Виднейшие русские «западники» XVII в

 

Но русское государство как растущая европейская империя, которая имела все шансы с помощью европеизации превратиться в великую европейскую державу, не желала упустить свой шанс. Поэтому процесс европеизации не прекращался. В ходе него виднейшими государственными деятелями стали несколько русских «западников», входивших в ближайшее политическое и личное окружение русских правителей.

Одним из них во времена Алексея Михайловича являлся Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин. Свои убеждения он приобрел задолго до превращения в доверенное лицо царя. Ордин-Нащокин происходил из провинциальных псковских служилых людей. Его род имел значительного предка во времена Ивана Грозного, но потом оскудел и опростился. Это, впрочем, не помешало Афанасию Лаврентьевичу получить отличное образование. И это тоже примета, «новшество» XVII столетия. Провинциальный служилый человек был обучен математике, знал латинский и немецкий языки, позже выучил польский. Его отличали предельное рвение на государственной службе и крайне критическое отношение ко всему, что он видел в России. Понятно, что такое сочетание могло не испортить карьеру только при явном расположении монарха к «трудоголику-критикану».

Став ближним боярином царя, Нащокин донимал его докладами о бестолковых порядках и бестолковых московских людях. «Ворчать за правду и здравый рассудок он считал своим долгом и даже находил в этом удовольствие»[1160]. Еще находясь на провинциальной службе в родном ему Пскове, он взял за привычку, откинув традицию, которую счёл вредным предрассудком, сравнивать отечественные и зарубежные порядки. В итоге он стал ревностным поклонником Западной Европы, а став большим человеком, первым открыто высказал мысль: «Доброму не стыдно навыкать и со стороны, у чужих, даже у своих врагов». Он взял за правило писать царю доклады, высказывая своё мнение по разным внутренним и внешним политическим вопросам, хотя не имел на то приказа. Перо он имел бойкое, на письме, как и в устном споре, был убедителен. От этого его взгляды и убеждения разделял часто и сам царь, и его сподвижники. Оказывать влияние не столько чином и фавором у монарха, сколько силой идеи и рационального её доказательства было веянием Нового времени.

Другой, также явно новой чертой русского государственного деятеля XVII в., проявившейся у А.Л. Ордина-Нащокина, был талант находить неожиданные для прежней русской государственной политики решения.

Пожалуй, самой яркой его дипломатической победой было заключение в январе 1667 г. Андруссовского перемирия. В ходе 8-месячных переговоров «неуживчивый» Ордин-Нащокин сумел найти общий язык с извечно сложным для России противником, каким была Речь Посполитая. Афанасий Лаврентьевич оспорил у нее Смоленск, Северскую землю, часть Украины и даже Киев (временно — на два года). «Временно» — оказалось надолго. Что показательно, несмотря на свою преданность интересам России, Ордин-Нащокин испытывал глубокие угрызения совести от того, что его клятва полякам о двухлетнем владении Россией Киевом оказалась ложью. Однако главное достижение Адрусова было не в территориальных приобретениях, а в том, что это перемирие заложило основу дальнейшего перехода от вековой русско-польской войны к компромиссу, где русская сторона, как мы знаем, оказалась в куда большем выигрыше, нежели Польша.

В своих внешнеполитических мечтаниях Афанасий Лаврентьевич строил проект, который международным размахом выходил за рамки только русских интересов. Помыслы главы Посольского приказа сводились к тому, чтобы создать мощнейшее новое государство в Восточной Европе за счет соединения всех славян под руководством России и Польши, связанных династическим союзом. Могущество такой державы, говорил Ордин-Нащокин в Москве в 1667 г. в речи перед приехавшими польскими послами, будет несоизмеримо выше всех прочих европейских стран.

