Отторжение западного влияния

Консервативная волна, поднявшаяся в последний период Смуты, продолжала увлекать в лоно «патриархальной старины» многих людей из самых разных социальных слоев. Ярким представителем этой волны являлся дьяк Иван Тимофеев, написавший в 1620-е гг. «Временник», записки о своём времени, которые отразили его восприятие эпохи Грозного, Смуту и первые годы после неё. Как типичный представитель традиционного иррационального образа мысли, Иван Тимофеев видит причины кризиса в России в измене русских людей старине, обращении их к «новизнам». Причем всем «новизнам» Иван Тимофеев дает оценку «незаконных», произвольных, однозначно вредных, ибо они нарушили «тишину» (неподвижность бытия), и русские люди принялись крутиться, как колесо, рассорились друг c другом. «Мы друг друзе, — пишет ученый дьяк, — любовным союзом растояхомся, к себе кождо нас хребты обращахомся — овии к востоку зрят, овии же к западу»[1142].

Не понятно, в каком смысле употреблял Иван Тимофеев слова «восток» и «запад», но если придать им символический смысл и понимать под «востоком» «старомосковскую тишину», то дьяк явно глядел «на восток», в прошлое, ища там, как и должно средневековому мыслителю, «золотой век» Московского государства.

В позиции церкви после окончания Смуты по отношению к западному влиянию можно выделить два условных периода. Первый пришелся на царствование Михаила Романова и первые годы правления его сына. Второй, начавшись с патриаршества Никона, закончился по возвращению молодого Петра I из Великого посольства в 1698 г.

Характерными чертами первого периода стало нагнетание атмосферы борьбы за «чистоту» православной веры при восприятии московского православия как наилучшего эталона истинного христианства, стремление ужесточить контроль над духовной жизнью населения, восприятие инославных христиан как «еретиков» с вытекающей отсюда ксенофобией.

Основы данной церковной политики заложил Освященный собор 1620 г., где главную роль сыграл отец царя Михаила Филарет. Собор выработал базу официальной трактовки Смуты. Россия представлялась очагом благочестия, осажденным со всех сторон врагами (иноземцами-еретиками и их пособниками). Созданный чистотой веры Третий Рим и теперь должен держаться «православной чистоты», ибо любая уступка приведет к катастрофе — утрате истинного христианства и приближению Конца Света.

Центральное место на Соборе 1620 г. занял вопрос об отношении к инославным христианам. Правовым и идеологическим источником принятых русской церковью в 1620 г. решений послужили правила (особенно 95-е) Трульского собора, созванного в 691 г. в Константинополе в продолжение Шестого Вселенского собора. Заслуживает внимания, что западнохристианские легаты, принимавшие участие на этом соборе, приняли лишь некоторые правила, а отвергли многие. Папа Сергий отказался признавать все. До сих пор Ватикан не числит Трульский собор Вселенским, а его решения считает ошибкой. Для православной (особенно консервативной) традиции документы Трульского собора рассматриваются как важный источник внутреннего церковного права[1143].

Итак, в чем же состояло 95-е правило? «Отпавших от истинной веры» оно делило на три категории: самочинников, схизматиков (раскольников) и еретиков. Для прощения первых достаточно было их покаяния. Для раскольников требовалось пройти обряд миропомазания. Еретиков нужно было заново крестить, ибо их «еретическое крещение» было «паче осквернения»[1144].

Филарет настоял, чтобы все неправославные христиане (протестанты, католики и униаты, которых русская церковь даже не выделяла в особый статус) воспринимались как еретики. Их требовалось крестить заново. Надо сказать, что в практике остальных православных патриаршеств XVII в. католиков воспринимали в рамках 95-го правила Трульского собора как «схизматиков» и считали неверным крестить их второй раз. При переходе в православие они проходили через миропомазание. В России же после Собора 1620 г. всех инославных, заявивших желание перейти в греческую веру, обязательно перекрещивали вплоть до середины века[1145].

