Дворяне и сыны боярские в Смуту

Что касается позиции средних и мелких служилых людей по отечеству, то политические стремления данного сословия недостаточно ясны в отличие от их социально-экономических целей. Источником, по которому мы можем судить о воззрениях средних служилых людей в Смуту, может служить Приговор 30 июня 1611 г., составленный в дворянской части Первого ополчения.

Вообще до созыва Первого ополчения дети боярские и их вожди действуют очень спонтанно, разрозненно и противоречиво. В 1604 г. при появлении первого самозванца дворяне еще исполняют свой долг в царском войске, хотя делают это по замечанию иностранного наблюдателя как-то не ревностно, словно из-под палки. Между тем политика Бориса Годунова, которую он вел с момента смерти Ивана Грозного, была весьма продворянской, и холодность дворянства в деле защиты династии Годуновых можно объяснить лишь крайней неразвитостью их политического чутья, а также тем, что дворянство, как и большая часть простого народа в годы катастрофического голода и мора было охвачено настроениями ожидания конца света. Эти мистические откровения были следствием попыток осмыслить природу невиданных бедствий (природных катастроф, повлекших за собой неурожай, эпидемии и голод), охвативших Россию в 1601–1604 гг. Догадка о расплате за грех, совершенный народом, избравшим «неприрожденного царя», в то время как выбор государя — дело Бога, была единственным и естественным объяснением, которое могло прийти в голову русского человека начала XVII столетия. Ощущение столь тяжкого греха, как и неотвратимости наказания, заслонили для дворян социально-экономические выгоды, полученные ими от введения Урочных лет и прочих закрепостительных актов Бориса Годунова.

Смерть Бориса развязала дворянам руки, и они принялись действовать, но крайне спонтанно, малообдуманно, а главное по-разному. Заговор Петра Басманова под Кромами разделил служилых людей на два лагеря. «Посвященные» радостно приветствовали «царевича Димитрия». Непосвященные в планы заговорщиков несуразно стояли под насмешками первых, растерянно бродили по лагерю и, наконец, разошлись по домам, не имея не сил, не желания защищать молодого царя Федора Годунова, которому совсем недавно все целовали крест. Явление Болотникова застает дворянство в той же раздвоенности. Кто-то послушно присягает Шуйскому, но без особого усердия, а кто-то во главе с веневским дворянином Истомой Пашковым или рязанцем Исаком Сунбуловым оказывается в лагере повстанцев.

В последнем особенно отличились служилые люди заокских и северских городов Путивля, Венева, Каширы, Тулы, Рязани. Впрочем, прелестные письма Болотникова к холопам и черни насторожили служилых людей, что и сказалось 2 декабря 1606 г. в ходе решающей битвы болотниковцев с войсками Шуйского под Москвой. Дворяне предпочли перебежать в царский лагерь, за что вместе с наградными золотыми монетами получили весомые выгоды — новые денежные оклады и поместья. Но Шуйский не стал дворянским царем, неслучайно восставшие москвичи именно во главе с рязанским дворянином Захарием Ляпуновым свергли этого «боярского государя».