В подобных устремлениях русский дипломат был не одинок. О единстве славян грезил на юге Европы один католик — хорват Юрий Крижанич. Прибыв самовольно в Россию в 1659 г. и назвавшись православным сербом, Крижанич был обескуражен бедностью, невежеством, отсутствием образования в Московии в сравнении с западными странами. Однако все это, как и ссылка в Сибирь, не уничтожили веры Крижанича, что именно Россия, независимая от немцев страна, сумеет объединить всех славян, избавив их и от немецкого, и от турецкого ига. Идеи Крижанича питал процесс формирования национального самосознания славянских народов, входивших в Священную Римскую империю германской нации. Несмотря на явный антигерманизм, Крижанич указывал, что только освоение «немецкого» знания, хозяйственного и культурного опыта сделает Россию той страной, которая осуществит общеславянскую миссию. Свои идеи этот заграничный поборник европеизации России изложил в книге «Политичные думы» (другое название — «Разговоры о владетельству»). Он писал ее 22 года, в том числе в Тобольске, и послал новому царю Фёдору Алексеевичу. Впоследствии эта книга в рукописных вариантах оказалась не только в царской библиотеке, но и в библиотеках многих прогрессивных русских людей. Сам же Крижанич, более не скрывавшей своей веры, был возвращен из ссылки и, что знаково для эпохи, отпущен на Запад в 1677 г.

Ясно, что, говоря о всеславянском единстве в 1667 г., Ордин-Нащокин еще не читал труда Крижанича. Следовательно, мысль о славянском единстве зарождалась в разных концах Европы.

Но не только западное европейское направление политики интересовало Нащокина. Он всячески ратовал за развитие торговли России с Ираном, Хивой, Бухарой, снаряжал посольство в Индию, думал о колонизации Приамурья и организации там казачьей колонии. Ордин-Нащокин просчитал реальные перспективы развития российской империи на два столетия вперед, чем, несомненно, внес огромный вклад в развитие стратегии русской внешней политики и за пределами своего XVII столетия.

Во внутренней политике критика Афанасия Лаврентьевича сосредоточивалась на чрезмерной опеке центральными государственными органами исполнителей на местах, превращении их в бездумных, медлительных исполнителей. Он и здесь апеллировал к опыту Запада, где, по его мнению, ставя опытного полководца, доверяют ему самому распоряжаться ходом событий, а не ждать указов из центра. Рутина прежнего времени, особенно местнические предрассудки, казались Ордину-Нащокину основой волокиты, произвола и непрофессионализма приказного и военного русского аппарата.

Отличал Ордина-Нащокина и «комплекс чести» в отношении подчиненных и простонародья, что было редкостью для русского служилого класса. Еще будучи провинциальным воеводой в Кукейносе во время Русско-шведской войны 1656–1658 гг., Ордин-Нащокин был поражен тем насилием, которое по «доброму старому военному обычаю» творили русские рейтары и казаки в оккупированных районах. Воевода как мог пресекал этот произвол, писал о нём царю. Алексей Михайлович, наделённый даром находить и ценить людей более способных и решительных, чем он сам, произвёл воеводу в думные дворяне. В грамоте, выданной Нащокину, было подчеркнуто, что он голодных «кормит, жаждущих поит, нагих одевает, до ратных людей ласков, а ворам не спускает»[1161].

Еще более щепетильным в нравственном плане был другой «западник», любимец Алексея Тишайшего — Фёдор Михайлович Ртищев. «Возлюби ближнего, как самого себя» — этот завет Христа, столь часто повторяемый, но мало исполняемый в «старомосковскую тишину», Ртищев сделал правилом своего поведения. Ближний постельничий, знавший Алексея Михайловича с детства, потом дворецкий и «дядька» (воспитатель) старшего царевича Алексея Алексеевича, Ф.М. Ртищев взял на себя роль быть миротворцем при дворе. Мирить заносчивых воевод, всем недовольного Ордина-Нащокина, неукротимых Никона и Аввакума стало его кредом.

Он же являл пример деятельного благотворителя. «Сопровождая царя в польском походе (1654), Ртищев по дороге подбирал в свой экипаж нищих, больных и увечных, так что от тесноты сам должен был пересаживаться на коня, несмотря на многолетнюю болезнь ног, в попутных городах и селах устроял для этих людей временные госпитали, где содержал и лечил их на свой счёт и на деньги, данные ему на это дело царицей»[1162]. В Москве для бедных и больных он построил на свои средства богадельню.

Частные начинания Ртищева навели царя Фёдора на мысль о государственном и церковном благотворительстве. В 1681 г. на церковном соборе Федор III предложил духовенству открыть такие приюты по всем городам, о чём собор и принял специальное решение. Так частные начинания «новых людей» открывали путь социальным преобразованиям властей.