На недопустимость повторного крещения католиков (в отличие от не признающих икон, монашества и многого другого протестантов) указывал в 1656 г. патриарху Никону патриарх Антиохийский Макарий во время своего посещения России. Окончательно признал линию Филарета неправильной в данном вопросе Освященный Собор русской православной церкви с участием восточных патриархов в 1667 г.

В царствование Михаила имели широкое хождение несколько важных сочинений, направленных как против католицизма, так и против протестантизма. Это антикатолическое сочинение «Ереси Римские», представляющее собой сборник выдержек из апостольских правил о древних еретиках, но с переадресовкой их на католиков. Одним из источников «Ересей Римских» Т.А. Опарина считает византийский трактат «О фрязех и о прочих латинох», попавший на Русь в XVв.[1146]

Расхожим и наиболее понятным русскому клиру и мирянам «доказательством» необходимости перекрещивать западных христиан при переходе их в православие стало указание на «ложность» западного обряда крещения в виде троекратного обливания водой, вместо «правильного» полного погружения в воду. Подобные рассуждения, как уже не раз отмечалось выше, засвидетельствовали почти все иностранные авторы в своих «Записках о России». Первостепенное внимание обряду, «одухотворение» его было и прежде на Руси особенностью массовой веры, в царствование Михаила у части населения эта склонность усиливается.

На обряде нашёл необходимость остановиться священник Иван Наседка (Шевелев), участник неудачного посольства 1621 г. с целью сватовства царя Михаила к Доротее-Августе, племяннице датского короля Христиана IV. Камнем преткновения стало требование русских об обязательном переходе принцессы-протестантки в православие. Вернувшись в Россию, Иван Наседка написал антипротестантский трактат «Изложение на люторы», где видит лютеранство еще большей, нежели католичество, «римской ересью».

Апогеем религиозной нетерпимости можно считать «Малый (покоялый) Номоканон», помещенный в приложении к Требнику 1639 г. В нём предельно четко сформулировано желание не только закрыть православную Русь от контактов с внешним «еретическим миром», но и настроить православных против всяких связей с «еретиками-немцами», оказавшимися в России. Запрещались смешанные браки, участие или наблюдение за неправославными религиозными ритуалами, даже вход в неправославную церковь, всякие неформальные отношения с «еретиками»: от хождения в гости до мытья в бане, ношение иностранной одежды или отдельных её элементов, «стрижение брад». Запрещалось лечиться у иностранца-врача, принимать от немца милостыню. «Немцы-еретики» не могли посещать православные храмы. За нарушение всего этого духовенству грозили отводом от службы, а мирянам — отлучением от церкви[1147].

Тон данной политики задал Филарет, а продолжать ее пытались патриархи Иоасаф и Иосиф. Церковная политика Филарета на первый взгляд предстает противоречащей его государственному курсу как соправителя сына-царя Михаила. Государь Филарет не только признавал необходимость использования Россией труда западноевропейских «еретических» специалистов, но сам активно содействовал усилению европеизации: созданию полков европейского строя, раздаче концессий иностранцам на открытие в России мануфактур и пр. Именно он затеял упомянутое выше сватовство сына к датской принцессе. Но парадокс здесь чисто внешний. Филарет, по нашему мнению, был «государь» больше, чем «патриарх», но государь чисто московского типа. Ему, как и Борису Годунову в свое время, политическая интуиция «хозяина земли русской» подсказывала необходимость реставрировать вотчинный уклад. Он допускал европеизацию, чтобы наращивать силу государства, но использовал церковь как один из главных рычагов, не допускающих, чтобы эта контролируемая центральной властью поверхностная европеизация переросла в органическую модернизацию страны, грозящую смести сами основы вотчинного уклада.

