Вольфганг Амадей Моцарт: божественный

 

Такой же неоспоримый гений, как голландец Ван Гог. Музыка, отличающаяся от всякой другой светлыми ритмами вдохновенного путешествия. (Моцарт любил перемещаться, не выносил жить на одном месте.) Еще в России, кажется, в 1971 или 1972 году, в период наибольшего пика влюбленности в Елену Козлову, я, помню, записал такие моцартовские ритмы:

 

И рощи и холмы, да-да,

Это… все да, это все да,

В карете шелковый шнурок,

Ты отведи головку вбок,

Не видно мне красивой этой рощи,

Уже карета так тепла,

Жаровню милая зажгла,

А за каретой ветер шарф полощет…

И рощи и холмы, да-да,

Это все да, это все да…

 

В книге стихов «Русское» опубликовано мое пророческое стихотворение, где я предвидел в Москве появление в жизни Елены молодого графа, в Италии! Через десяток лет!

 

Это их граф молодой пригласил,

И по просьбе старого графа

Они поели из легких сил

И пса угостили: «Аф-фа!»

 

Там есть строки:

 

Моцартово копытами посвистывая,

А за ними углубился пес,

Книгу цветов перелистывая.

 

В конце 70-х через несколько лет после того, как рассыпалась наша семья, Елена вышла замуж за итальянского молодого графа де Карли, у графа был жив его папа, старый граф, бывший фашист, соратник Муссолини. Моцартовские темы и ритмы в моих стихах появились именно с появлением Елены. Ее маньеристское тельце «скелетика» (как назвал ее Сальватор Дали) вдохновляло меня на легкие и светлые моцартовские мелодии. Стихотворения, посвященные ей в сборнике «Мой отрицательный герой», не все легки, но среди них есть такое:

 

Там Вы бродите поляной

В светлом платье, рано-рано

И в перчатках полевых.

Эдичка их подымает,

И целует, и кусает,

И бежит к тебе, кричит.

 

Добрый дядя, тихий жид,

На горе в очках стоит

И губами улыбается,

Он волнуется, качается.

 

«Ну, иди обедать, детка!»

Детка с длинною ногой,

Сквозь траву шагая метко,

Отправляется домой.

 

С нею дикие собаки.

Я последний прибежал,

И за стол садится всякий

И целует свой бокал.

 

Там еще много перлов, но ограничусь тем, что вспомнил. Приехав в Париж в 1980 году, я быстро набрел на дом, где жил Моцарт, на улице Франсуа Мирон, если идти по ней от станции метро Сен-Поль, то в конце концов набредешь на высокие старые деревянные ворота. Такое впечатление, что тяжелые эти овальные вверху ворота уже были, висели на тех же петлях и во времена Вольфганга Амадея, что их широко распахивали, чтобы выпустить высокую карету. Над воротами круглое окно, за воротами — тесный старинный двор, мощенный булыжником. Я проходил мимо дома Моцарта много лет подряд. Все мои три квартиры в 3-м арондисмане находились на расстоянии 5 или 10 минут ходьбы от дома Моцарта. Я всякий раз думал одно и то же: насколько дом, где жил в Париже Моцарт, соответствует Моцарту, или, точнее, моему представлению о Моцарте.

В Мюнхене также есть дом Моцарта, он, подобно мне (точнее, я подобно ему), жил везде и нигде не имел дома. Потому мемориальных табличек с указанием дат и уведомлением, что здесь проживал-де Вольфганг Амадей, должно быть множество. В Мюнхене дом Моцарта — реплика, бетонная копия, оригинал разбомбили отморозки янки и их английские союзники — подлое протестантское племя, чтоб им пусто было.

То, что Амадей был вундеркиндом, что папочка-музыкант истязал его, как нынешние родители истязают девочек-моделей, широко известно. Что в пять лет Амадей виртуозничал перед курфюрстом Саксонским, тоже хорошо известно. Букли парика, пудра, дамы и вельможи в чулках — и маленький, горбоносенький, должно быть, битый вундеркинд со скрипочкой. Эпизоды эти все лишь дневник казарменной муштры. Менее известно, что жизнь бродячего музыканта очень нравилась Моцарту, что ему быстро надоедали одни и те же стены, один и тот же пейзаж из окна. Поэтому я и называю его музыку — ритмами вдохновенного путешествия, ибо он бежал всегда, был всегда в карете.

Он был счастливым человеком, так же как осиянный гением Ван Гог. Оба светлые, положительные, легкие, счастливые гении. Жизнь Моцарта часто представляют как трагедию. Ну нет же, никак! Это была счастливая, полная, великолепная жизнь. Ну ясно, обыватель не понимает, как это не иметь дома, передвигаться из столицы в столицу Германских княжеств, существовать на подачки от курфюрстов, князей или королей. А Моцарт так жить любил. Общепринято, что якобы он умер в глубокой бедности. Да нет же, его похоронили в общей могиле не по причине бедности, но из-за жадности его вдовы, она не хотела тратить несколько сотен талеров на похороны мужа, расчетливо и разумно предполагая, что мужу уже все равно, какие у него будут похороны, а семье талеры пригодятся. Какое разумное германское существо была его вдова, не правда ли! Но и вдову можно оправдать, или хотя бы понять, ведь остались дети, дети обыкновенно хотят кушать, независимо от того, умер ли их папочка-гений или жив.