Преобразователем с куда более широкой программой действий выглядит глава правительства Софьи — князь Василий Васильевич Голицын. К сожалению, шаткое положение правительницы не дало возможности её любимцу не только осуществить эту программу, но даже приступить к ней. Правда, и две тысячи каменных домов, построенных по свидетельству иностранца-современника в Москве и ее окрестностях за 7 лет правления Софьи и Голицына, говорят о многом. Благополучие народа явно возрастало.

Мы имеем возможность судить о планах боярина по запискам француза Невелля, польского посланника. «Если бы я захотел написать все, что я узнал об этом князе, — замечал Невилль, — я никогда бы не кончил; достаточно сказать, что он хотел населить пустыни, обогатить нищих, дикарей превратить в людей, трусов в храбрецов, пастушечьи шалаши в каменные палаты»[1163]. Историки, особенно источниковеды, весьма критически относятся к запискам Невилля. Восторженное его преклонение перед Голицыным могло объясняться покровительством ему «первого министра». Поэтому информация Невилля требует серьезного подкрепления из иных источников.

Самым «европейским» и передовым взглядом В.В. Голицына было стремление избавить Россию от крепостного права. Об этой идее Голицына сообщает труд Невилля. Молдавский историк Д.Т. Урсул, изучавший деятельность посольского дьяка Н. Спафария, и английская исследовательница Линдси Хьюз, автор фундаментальной монографии о времени царевны Софьи, полагают, что это сообщение заслуживает доверия. Информация о взглядах Голицына на крепостное право «появляется в заключительной части сочинения Невилля, которая была написана на основе сведений, предоставленных дьяком посольского приказа Николаем Спафарием (Милеску), ближайшим помощником Голицына»[1164]. Известно также, что князь не раз обсуждал тему крепостного права с Иоганном фан Келлером, Патриком Гордоном, Лаврентием Рингубером, о чём они же и сообщают. Критическое отношение этих собеседников Голицына в отношении крепостничества в России находило сочувствие у «первого министра». В библиотеке Голицына находилась книга «Commentariorium de republica emendata», ее автор, польский гуманист Анджей Моджевский, был противником крепостного права, ратовал за его постепенное сворачивание, расширение прав всех категорий земледельцев, а не только шляхты, как и постепенный переход к равенству всех сословий перед законом[1165].

Судя по всему, В.В. Голицын был не только «западником», но и «государственником», как многие либеральные бюрократы середины XVIII–XIX вв. Во главу угла он ставил интересы государства. В области внутренней политики князь стремился завершить военно-техническую реформу и тем самым закончить формирование русской регулярной армии. Именно в контексте этой реформы аристократ В.В. Голицын стал сторонником отмены местничества, что ему и удалось сделать при поддержке царя Фёдора Алексеевича в 1682 г. Исходя из нужд создания регулярной армии, аналогичной западноевропейским образцам, Василий Васильевич и встал перед проблемой крепостного права. Западноевропейские наёмные профессиональные армии стоили дорого. Князь предположил, что казна выиграет, если крестьяне, освобожденные от крепостничества, будут вести самостоятельное хозяйство. Свободный земледелец поднимет производительность труда, а следовательно, с него можно брать и больший налог, не разрушая хозяйство. Бывшие же дворяне-помещики превратятся в профессиональных военных, живущих на жалованье. В рамках вотчинного уклада поместье и было платой за службу, но государство могло жаловать за службу и «корм», и денежный оклад. Так содержались многие иностранные офицеры на русской службе, а, по мнению ряда историков (А.С. Мулюкина, Т.А. Лаптевой, С.П. Орленко), после 1653 г. большинство офицеров-иностранцев, не принявших православия, поместьями не наделялись. Между тем контингент «немцев» на русской службе рос. Денежное жалованье во времена В.В. Голицына являлось единственной платой за службу в большинстве западноевропейских армий. По мысли Голицына, рядовые сыны боярские должны были составить рядовой и унтер-офицерский состав армии, что, собственно, уже и наблюдалось в конных полках нового строя. Столичные и именитые провинциальные дворяне виделись офицерами. Голицын предполагал посылать русских военных для обучения за границу, а со временем с помощью иностранцев и собственных опытных кадров наладить офицерское образование в самой России. Пётр I, придя к власти, станет осуществлять именно такой подход к обеспечению русской армии офицерским составом.