Новый этап в противостоянии европеизации начался с середины 1650-х гг. Консервативные силы и опять-таки прежде всего церковь вынуждены были констатировать, что прежняя политика не остановила нарастание западного влияния. Поэтому наиболее преданная «старине» часть духовенства и мирян перешла к ещё более болезненному отторжению «западных новшеств». Интеллектуальная часть этих «консерваторов» пыталась найти некие новые, более гибкие формы борьбы. Никон мечтал, опираясь на авторитет Вселенской православной церкви (содружество всех восточных патриаршеств), добиться невиданного: признания власти патриарха выше власти царя, что дало бы ему возможность остановить западное влияние. Но, чтобы иметь авторитет на Православном Востоке, надо было провести реформу богослужения в России, накопившей, особенно после Стоглавого Собора 1551 г., немало разночтений с общей восточноправославной практикой. Реформа Никона оказалась совершенно неправильно понятой многими его потенциальными союзниками по борьбе с западными «новшествами». Привыкнув боготворить обряд, они ошибочно приняли обрядовую реформу за отказ от «истинного московского православия». Появление старообрядцев («староверов», как они сами себя называли, или «раскольников», как именовала их Никонианская церковь) сильно подорвало возможности противников европеизации. Как, собственно, и противостояние чуть ранее патриарха Иосифа с главой интеллектуальной и нравственной придворной элиты консерваторов (кружка ревнителей старомосковского благочестия) царским духовником Стефаном Вонифатьевым. Никон, член этого кружка, став патриархом, пошел путём Иосифа и даже «победил» Стефана, влияние которого быстро упало, но это не усиливало «консервативную партию». И, наконец, крушение самого Никона в его конфликте с царём открыло путь на патриарший престол личностям, лишенным никоновской энергии и интеллектуальной остроты. У патриарха Иоакима, а после его смерти патриарха Адриана страх перед мятежными раскольниками пересилил даже их ненависть к «немцам-еретикам». Иоаким помнил роль раскольников в Хованщине и ясно осознал, что подавить раскол можно лишь опираясь на мощь государевой власти, потому в вопросе о служилых иноземцах он вынужден был учитывать позицию центральной власти.

Ненависть к «еретикам», конечно, никуда не исчезла, более того, субъективно Иоаким был в ней куда более последователен, нежели Филарет или Никон. К примеру, находясь при смерти, он отказался принимать помощь врача-иностранца, присланного царем Петром. А последним делом его жизни стало написание «Завещания», где он призывал изгнать из России всех до единого иностранцев.

Ради справедливости, правда, стоит заметить, что однозначная нетерпимость к «еретикам» в официальной линии церкви соседствовала с неоднородной в этом вопросе практикой общения духовенства с «некрещеными немцами». С.П. Орленко[1148] проанализировал на этот счет информацию из сочинений голштинского дипломата А. Олеария (1634), датского дипломата А. Роде (1659), имперского посла А. Мейерберга (1661), голландца Н. Витсена (1665), голландца Б. Койэта (1675), информацию П. Пирлинга о том же посольстве, что описывал Койэт, участника австрийского посольства И.Г. Корба (1698)[1149]. Из семи контактов иностранцев с представителями низшего (сельские священники, монахи) и среднего (игумены монастырей) русского духовенства лишь один раз поп в деревне Новолуки продемонстрировал недоброжелательность. Размещая в 1661 г. имперских дипломатов в своем доме на ночлег, он отказался пожать им руки. В остальных шести случаях духовные лица подносили «для привета» угощения, подарки, проявляли гостеприимство, принимали ответные дары и милостыню, а устюжский архимандрит через посланного монаха даже послал голландским дипломатам из посольства ван Кленка свое благословение.

Стоит ли напоминать, что всё это явно противоречило духу и букве «Номоканона». С.П. Орленко отметил также, что и личное поведение патриархов Филарета и Никона по отношению к конкретным иноземцам не всегда следовало за их официальными установками. Так, Филарет доброжелательно принимал западных купцов, промышленников, офицеров. Никон, особенно после своего добровольного ухода в Воскресенский монастырь, не склонен был к однозначной неприязни к немцам. К примеру, в 1665 г. он с радушием встретил в Новом Иерусалиме одного западного купца и голландского дипломата Николая Витсена. Патриарх принял их подарки (среди них были семена и луковицы растений, которые гости вместе с монахами вскоре и посадили). Никон сам устроил им экскурсию по монастырю, приказав специально для гостей звонить в большой колокол. В ходе беседы Никон интересовался новостями европейской жизни, жаловался на свое положение, шутил, показывая монастырскую пасеку. На прощание «немцы» перевели для Никона латинские надписи из письма, присланного из Иерусалима, а патриарх подарил им большой монастырский каравай[1150].

