его нашел в архиве трапезундского Сумелийского монастыря профессором Киевской духовной академии А.А. Дмитриевский[458]. В силу всего сказанного заключительный раздел «Мемуаров» Арсения Грека можно отнести к цитированию официальной идеологической линии в освещении конца Смуты, которой придерживалась вырабатываемая в то время романовская традиция.

Особой роли казаков на Земском соборе 1613 г. Арсений, как и «Новый летописец», «не видит» и сразу приступает к главному: «Во святую и великую четыредесятницу, в первое воскресение православия, в большом московском дворце, в присутствии внутри и вне своего народа из всех городов России, архиереи, бояре, князья, архимандриты, игумены, священники, иеродиаконы, дьяки, воины, казаки, купцы и весь народ, волею Божией, все, как бы едиными устами и в одно слово закричали, провозгласили и с радостью приветствовали царем, чтобы царствовал над ними благочестивейший царь и великий князь Михаил Феодорович, сын преосвященнейшего митрополита ростовского кир Филарета и госпожи Марфы Ивановны монахини»[459]. Но другие источники, в частности сочинение троицкого келаря Авраамия Палицына, рисуют картину более близкую к «Повести о Земском соборе 1613 года», с той лишь разницей, что Палицын, к примеру, сообщал, что имя Михаила Романова как кандидата на престол называлось в неких письмах, приходивших в Москву из провинции «от дворян, больших купцов, от городов северских, от казаков», а последней каплей оказалась бумага некоего галицкого сына боярского, где обосновались права Михаила как последнего ближайшего родственника царя Федора Иоанновича. Бумага была подана 21 февраля 1613 г. и в тот же день решением Собора Михаила нарекли царем в Успенском соборе Кремля.

Картина Земского собора 1613 г., запечатленная в «Повести», как и рассказ Палицына, требуют пересмотра взгляда, что на соборе был достигнут компромисс «всей земли». Михаил был грубо навязан казачьей массой. Причем для казаков этот кандидат был, видимо, угоден именно в силу молодости и слабости. Привыкнув в Тушине «играть царем аки детищем», казаки надеялись продолжить эту практику и в Москве. По этой причине другой кандидат, даже более законный исходя из легенды, к которой они апеллировали, Иван Никитич Романов, человек взрослый, казаками не выдвигался. Сам же И.Н. Романов, несмотря на свое родство с Михаилом Романовым, взял на себя труд «сомневаться» в достоинствах племянника как кандидата в цари. Когда же под натиском казаков собор признал Михаила царем, бояре и дворяне — по «Повести о земском соборе 1613 г.» — пытались разъехаться и уклониться от присяги, однако казаки, целовавшие крест Михаилу, не дали им этого сделать. По более поздней летописной версии члены собора, прежде чем окончательно объявить Михаила, послали по городам и волостям справиться о мнении «всей земли» и, только получив положительный ответ, провозгласили Михаила царем. Конрад Буссов писал в конце своей «Хроники», что многие вельможи, «судя по слухам», остались недовольны выбором собора[460].

Так или иначе, но дело было сделано, и казачий кандидат Михаил Федорович Романов, как прекрасно показал В.О. Ключевский, оказался на редкость подходящей фигурой для консенсуса, который и был достигнут, но уже после собора, а потом перерос в общественный компромисс. Собор «поставил» нового царя, легитимировав, наконец, принцип выборного замещения трона при угасании династии. Понятия «государь» и «государство» были наконец разделены. Потому в 1613 г. выбрали не династию, а персонально Михаила Романова, обязав его править с совета Боярской думы и Земского собора. За «всей землей» осталось право после смерти нового государя выбрать на государство кандидата, не обязательно связанного с родом Романовых. Появилась догадка о том, что государство выше государя, а у государя есть долг не только перед Богом, но и перед «землей», обществом. Это был дрейф русской общественно-политической мысли в сторону европейского понимания сущности политической власти, что нарушало незыблемость прежних представлений о «государе-вотчиннике» и его подданных «холопах». Но данного дрейфа было мало для низвержения понятия «государства-вотчинника», которому должны служить подданные, как холопы хозяину.

Казаки же как социальный феномен Смуты удерживали при Михаиле Романове роль влиятельной социально-политической силы недолго — до преодоления последних вспышек гражданской войны и острых международных противоречий, связанных с интервенцией поляков и шведов.