Тенденция к развитию товарно-денежных отношений в России в конце XVII в. вполне позволяла постепенно разорвать связь служилых людей с непременным наделением их поместьями за службу. Указ Петра I о единонаследии (1714) предполагал именно такое содержание всех сыновей дворян-помещиков, за исключением одного, выбранного отцом наследником поместья. Кроме того, при Петре дворянство было пожаловано огромному числу офицеров и штатских чиновников, выслуживших свой чин, не имевших поместий и живших исключительно государевым жалованьем, которое окончательно было регламентировано Табелью о рангах 1722 г. Освобождение работника от крепостного ярма, безусловно, ускорило бы развитие буржуазных отношений в России. Главным препятствием, однако, являлось острое недовольство служилого сословия. Как собирался Голицын преодолевать его, не сообщает ни один автор.

Во внешнеполитической области Голицын являлся преемником А.Л. Ордина-Нащокина в вопросе об антикрымском и антитурецком союзе с Речью Посполитой. Князь сумел заложить его основу, заключив в 1686 г. Вечный мир с Речью Посполитой. От этого достижения он перешел к плану конкретных действий по включению России в уже существующий с 1683 г. и весьма эффективный антиосманский союз европейских государств — Священную Лигу.

От петровского реформаторства во внешнеполитической и военной областях идеи А.Л. Ордина-Нащокина и В.В. Голицына отличались тем, что оба полагали, что внешнеполитические успехи России должны не истощать производительные силы страны, а способствовать их развитию. В этом плане они были куда более последовательными «европеизаторами» России. По крайней мере в мыслях оба стремились побороть бедность населения, в которой видели один из главных источников отсталости и невежества.

Петр I исходил из другого главного мотива реформ. Как показал П.Н. Милюков, Петр I хотел сделать из России прежде всего великую европейскую державу. Северная война оказалась главным средством пересмотра расклада геополитических сил на северо-востоке Европы. Победа России над Швецией и захват её прибалтийских колоний открывали России путь к искомому Петром статусу великой державы. От этого все реформы Петра I решали прежде всего одну практическую задачу: любой ценой выиграть войну! Отсюда проистекала непоследовательность и противоречивость петровских преобразований, опора на развитие крепостничества и «закрепощение всех сословий» как самый простой, быстрый и тактически эффективный способ концентрации в руках государства всех ресурсов страны. Пётр I пошёл на это легко, даже ставил себе в заслугу, что он не жалеет ни своего «живота», ни «животов» своих подданных ради служения государству. Только государственные интересы, трактовать которые, по мнению Петра I, имеет право только сам монарх, и были одновременно «общим благом». Это был вполне логичный вывод, вытекавший из прежних социально-политических воззрений «московской старины» (русского вотчинного уклада). Воззрения Петра лишь отчасти соответствовали трактовке «общего блага» на Западе Европы, столь субъективно любимом Петром. В этом плане В.В. Голицын как мыслитель и общественно-политический деятель был ближе к западноевропейскому просветительскому пониманию «общего блага». Мысль о вреде крепостного права и необходимости его отмены пришла в голову В.В. Голицыну задолго до того, как этот вопрос во второй половине XVIII в. теоретически подняла просвещенная императрица Екатерина II, а подхватили её просвещенные оппоненты, российские просветители А.Н. Радищев и Н.И. Новиков!

Мы затронули кратко суть проблемы об отличиях преобразований Петра I и преобразовательских идей государственных деятелей конца XVII в. только для того, чтобы констатировать, что эти два подхода: один — идущий от приоритета интереса верховной власти, и другой — отталкивающийся от интересов и государства, и общества, - были отражением преобразовательных тенденций, которые сложились не в XVIII–XIX вв., а раньше — в XVII столетии. Их сочетание и одновременно взаимное противоречие составило характерную черту всей дальнейшей политической истории России.