«Несмотря на энергичную “антинемецкую” деятельность Никона, в записках иностранцев мы не находим упоминаний о ненависти к нему». К примеру, «католический священник С.О. Главинич отмечал, что Никон “человек тонкий и по природе острого ума”»[1151]. О патриархах же Иоасафе, Иосифе и особенно о Иоакиме современники-иностранцы, посетившие Россию, согласованно писали, как о людях невежественных, ненавидящих иноземцев и «всякого, кто учен» (И. Давид)[1152].

Фразу иезуита Давида, высланного из России по требованию Иоакима, можно было бы считать следствием обиды, если бы не политика патриарха Иоакима в отношении православных учёных монахов из Украины и Речи Посполитой. В отличие от Филарета, Никона и даже от Иоасафа и Иосифа, Иоаким, а вслед за ним и последний дореволюционный патриарх Адриан взяли курс на вытеснение из русской духовной жизни влияния «киевлян». И здесь, к сожалению, для дальнейшей церковной и религиозно-нравственной жизни россиян их шансы на «победу» оказались высоки. «Киевляне», хлынувшие в Россию в ходе борьбы за Украину и имевшие большое влияние на царей Алексея и Фёдора, несли возможность реформирования «старомосковского православия» в духе гуманистической традиции. Борьба с данной возможностью составила для консервативной части русского духовенства (так называемых «грекофилов») второе по значению, после противостояния старообрядцам, направление усилий.

Заиконоспасский монастырь с его «славяно-греко-латинским» училищем, Верхняя типография вызывали опасения склонных к средневековой догматике «грекофилов». Причем волна манихейского негодования поднималась не только в России. Иерусалимский патриарх Досифей писал царю Фёдору и патриарху Иоакиму, требуя запретить в России все книги на латинском языке, а за их хранение ввести смертную казнь, иначе «пламень западного зломысленного мудрования… попалит… православия восточного истину»[1153].

Ранняя смерть Фёдора Алексеевича стала фатальным несчастьем как для модернизирующейся православной мысли заиконоспасских ученых монахов, так и для мечты о начатках светского образования. Царевна Софья была вынуждена искать союза с патриархом Иоакимом, который в день смерти Фёдора Алексеевича открыто выступил сторонником малолетнего царевича Петра, а точнее, «партии Нарышкиных», считая её менее опасной для основ отеческой веры. Консенсус стал возможен из-за неприятия старообрядцев, как «западниками-государственниками», так и «партией патриарха». Ультроконсервативная, а главное — изоляционистская позиция «староверов» мешала русской православной церкви реализовать ее международные амбиции во вселенском православном мире. Государству раскольники были неприемлемы как тотальные противники европейского влияния. Антиевропейская направленность мысли протопопа Аввакума была видна во всем. В качестве примера можно привести его реплику об иконах «нового письма»: «Пишут Спасов образ…и весь яко немчин брюхат и толст учинен, лишо сабли той при бедре не написано»[1154]. Кстати, по поводу «новых икон» еще более враждебно был настроен Никон, однако непонимание старообрядцами сути никоновской реформы, как и идеи вселенской церкви в интерпретации Никона, к счастью для поклонников западного влияния, сделало невозможной консолидацию старообрядцев с «грекофилами».