Уже в 1613–1618 гг. казачье сообщество стало распадаться надвое. Одни казаки, заряженные мечтой стать служилыми людьми, постепенно и превращались в служилых людей, большей частью по прибору — городовых казаков. Другие, привыкшие к воле, т.е. стремившиеся быть вне зависимости от власти, законов, общества и даже собратьев, продолжали свое вольное существование, сводившееся к разбою в разных концах обширного Московского государства. «…опять древний враг наш дьявол, — сетует «Новый летописец», — …вложил в простых людей казаков корысть большую и грабеж и убийство православных христиан»[461]. Заруцкий с Мариной и воренком идет через Коломну, Воронеж, Переяславль к Волге, опустошая попадающиеся ему на пути волости. Какое-то время он имел силы для отражения преследующих его царских воевод, пока, наконец, не растерял авторитет и людей у Астрахани. Атаман Баловень развернул настоящую войну под Романовым, Угличем, в Пошехонье, в Бежецком верху, в Кашине, на Белоозере, в Новгородском уезде, Каргополе, Вологде и на Ваге. «Другие же казаки воевали северские и украинные города и многие беды творили, различными муками мучили, так, как и в древние времена, таких мук не было: людей ломали на деревьях, и в рот (пороховое) зелье сыпали и зажигали, и на огне жгли без милости… и многие города разорили и многие места опустошили… В то же время пришли в Московское государство черкасы, воевали многие места, и пошли вниз по Волге»[462].

Черкасы были истреблены в Васильевой Слободке в Балахонском уезде царским воеводой Б.М. Лыковым, а казаки Баловня, теснимые также Лыковым, оказались у Москвы под Симоновым монастырем. Лишь часть из них откликнулась на уговоры властей и встала «на истинный путь», остальные предпочли биться, пока их не пленили, а атаманов не перевешали. «Новый летописец» за 1613–1618 гг. содержит огромный фактический материал на тему борьбы с казачьим своеволием.

А параллельно шел вязкий затяжной спор с Речью Посполитой и Швецией. Именно этот внешнеполитический аспект заставлял нового царя без конца предлагать казакам «милость» и переманивать их на сторону правительства, невзирая на их «пакости». Опираясь преимущественно на служилых казаков, воевода Д.М. Пожарский в 1614 г. и в 1618 г. сумел отразить походы на Москву короля Сигизмунда III и королевича Владислава. Разоренное и дезорганизованное Смутой дворянство, как и стрельцы, на время утратили роль основной военной силы государства, а элитный, как сейчас бы сказали, иностранный военный контингент (служилые московские «немцы»), имевшиеся ранее в XVI в., вообще на время исчезли.

При таком положении не учитывать духовный настрой и материальные запросы казачества было бы самоубийством. «Казаки же начали просить жалованье беспрестанно, а то себе ни во что не поставили, что (литовские люди) всю казну Московскую взяли, и едва у них немного государевой казны отняли. И приходили (казаки) много раз в город. В один же день пришли в город и хотели перебить начальников. За них же вступились дворяне, не дали их перебить. У них же с дворянами много вражды было, едва без крови обошлось»[463]. Так «Новый летописец» описывает ситуацию в Москве сразу после ее освобождения.

Чтобы не злить казаков, а также, из-за бедности казны, «начальники» решили отказать отряду английских наемников, которые предлагали московскому правительству свои услуги. «Немцам же англинским, которые было пришли к Архангельскому городу Московскому государству на помощь… повелели отказать: Бог очистил государство и русскими людьми»[464].

По тем же соображениям отказали шведам и Новгороду. «Пришел же из Новгорода от Якова Пунтусова посланник Богдан Дубровский с тем, что королевич идет в Новгород. Они же ему отказали, говоря: “Того у нас и на уме нет, чтоб нам взять иноземца на Московское государство; а что мы с вами ссылались из Ярославля, то мы ссылались для того, чтобы нам в ту пору не помешали, боясь того, чтобы не пошли в поморские города. А ныне Бог Московское государство очистил, и мы рады с вами, с помощью Божией, биться, идти на очищение Новгородского государства”»[465].