Первый подход представлял собой прямое продолжение исторического творчества вотчинного государства, желающего направить преобразовательный процесс на рост внешнеполитического, а следовательно и военного могущества Российского государства. Этим путем шёл создатель единого Московского государства Иван III. Александр Янов говорил о политике Ивана III, как о «самодержавной революции», которая породила «европейское столетие России». Тем же путём в первой половине своего царствования шел и Иван IV Грозный, пока его «централизация» не «завалилась» в крайний деспотизм, а государственный террор не стал основным методом внутреннего управления. Тогда успехи европеизации, достигнутые предшественниками, были «аннулированы», Россия провалилась в Смуту конца XVI — начала XVII вв. Позже апогеем первого подхода к реформированию России, этой «революции сверху» (термин Н.Я. Эйдельмана), явилась эпоха Петра I. Этим же путем в значительной степени шла просвещенная императрица Екатерина II, не говоря о её взбалмошном сыне — Павле I.

Одним из главных рычагов «революции сверху» был своевременный простой перенос передового западноевропейского опыта на русскую почву без изменения русских социокультурных основ. При отсутствии органической модернизации этот процесс надо было возобновлять снова и снова, поскольку Западная Европа быстро уходила вперёд. Но «догонять» было относительно легко и удобно, ибо Россия находилась на периферии западноевропейской цивилизации. На выходе же и в XV в., и в начале XIX в. всегда получался рост внутреннего и внешнеполитического могущества российского государства. Оборотной стороной поверхностной европеизации было придавленное положение российского общества, социальный застой, экономическая отсталость, невежество основной массы подданных. Русское общество, если использовать терминологию Элен Каррер д’Анкос, оставалось «незавершенно», как незавершенной оказывалась и модернизация России.

Вторая тенденция в преобразовательном движении была намного слабее первой. Она шла от стихийного творчества «незавершенного русского общества» и была ближе к европейскому пути, нацеленному на внутреннюю модернизацию. Она осуществлялась государственниками, но предполагала не диктат власти, а компромисс ее с обществом. При вотчинном укладе русской социокультурной жизни шансов на такой компромисс было мало. Гибель В.В. Голицына как политического деятеля в момент переворота в пользу царя-реформатора Петра I была и символична, и закономерна.

Возвращаясь в XVII в., стоит заметить, что это столетие было уникальным опытом русской истории. В нем долгое время обе преобразовательные тенденции сосуществовали. Беда заключалось в том, что в условиях вотчинного уклада попытки реализовать эту общественную инициативу «творческого меньшинства» пытались отдельные государственные сановники, опиравшиеся на личную благосклонность монарха. Перемена в расположении монарха устраняла реформаторов из русской истории. Устав от жалоб Ордина-Нащокина, Алексей Михайлович наконец отправил его на покой. Приняв постриг, Афанасий Лаврентьевич кончает жизнь в отрыве от мира монахом. Василий Васильевич Голицын, связав себя личной дружбой с царевной Софьей, после ее крушения завершает дни с семьей в северной ссылке, устраненный от преобразований, вдохновителем которых во многом являлся.

XVII в. был гранью времен. Петр I решительно закрыл эту эпоху альтернатив, взяв курс на доминировавшую в российской истории «революцию сверху».

Выводы к разделу IV

1. В общественном и частном сознании XVII в. произошли значительные перемены. Общественное сознание XVII в. вступило в переходный период, для которого, по выражению В.О. Ключевского, было свойственно «нравственное раздвоение общества». Косность как безусловное достоинство человеческой натуры старомосковского периода ещё присутствовала, но носители нового рационально-критического начала уже объявили его «матерью невежества». Между ревнителями старомосковского благочестия и носителями новых устремлений возникло напряжение. Часто «водораздел» между старым и новым проходил не только между «ревнителями старины» и «поклонниками европейских новшеств», но и внутри отдельной личности, придавая ей внутренний «раздрай». Этот «раскол» общественного и личного сознания, появившись в XVII в., затянулся надолго, свидетельствуя о незавершенности модернизации интеллектуальной и духовной жизни России.