Пока Захарий Ляпунов свергал Шуйского, другие дети боярские служили Тушинскому вору, причем многие оказались в войске весьма независимого, более всего самому себе служащего литовского гетмана Яна Петра Сапеги. Сапега после бегства Лжедмитрия II из Тушинского лагеря не сразу решил, куда податься: к королю ли, к самозванцу ли в Калугу или куда еще? Он писал калужскому воеводе Дмитрию Трубецкому: «Писали мы к вам, господин! …но вы от нас бегаете за посмех: мы вам никакого зла не делали и впредь делать не хотим; мы хотели в вами за вашу веру христианскую и свою славу и при своих заслугах горло свое дать, и вам следовало бы с нами советоваться, что ваша дума? Про нас знаете, что мы люди вольные, королю и королевичу не служим…а кто будет на Московском государстве царем, тот нам и заплатит за наши заслуги… у нас в рыцарстве большая половина русских людей, и мы заказываем и бережем накрепко, чтоб над святыми божьими церквами разорения никакого не было, а от вора как уберечься, да разве кто что сделал в отъезде?»[468]. Вождь будущего Первого ополчения Прокопий Ляпунов через дворянина бывшего тушинского воеводу Федора Плещеева пытался наладить связь с Сапегой. «От Прокофья Ляпунова, — писал Плещеев гетману, — идут к тебе послы о том же добром деле и о совете: а совету с тобою Прокофий и все города очень рады, про заслуженное же они так говорят: не только тогда заплатим, как будет царь на Москве, а нынче рады заслуженное платить»[469]. Писал Ляпунов и сам о желательности «совета» дворянского ополчения с Сапегой пану Чернацкому, а одновременно, по слухам, писал и своему будущему конкуренту атаману Заруцкому, обещая рассмотреть в качестве кандидата на московский трон «царевича Ивана», сына Марины Мнишек, с которой Заруцкий был тогда уже в связи. Правда, из переговоров Ляпунова с Сапегой ничего не вышло. Сапега «вернулся» к Тушинскому вору, потом отъехал на службу польскому королю. Гетман дважды спас польский гарнизон в Москве от голодной смерти, пробившись в Кремль сквозь ряды ополченцев с провиантом, и, наконец, умер в Кремле осенью 1611 г., а его люди во многом заменили «ляхов», ушедших от Гонсевского летом 1611 г.

Столь явная неразборчивость русских дворян и их вождей в выборе «партий», которым они служат, свидетельствует об отсутствии у дворянства как сословия какой-либо политической программы и организации. Ни о чем, кроме безропотной службы государю, им прежде не приходилось думать. Когда же законного государя не стало, а Смута поставила их перед подобной задачей, это вызвало полную неразбериху в мозгах и действиях среднего и мелкого служилого люда по отечеству.

Первые более или менее определившиеся политические идеи появились у дворянского сословия в 1611 г. к моменту создания Первого ополчения. По версии «Нового летописца», ратные люди, дворяне и казаки, посоветовавшись между собой, направили вождям ополчения челобитную, чтобы учинить договор. Челобитная не понравилась Трубецкому и Заруцкому, «Прокофий же Ляпунов к их (дворян) совету пристал, повелел написать приговор»[470].

В «Приговоре» 30 июня 1611 г. мы видим две политические идеи. Первая касалась «совета всей земли», то есть необходимости Земского собора как сословно-совещательного и даже законодательно-контрольного органа. Выборные ополчением «троеначальники» — дворянский воевода Прокопий Ляпунов и вожди тушинского казачества Иван Заруцкий и Дмитрий Трубецкой составили земское правительство, которое, согласно «Приговору», должно было «строить землю и промышлять всяким земским и ратным делом». Но это правительство не могло принимать важнейшие решения (например, о выборе царя) без ополченческого совета, который мыслился как «всеземский совет». К тому же в случае неудовлетворительного исполнения «троеначальниками» своих обязанностей «совет всей земли» мог их сместить. Таким образом, «совет всей земли» по «Приговору» Первого ополчения обладал куда большими полномочиями, нежели его «собратья» по договорам 4 февраля и 17 августа 1611 г. Если бы это положение действительно стало отправной точкой воссоздания центральной государственной власти, возникла бы социально-политическая конструкция, требовавшая от общества (всех русских сословий, посылающих выборных на «совет всей земли») большой активности и ответственности. Начался бы процесс консолидации сословий, организации их именно как особых социальных корпораций, наделенных наследственными правами и обязанностями, которые должны были облечься в правовую форму.

Однако беда состояла в том, что данных качеств у русского общества еще не выработалось. Тот же «Приговор» хоть и декларировался как дворянский и казачий договор в рамках данных социальных сил участников Первого ополчения, но на самом деле был документом, составленным руководством дворянской части ополчения, навязанный казачеству, которое мало задумывалось над социальными последствиями данного решения, но было страшно разочаровано и раздражено тем, что «Приговор» практически не касался перспектив «социального роста» казаков-участников ополчения, а к казачеству, как широко разросшемуся в Смуту классу или, точнее, общественному феномену, вообще был враждебен. Между тем в челобитной, поданной ополченцами троеначальникам с просьбой составить «Приговор», казаки прямо просили о гарантиях тем своим собратьям, которые в прошлом были холопами тех бояр, «что в Москве сидят»[471]. Получилось, что руководство ополченцев-дворян, признав необходимость Земского собора, узурпировало за собой право высказываться от имени всего русского общества, не дожидаясь созыва подлинного Земского собора или хотя бы его суррогата — «совета всей земли» в масштабе участников Первого ополчения.