Реабилитация казаков, как и превращение их «взгляда на Европу» в одну из основ мировоззрения русского общества второй половины 1610-х гг., дала нужный результат. Поляки, а заодно и шведы, были вытеснены из России. Заслуги казаков в борьбе с интервентами были отмечены в исследованиях С.Ф. Платонов и В.О. Ключевского. Вклад казаков (этих «дезертиров от тягла») в восстановление независимости и суверенитета России был вынужден признать даже такой ненавистник казачества, как С.М. Соловьев.

Слабость государства после потрясений Смуты привела к тому, что с 1613 г. и до середины XVII в. Земские сборы стали играть исключительно важную роль в политической жизни России. Из социально узкого и подконтрольного довеска центральной власти, коими были Земские соборы XVI столетия, они в первой половине XVII в. стали местом выработки стратегического курса правительства во внешней и внутренней политике, а при первом Романове зачастую и прямо руководили повседневным управлением страной.

Казалось, что прежний вотчинный уклад русского служилого государства уступает место некой переходной социально-политической форме. Вопрос состоял в том, что произойдет дальше? Переход к новой политической, а в широком смысле и социокультурной системе или возврат к вотчинной модели при известной ее «модернизации»?

Рассматривая роль городского посада в прекращении Смуты и роль Земских Соборов при Михаиле Романове, можно предположить, что в России набирала силу новая, условно ее можно назвать протобуржуазной, тенденция, которая вела к рождению «третьего сословия» и превращению русской социокультурной системы в нечто внутренне похожее на западноевропейский социум. Возобладай она и дальше, можно было бы считать вопрос о европеизации России решенным, ибо процесс внутренней органической модернизации, составивший суть развития стран Западной Европы в Новое время, становился «своим» и для России.

Однако в России все пошло по другому сценарию. Силы, сыгравшие главную роль в консолидации общества, освобождении столицы и восстановлении центральной власти (городские слои), постепенно теряли свое значение и влияние. Это особенно заметно в быстрой утрате Пожарским, а главное Кузьмой Мининым, превратившимся из «выборного всей землей человека» в одного из малозаметных думных дворян, способности влиять на принятие новой центральной властью значимых решений. Да и инициатива созыва всех других Земских соборов, кроме собора 1613 г., шла уже не с низа, а с верха, чувствовавшего себя крайне неуверенно и желающего разделить с кем-нибудь груз ответственности за принимаемые решения.

Безусловное количественное и качественное преобладание в России прежних средневековых общественно-хозяйственных форм успешно «топило» ростки новых отношений, прорвавшихся наружу в специфических условиях Смуты.

Смута — катастрофический кризис русского вотчинного государства. Но он произошел не столько в силу разложения или значительной деформации самого вотчинного уклада, сколько под воздействием колоссальных природных бедствий 1601–1603 гг. Опасность саморазрушения системы из-за заваливания власти государя-вотчинника в область крайнего царского произвола была осознана ранее и во многом сведена к минимуму курсом Бориса Годунова в 1584–1601 гг. Прекращение природных бедствий и стабилизация внутреннего и внешнеполитического положения России в 1613–1618 гг. создали благоприятные условия для реконструкции прежних основ. Возрождаемое вотчинное государство стремилось поставить в прежние рамки наиболее расторопных «спасителей Отечества» — провинциальные посадские круги. Все сословия должны были «тянуть» на государство, а не решать за него проблемы внутренней и внешней политики.

Менталитет большинства русских людей — крестьянства, служилых людей по отечеству и по прибору, приказных, и даже самих горожан (1–2% от населения страны) не находил в этой формуле ничего незаконного. Период политической самостоятельности и социально-политического лидерства провинциальных городов в Смуту был слишком кратковременен, чтобы поколебать многовековые вотчинные устои северо-восточной русской государственности.

Боярство в Смуту

 

Аналогичные настроения захватили и боярство, класс, представители которого в Смуту немало потрудились над изменением своего «места» в государственной системе России. Боярство как самостоятельное сословие в Смуту пережило свою «лебединую песню». С рождением единого Московского государства, то есть с торжеством вотчинного уклада (достижением им логической государственной завершенности), боярство было «опущено» на положение привилегированных «холопов государевых». Ранее в удельный период обычным делом было свободное перемещение бояр и прочих «слуг вольных» от князя к князю. В XV–XVI вв. шел процесс «закрепощения сословий», который первым заметил Б.Н. Чичерин[466] и значительно проанализировал В.О. Ключевский. Однако сознательное смирение и признание такого положения боярства пришло не сразу. Это демонстрирует и поведение отдельных бояр в опричное время, и ярко отражено в истории русской общественно-политической мысли перепиской Андрея Курбского и Ивана Грозного. Очагом боярской оппозиции, прежде всего идейной, были древнейшие аристократические роды Москвы и бояре-княжата. Однако в конкуренцию им власть поднимала «новую знать», которая со временем в XVII столетии окончательно вытеснит «старую», чтобы в будущем XVIII петровско-екатерининском веке, в свою очередь, быть потесненной другой «новой аристократией», поднявшейся своей преданностью престолу.