2. Характерной чертой социально-государственной жизни стало выдвижение «новых людей» в правительственный круг. Практически все видные светские сподвижники Романовых были сторонниками нового, поклонниками западного влияния (Б.И. Морозов, Ф.М. Ртищев, А.Л. Ордин-Нащокин, А.С. Матвеев, В.В. Голицын и др.). Появились даже крайние «западники-диссиденты», отрицавшие, какую-либо пользу старозаветных традиций. Яркий пример тому - князь И.А. Хворостинин или подьячий Котошихин.

3. В XVII в. ростки новых представлений частично произрастали из изменений родной социокультурной почвы, однако главным их стимулятором оставалось, как и в XV–XVI вв., взаимодействие России с Западной Европой. Начался этап западного влияния, в понимании этого термина В.О. Ключевским. Влияние, отмечал знаменитый историк, «наступает, когда общество, его воспринимающее, начинает сознавать превосходство среды или культуры влияющей и необходимость у неё учиться, нравственно ей подчиняться, заимствуя у неё не одни житейские удобства, но и самые основы житейского порядка, взгляды, понятия, обычаи, общественные отношения. Такие признаки появляются у нас в отношении к Западной Европе только с XVII в.»[1166].

4. В конце XVI-XVII в. Россия, позиционировавшая себя в рамках доктрины «Москва – Третий Рим» центром и идеалом земного мироустройства, обнаружила уязвимость внутреннего и внешнего своего положения. Государство-вотчина во второй половине царствования Грозного оказалось неспособным удержаться от заваливания в крайний деспотизм и само начало процесс «уничтожения» внутренней и внешней устойчивости России. Попытки навести порядок методами и средствами родной старины не увенчались успехом, в то время как действия западных соседей, воспользовавшихся ослаблением России, были весьма удачными. Таким образом, интерес к Западу в XVII в. вырос не столько из позитива, сколько из боязни быть раздавленными этим Западом.

Спасение страны в конце Смуты Вторым Ополчением, явившимся общественной инициативой поволжских городов, стало абсолютным новшеством для политической жизни русского вотчинного государства. Инициатива эта была сродни процессам, которые характеризовали общественно-политическую жизнь Запада.

5. В XVII в. продолжала развиваться старая модель европеизации. Она оставалась поверхностной, но количественный вал заимствований грозил, в конце концов, перейти в качественные изменения, т.е. подтолкнуть процесс внутренней органической модернизации. Будущее оказалось и проще, и сложнее. Петр I совершил вторую после Ивана Грозного «самодержавную революцию» (термин американского историка А. Янова). Эта «революция» поспособствовала модернизации элиты, высокой «вертикальной» культуры, административного управления и военной организации, но одновременно ростом крепостнических тенденций она опустила социальный статус основной массы русского населения, законсервировала традиционные средневековые основы жизни народа, в целом продолжая предпочитать органической модернизации ее суррогат – поверхностную европеизацию. Оттого социокультурный раскол, проявившийся уже в XVII в., стал одной из главных составляющих российской цивилизации.

Заключение

Рассмотрев историю освоения Россией второй половины XV — XVII вв. западноевропейского военного, технического, административного и культурного опыта, мы пришли к следующим выводам.

1. Главный вывод нашего исследования заключается в том, что европеизация России, понимаемая как процесс постоянного заимствования и освоения разнообразного опыта, продуцируемого в XV–XVII вв. западноевропейскими странами, началась сразу в ходе становления единого Русского государства в конце XV – начале XVI вв. Эта европеизация была поверхностной. Она не меняла устои средневекового социокультурного уклада России. Более того, европеизация, проводимая по инициативе государства, а не общества, в конце XV–XVI вв. способствовала усилению государства, полному его контролю над традиционным обществом и личностью. Постоянное заимствование готовых западных «новшеств» не требовало свертывания чрезвычайного доминирования государства над обществом, как не требовало и «эмансипации» общества и реформирования отношений подданичества.

2. Европеизация была не тождественна модернизации. Выбранная ещё Иваном III модель поверхностной европеизации использовалась всеми его преемниками до конца XVII столетия. С одной стороны она способствовала созданию внутренних предпосылок для органической модернизации, но с другой — сокращала нужду государственной власти в поощрении реальной модернизации страны, давая государству более простой способ добиться конкурентоспособности России на международной арене перед лицом модернизирующейся Западной Европы.