Второй политической идеей, которая противоречила первой, была откровенно консервативная в своей сути и не подходящая казакам по форме позиция — «пусть все станет, как прежде» — в вопросах тягла и службы. Это означало восстановление прежних вотчинных порядков и недопуска расширения дворянского сословия за счет вливания во дворянство в массовом порядке казаков. «Приговор» кратко, что называется между строк, бросал, что некоторые старые казаки могут быть поверстаны земельным имением и окладами, другие могут служить за денежное жалованье, но при этом громко звучало главное требование дворян: вернуть всех беглых крестьян и холопов, то есть основную социальную базу казачества времен Смуты, в прежнее состояние! Если с первой частью («все будет, как прежде») казаки были согласны, более того — это была их социальная мечта, но только при условии, что они гарантированно переместились вверх по общественной лестнице, войдя в состав служилого класса, обеспеченного землей и рабочей силой. «Приговор» не гарантировал этого даже для всех казаков — участников Первого ополчения, хотя, конечно, намекал ополченцам-казакам о гипотетической такой возможности. Но на первом плане стояли социально-экономические интересы «настоящих» служилых людей — сынов боярских и дворян. Вот здесь служилые люди по отечеству сумели проявить сословную солидарность, почувствовав угрозу со стороны «выскочек», бывших «своих холопов».

Рассмотрение вопроса о наведении порядка в поместных и вотчинных дачах, восстановлении здесь позиций дворян и даже усилении этих позиций по отношению к родовитой знати, боярству, заняло основную часть «Приговора». Он старательно «забывает», на чьей стороне в 1604–1611 гг. служили дворяне и от кого получили они поместья и вотчины. Важно лишь, чтобы размер земельных владений, полученных служилыми людьми от всех прежних вождей и монархов (Бориса и Федора Годуновых, Лжедмитрия I, «большого воеводы» Ивана Болотникова, Тушинского вора, Василия Шуйского, литовского гетмана Яна Сапеги, королевича Владислава, правительства «всей земли» Первого ополчения), соответствовал старым, практиковавшимся до Смуты правилам. «Приговор» требовал «отобрать дворцовые села и черные волости, равно и денежное жалование, у всех людей, которые, служа в Москве, Тушине, Калуге, получили их не по мере своей… Поместья и отчины, разнятые боярами по себе и розданные другим без земского приговора, отобрать назад и из них дворцовые и черные волости отписать во дворец, а поместные и вотчинные земли раздать беспоместным и разоренным детям боярским… Дворянам, детям боярским и всяких чинов людям, съезжавшим с Москвы, бывшим в Тушине и Калуге и сидевшим по городам, давать вотчины против московских сидельцев, а не против тушинских окладов их»[472].

Приведенные статьи «Приговора» были направлены не только на восстановление старых норм поместных раздач, они явно били по столичным дворянам-перелетам, тушинским боярам, включая Д. Трубецкого и И. Заруцкого, которые обогатились сверх меры в смутные годы. «Новый летописец» прямо указывает, что Заруцкий «взял себе города и волости многие». «Ратные люди под Москвой помирали с голоду (а Заруцкий. — Прим. авт.) казакам дал волю великую; и были по дорогам и по волостям грабежи великие. Против Заруцкого от всей земли была ненависть великая. Трубецкой же между ними (троеначальниками. — Прим. авт.) никакой чести не имел»[473]. Это еще раз подчеркивает, что авторами «Приговора» были провинциальные дворяне, «нетушинцы», и объясняет ту вражду, которая, по сведениям русского летописца, сразу установилась между Прокопием Ляпуновым, с одной стороны, и Дмитрием Трубецким и Иваном Заруцким — с другой. «Летописи сохранили нам любопытное известие, что ратные люди били челом троеначальникам, чтоб они не попрекали друг друга Тушином: разумеется, что упрек мог быть делаем только Ляпуновым Трубецкому и Заруцкому, которые были тушинские бояре, хотя он был равный им во власти троеначальник, однако по своему боярству Трубецкой и Заруцкий занимали перед ним высшие места, он писался третьим, и ему приятно было напоминать старшим товарищам, что они не имеют права величаться своим боярством, добытым в Тушине»[474].