В конце XVI в. «Годунов принадлежал к новому второму поколению бояр московских. Представителями старого поколения были Патрикеевы и старые Шуйские с товарищами, помнившие хорошо свое происхождение, прежнее положение свое относительно великих князей и старавшиеся поддержать его. Это поколение было сломлено усилиями Ивана III, сына его Василия III и внука Ивана IV, Годунов воспитывался, достиг боярства во вторую половину царствования Грозного, в то время, когда боярин не мог безнаказанно обнаружить самостоятельность своего характера, когда он должен был сохранить свою жизнь, свое приближенное к царю положение только при ясном сознании своей слабости, своей полной зависимости, беспомощности, только заботливо наблюдая за каждым движением наверху и около себя, с напряженным вниманием озираясь на все стороны»[467]. Для Годунова подобное поведение было нормой. Поэтому, став царем, он стал настоящим государем-вотчинником, требующим от прежних собратьев-бояр именно такого поведения. Его активный интерес к европейским «новшествам» не был направлен на изменение социально-государственных порядков. Он развивал прежнюю тенденцию избирательного заимствования западного, преимущественно военно-технического опыта.

«Старое» же боярство играло роль крайне противоречивую. В удельные времена оно вернуться не могло, да это было для бояр и невыгодно с экономической точки зрения, т.к. полученные им из рук всесильного государя крупные вотчины и поместья были разбросаны по всем уездам России, не имея компактного сосредоточения. Как классу, занимающему высшие посты на государевой службе, боярам не было выгодно ослабление русского государства, падение его внешнеполитической мощи, тем более территориальный распад. Поэтому в их сознании мелькнула мысль, что вернуть безопасное социально-политическое положение высшему классу может реформа государственной власти не по старому удельному варианту, а заимствуя европейский опыт. Разница в положении русской аристократии и аристократии западной, в частности в странах, ближайших к России, — Речи Посполитой или Швеции — была хорошо известна боярам. Однако желая изменить свое положение, они вовсе не намеревались менять положение иных социальных сил России, тем более что последние в силу своего задавленного положения, сами плохо понимали, чего они хотят, еще хуже это выражали и совсем не были способны на организованное сословное политическое движение.

В итоге все проекты, выдвинутые аристократией и содержащие намек на возможную деформацию вотчинного уклада по европейскому образцу, были узкоаристократическими, малопонятными и объективно малоинтересными остальной части московского общества. Социально-политический эгоизм боярства был следствием его прежнего положения в рамках вотчинного уклада. Причем власть немало озаботилась, чтобы изолировать боярство от прочих социальных слоев, создав в свое время и культивируя в течение всего XVI в. местничество с одной стороны и ненависть низов к «плохим боярам» — с другой.

Неудачи в осуществлении боярских проектов привели к тому, что в боярстве (как в «новом», так и в остатках «старого») взяла верх позиция, воспитанная Иваном Грозным. В конце Смуты бояре не меньше духовенства, испуганного возможностью появления в пределах России духовных конкурентов — миссионеров иных христианских конфессий, ухватились за «родную старину». И не ошиблись. По крайней мере, те силы (прежде всего посадские люди провинциальных городов и организованная ими часть провинциального дворянства и служилых людей по прибору во главе с Мининым и Пожарским), которые в конце 1611–1612 гг. вывели Россию из Смуты, в 1613–1645 гг. были оттерты от реальной власти. Зато «изменники» были реабилитированы. Родственники Михаила Глебовича Салтыкова, эмигрировавшего в Речь Посполитую, вовсе не числились «изменниками», как и тушинцы Романовы и вождь казачьих ватаг Дмитрий Трубецкой. С этим легко согласилось остальное русское общество, судя по позиции Земских соборов, которые в годы царствования Михаила Романова были отнюдь не декоративными.