3. Суррогатная природа европеизации заставляла Россию постоянно возобновлять процесс заимствований, ибо ранее полученный опыт мог лишь использоваться и воспроизводиться в России XV-XVII вв., но он не получал саморазвития на русской средневековой почве. Необходимость возобновления заимствований привязывала Россию к Европе крепче, чем если бы она была родственна ей по своему социокультурному устройству.

4. Связь России с Европой не была односторонней. Торговля с Россией стала одним из источников, без которых был невозможен быстрый рывок в XVI–XVII вв. в европейские экономические лидеры таких держав, как Англия и Голландия.

5. Используя западные «новшества», которых не было у восточных соседей, Россия быстро расширялась на восток и со второй половины XV в. заявила о себе как о формирующейся империи.

6. Посредниками в процессе постоянного, растущего от века к веку использования Россией западного опыта выступали выходцы из западноевропейских стран, именуемые в Московском государстве «немцами» и «фрязями». Среди служилых иноземцев Москва ценила «иноземцев нового выезда» как носителей последних достижений западной цивилизации. Они имели право на свободу вероисповедания и разные привилегии. «Иноземцы старого выезда», их дети и внуки, не обладавшие подобными знаниями, косвенно принуждались принимать православие и растворяться в среде местных служилых людей. Значительная часть таких «немцев» пополнила ряды российского дворянства. Среди них оказались предки видных деятелей русской культуры, к примеру, Фонвизины и Лермонтовы.

7. Островками Западной Европы в России являлись Немецкие слободы - компактные поселения иностранцев в Москве, Архангельске, Вологде, Холмогорах, Ярославле и некоторых других городах. Взаимоотношения русского общества и этих западных сообществ были противоречивыми. До середины XVII в. процесс взаимного «отталкивания» превалировал над процессом взаимного «притяжения», к концу XVII в. появились признаки, позволяющие предположить некое равновесие и даже сближение (в отношениях «немцев» и отечественной социальной элиты).

8. Немалый вклад в развитие европеизации XVII в. внесло присоединения к России Левобережной Украины и Киева. Русская элита освоила в польско-малороссийском прочтении многие новые понятия, рожденные в Европе в эпохи Ренессанса, Реформации, Барокко.

9. Социокультурные отличия Запада и России порождали стойкую боязнь русских людей сближаться с западноевропейцами, а «немцы» в свою очередь желали сохранить свою западную самоидентификацию в России.

10. Такое положение вещей устраивало царскую власть, главного инициатора европеизации, т.к. давало возможность манипулировать обеими сторонами. Одной из главных составляющих этого манипулирования являлась государственная линия в отношении церкви в связи с вопросом об иноземцах. В XV-XVII вв. государство во многом поощряло антизападные настроения церкви, при этом легко пресекало все её попытки добиться полного закрытия России для выходцев с «еретического» Запада.

11. Дисгармония, вносимая в русское общество присутствием «немцев», нарастала по мере увеличения их числа. Первый раз в рассматриваемый нами период она достигла апогея в Смуту. К концу её ненависть к иностранцам стала идеологической основой консолидации русского общества. Второй раз апогей дисгармонии наступил во второй половине XVII в. На этот раз он был вызван начатками органической модернизации на фоне огромного числа инициированных государством «западных новшеств». В этом противостоянии фигура «еретика-немца» была уже только поводом для разногласий, сутью процесса являлось столкновение старой средневековой русской культуры с нарождающейся русской культурой Нового времени.

12. Начальные проявления внутренней модернизации в России затронули в основном малочисленную элиту. Это спровоцировало социокультурный раскол русского общества, самым заметным проявлением которого стал Церковный раскол. Незавершенность модернизации и подмена её поверхностной европеизацией заложили предпосылки для стагнации переходного периода в русской истории.

13. XVII век, «век новшеств», потенциально допускал возможность иного сценария. Залогом его могло стать дальнейшее развитие осторожного (в меру преобразовательного, в меру уважительного к старомосковским традициям) государственного курса Алексея Михайловича и его ближайших преемников, которые заложили основы большинства преобразований петровской эпохи.