Но еще больше раздражал государство духовный мятеж староверов против признавшей реформу Никона царской власти. Сначала Соловецкое восстание (1668–1676), потом активное участие казаков-старообрядцев в бунте Степана Разина и, наконец, принуждение стрельцами-раскольниками власти к организации открытого диспута патриарха с проповедниками раскола (после событий мая-июня 1682 г.) показали, что возможен открытый мятеж раскольников. Заручившись поддержкой части московского посада, стрельцы-староверы подали 23 июня 1682 г. в Кремль челобитную[1155] (по версии митрополита Макария, В.И. Буганова, А.Т. Шашкова и О.Г. Усенко челобитных было две: «от лица всех полков и московских чернослободцев» и «от всех православных христиан», а по мнению Н.И. Субботина и И.И. Румянцева — даже три[1156]). Челобитные требовали, в частности, чтобы коронация царей Ивана и Петра, назначенная на 25 июня 1682 г., проходила «в истинной православной вере, а не в их латинской» (!), утверждалось, что Никон «замутил душу» царя Алексея. Так тень «еретичества» бросалась на царей Алексея и Фёдора, отстаивающих церковную реформу, и ставила вопрос о нелегитимности официальной церкви, с чем ни Софья, ни патриарх не могли согласиться. Однако в условиях продолжающегося стрелецкого самовольства, да еще при ведущем собственную игру со стрельцами и старообрядцами И.А. Хованском силовое решение вопроса оказалось на тот момент невозможным. Царевна и патриарх вынуждены были допустить 5 июля 1682 г. открытый диспут о вере в Грановитой палате (Хованский и «ревнители благочестия» настаивали на диспуте на Лобном месте при стечении народа). По запискам отечественных наблюдателей[1157], в Кремль староверы явились толпой, возглавляемые «расколоучителями» Никитой Пустосвятом, Сергием, Саватием Переяславцем, Саввой Романовым, Павлом Захарьевым. Патриарх идейно «не одолел» главного оратора Никиту Пустосвята. Из-за чего архиепископ Холмогорский Афанасий пошёл на потасовку с Пустосвятом, а Софья лишила Никиту слова. Дальше «прю» вели соратники Никиты. Все остались при своём, но поскольку патриарх не сумел переубедить раскольников, те, выйдя из Кремля, заявили народу о своей победе, чем вызвали большое волнение. И хотя вскоре Софье, играющей на разногласиях и сомнениях стрельцов, обещавшей им подарки и льготы, удалось вывести большую часть стрельцов из-под влияния раскольников, казнить Пустосвята (уже 6 июля) и разослать по монастырям других ораторов «при», а потом истинно иезуитской комбинацией расправиться с И.А. Хованским, действовать без оглядки на патриарха царевна не решалась.

В угоду патриарху в регентство Софьи Верхняя типография была уничтожена, «славяно-латинское» училище упразднено, а духовника Софьи Сильвестра Медведева после ее свержения в 1689 г. казнили в 1691 г. по требованию патриарха чуть ли не как чернокнижника и колдуна.

Открывшаяся в 1686 г. Славяно-греко-латинская академия несла в себе противоречие. Она сочетала понимание необходимости развития в России образования, в том числе высшего, с утверждением, что таковое может быть только духовным и должно находиться под неусыпным контролем русской церковной власти.

Манифестом консерватизма стало «Завещание патриарха Иоакима», обращенное к царям Ивану и Петру. Залогом «целости государства» патриарх полагал: «Когда все люди… содержат благие и постоянные нравы и да не навыкнут иностранных обычаев непотребных и неутвержденных в вере». Далее Иоаким призывал царей пресекать всякое дружеское общение православных «с еретиками иноверцами, с латины, лютеры, кальвины, безбожные татары…»[1158].

Еще большая волна протеста против западного влияния шла от старообрядцев. Староверы видели в наплыве «немцев» в Россию великое оскорбление «московского благочестия» и приближение Конца Света. В каждом «костельнике», в «прелагатае», явившемся «от грек», видели «шиши Антихристовы», которые разлагают умы русских князей, бояр, простых людей своим «аспидовым ядом». Знаменем староверов становилась «русскость», защита «отеческого предания». Отчего и «грекофилов» (никониан) «огненный протопоп» Аввакум ненавидел не меньше «костельников» и «калвинов». «Как бы ты дал мне волю, — писал он царю Фёдору, — я бы их, что Илья пророк, всех перепластал в один час»[1159].