Вообще Ляпунов был во многом человеком, которому именно Смута, обрушившая прежние устои, позволила развернуться и проявить талант, энергию и характер. Выступая в «Приговоре» за восстановление «старины», чтобы все стало, «как прежде», Ляпунов, человек «худородный» по понятиям этой «старины», постоянно вел себя вопреки ей. Он действовал самостоятельно, рвался к первенству, решительно отстранял людей сановных или родовитых, не упускал случая унизить их. «Сей же Прокофий Ляпунов, — читаем в «Новом летописце», — не по мере вознесся и гордостью был обуян. Много отцовским детям позору и бесчестия делал, не только боярским детям, но и самим боярам. Приходили к нему на поклон и стояли у его избы много времени, он никакого человека к себе не пускал и многоукоризненными словами многих поносил, к казакам жестокость имел»[475]. Эта противоречивость Ляпунова вполне объективно отражала те разновекторные политические, социальные и нравственные стремления, которые бушевали в Смуту в московском обществе.

«Приговор» благоразумно желал «забыть» прежние «грехи» русских участников ополчения, но «антитушинские» и «антикоролевские» нюансы весьма заметны в ряде его положений. Документ оставляет без ревизии землевладение прежних противников тушинцев — тех дворян и детей боярских, которые были сподвижниками Скопина (напомним — П. Ляпунов был ярым сторонником перехода короны к М.В. Скопину-Шуйскому); дворян, отправленных с послами под Смоленск и теперь «заложенных в Литву», а также поместные и вотчинные владения смоленских «сидельцев».

В центре внимания «Приговора» постоянно находятся интересы рядовых, бедных и провинциальных дворян. Так, требование отнять все земельные владения, розданные именем польского королевича, не распространялось на дворян, у которых эти поместья были единственными. Нельзя было трогать поместья у жен и детей, погибших дворян. Требование изъять поместья и вотчины служилых людей, которые не прибыли из «польской Москвы» на службу в ополчение, не касалось тех дворян, которые не сделали этого «по бедности», при условии, что розыск подтвердит версию «бедности». Так же нужно было поступать с детьми боярскими, которые удержаны в Москве «поневоле». «Ратным людям, которых поместья находились в порубежных местах и разорены от литвы или от крымцев, дать поместья в других замосковных городах, “как им можно сытым быть”»[476].

«Приговор» предполагал наделение ратных людей, прежде всего дворян — участников ополчения, поместьями по решению «бояр» (троеначальников и глав ополченческих приказов) с согласия «всей земли». При этом церковные земли в раздачу не брались, а взятые прежде возвращались церкви. Подчеркивалось, что «бояре», поговорив со «всею землею», вольны раздавать и вотчины, но не должны нарушать «прежнего приговора патриарха Гермогена» на данный счет. (Что это был за приговор — не известно, т.к. текст его не сохранился.)[477]

На фоне столь подробно разработанного вопроса о землевладении служилых людей по отечеству упоминания о претензиях казаков выглядели жалко. «Если атаманы и козаки служат давно и захотят верстаться поместными и денежными окладами и служить с городов, то их желание исполнить; а которые верстаться не захотят, тем давать хлебное и денежное жалование»[478].

«Приговор» предполагал прекращение самостоятельных казачьих или дворянских «загонов», справедливо приравнивая данную форму заготовки провианта, фуража и прочих необходимых ополченцам вещей к разбою. Надеялись организовать централизованное снабжение ополченцев, при этом заготовку кормов и прочего в волостях передать в руки специально назначенных «добрых дворян» с подчиненными им группами детей боярских, стрельцов и казаков. Собирать корм нужно было строго «по указу», не держать денежных доходов у младших воевод, а присылать их в казну ополчения.

Последние указания были плохо реализованы. Возможно потому, что казакам, привыкшим к самостоятельному сбору «корма» по волостям, выделяемая на их содержание доля казалась мизерной, поэтому казачьи загоны продолжались, как и злоупотребления по их ходу. «Приговор» требовал суда «бояр» (троеначальников и прочих высоких должностных лиц ополченческого аппарата управления) над виновными в разбоях и грабежах, предусматривалась даже смертная казнь, «смотря по вине». Однако утвердить смертный приговор могло только решение «всей земли».

В целом «Приговор», составленный от имени и в интересах рядового провинциального дворянства, не столько примирил дворян и казаков внутри Первого ополчения, сколько обострил их отношения и в конце концов привел его к распаду. Поводом стало дело о разбое одного из казачьих отрядов в ходе «загона» у Николы на Угрешне. На жалобу пострадавших крестьян дворянин Матвей Плещеев ответил тем, что «посадил в воду» 28 казаков. Казаки вытащили товарищей и привели в таборы, где зазвучали призывы к убийству Ляпунова. Тем более что командир польского гарнизона А. Гонсевский сумел удачно организовать «идеологическую диверсию», распространив среди казаков слух о якобы имевшихся у «литвы» грамотах П. Ляпунова, в которых он писал в другие города: «Где поймают козака — бить и топить, а когда, даст Бог, государство Московское успокоится, то мы весь этот злай народ истрибим»[479].

Дело кончилось демаршем Ляпунова, который решил уехать из ополчения. Казаки возвратили его, вызвали на казачий круг и убили. Наблюдавший за этой драмой из осажденного Кремля и Китай-города грек Арсений Елассонский, архангельский архиепископ, заявляет: «Войска и народ, видевшие неожиданную и злую смерть Прокопия, сильно были опечалены, много плакали и горевали, лишившись такого великого мужа, прекрасного и достойного полководца, хотя не знали, что делать, так как боялись сильно казаков… Вместо сего Прокопия они сделали главнокомандующим Ивана Мартыновича Заруцкого, человека достойного и сведущего в военном деле, и Андрея Просовецкого, которые очень много воевали словом и делом даже до смерти. Случайно, во время смерти Прокопия, возвратился пан Ян Сапега из деревень и городов, которые он грабил, и… так как русские стражи, по случаю волнения и смерти Прокопия, не находились в воротах, воины пана Яна Сапеги неожиданно вошли внутрь города чрез Никитские ворота… и поляки, освобожденные из заключения, ожидающие помощи и войска от великого короля день на день, входили в Кремль и выходили»[480]. За этим последовали нападения казаков на служилых людей, некоторые из этих нападений провоцировал Заруцкий. Так, к примеру, приехавшие к ополчению под Москву из Калуги смоленские, вяземские и дорогобужские дворяне получили от Ляпунова, Трубецкого и глав приказов поместья под Арзамасом и в Ярополче, куда и были отпущены. После гибели Ляпунова Заруцкий «не повелел их (начальников) слушать, а из Ярополча казакам повелел выбить» дворян вязьмичей и дорогобужан[481]. Все это привело к отъезду дворянских отрядов из-под Москвы, что резко ослабило Первое ополчение, сделав задачу освобождения столицы от оккупантов непосильной для оставшихся в таборах казаков Трубецкого и Заруцкого.

Итак, разобрав идейные посылки и действия социальных сил в Смуту, мы можем констатировать сплав новых, весьма смутных политических представлений с живо ощущаемым желанием возродить «старомосковскую тишину». Это противоречие стало характерной чертой менталитета бояр, служилых людей, горожан и казаков, то есть тех социальных групп, которые оказались самостоятельными действующими лицами русской истории в Смуту.

Важно, что к концу Смуты новые идеи не превалировали в духовных поисках общества. Они почти не коснулись душевного и умственного настроя крестьянского большинства. Миф о доброй «старомосковской тишине» все более овладевал русскими людьми. Это обусловило идеологическую и психологическую готовность народа к восстановлению прежнего вотчинного уклада. Сама русская Земская монархия первой половины XVII в. не стала аналогом сословно-представительной монархии на Западе. По мере укрепления центральной власти она без всякого сопротивления сословий готова была уступить место самодержавию.