Во всей дурной и ошибочной пьесе Пушкина «Моцарт и Сальери» есть одна правдивая нота. Это когда Сальери досадует, что вот слава и талант достались «гуляке праздному»! Не гуляке, конечно, но Моцарту музыка давалась легко. Он был легкий, шампанский гений. Он не пыхтел, не хмурился, не потел, не встряхивал шевелюрой. Он набрасывал свои ноты, доедая пирог, стоя на одной ноге, кося на дверь. Поскольку путешествия в каретах были медленными, проезжая из столицы курфюрста в столицу какого-нибудь Германского королевства за пару недель, Моцарт успевал набрасывать свою дивную музыку. О том, что он действительно писал в карете, я узнал совсем недавно, а распознал его ритмы вдохновенных путешествий еще при первых прослушиваниях его музыки. Это же каретные ритмы.

Его сексуальная жизнь была беспорядочна и гениальна. Недаром он наряду с «Волшебной флейтой» и «Cosi fon tutti» написал «Дон-Жуана». Служанки и госпожи падали под действием его чар. Возможно, еще и этим объясняется жадность его вдовы, пожалевшей талеров на захоронение неверного супруга.

В 1981—1984 годах, три года с лишним, я жил совсем близко от Моцарта, практически по прямой, по рю дез Экуфф спускался метров 50 до рю де Риволи, пересекал ее, и следующая улица, параллельная рю де Риволи,— была его, Моцарта, рю Франсуа Мирон. В те годы я еще не был такой собранной боевой машиной, как впоследствии, позволял себе напиваться. Пьяный я ходил ночами к объекту моего поклонения: к дому Моцарта. Улица Франсуа Мирон — узкая. Я становился на противоположной стороне и наблюдал за домом 132, за окнами и воротами. Что я ожидал увидеть? Призрак Моцарта? Скорее, я настраивался таким образом на величие.

Был еще один дом в Париже, куда я порой отправлялся на поклонение пьяный. Это отель «Лозен» (или «Пимодан») на набережной Анжу, на острове Сен-Луи, где квартировал Шарль Бодлер. Оба дома разделяло очень небольшое расстояние. Достаточно было пересечь Сену по мосту Мэрии.

Граф Яков Шутов по моей просьбе подослал мне в тюрьму некоторые дополнительные сведения о великом Моцарте, и они устройнят, упорядочат, надеюсь, уже сказанное мною.

 

Когда он родился 27 января 1756 года в Зальцбурге, в семье владельца лавки москательных товаров, то его назвали по-купечески, напышенно: Иоганн-Хризостомус-Вольфганг-Готлиб. Потом он самопереименовался. Мать кормила его водой, а не молоком, так как увлекалась модными тогда теориями. Отец делал из него музыканта с пеленок. Шести лет от роду он уже играл перед Баварским курфюрстом Максимилианом и императором Францем I, а в восемь лет — перед королем французов Людовиком XV. Его туда-сюда возили и держали на более чем странной диете: каша ячменно-маковая и чай из белокопытника. В том же 1764 году он играл и перед английским королем Георгом III. После визита в Англию мальчик заболел и не вставал до 1766 года. В 1767 году он играет перед королем неаполитанским Фердинандом III. В 1770-м, в возрасте 14 лет, получает орден Золотой Шпоры от папы Климента XIV.

Музыку пишет с восьми лет. В 1773-м ставит при дворе императрицы Марии-Терезии в Вене оперу «Асканио в Альбе». В 1778 году принят на службу в качестве придворного органиста. Ставит оперу «Идоменей» для Баварского курфюрста Карла-Теодора. Живут как муж и жена со своей двоюродной сестрой. Находился в не совсем понятном нашим современникам подчинении у архиепископа Зальцбургского, он же князь Коллоредо. В 1781 году Моцарт ссорится с архиепископом, грубит ему и пишет прошение об отставке с госслужбы. В том же году знакомится со своей будущей женой Констанцией Вебер. В 1782 году, в возрасте 26 лет, женится. Ставит в Вене оперу «Король Теодоро в Венеции». В 1787-м ставит «Женитьбу Фигаро» для императора Иосифа II. В 1784-м становится масоном ложи «К Коронованной Надежде». В 1787 году ставит оперу «Дон-Жуан» в Праге.

«Сведения об ухудшении финансового положения,— пишет Яков Шустов далее,— и его нищете к концу жизни — не верны. Доходы Моцарта колебались от 3 тысяч до 6 тысяч гульденов в год (1.000—2.000 тогдашних рублей — доход среднего помещика). Все последние годы сильно болел вместе с женой, пытался разбогатеть игрой. Из вредных привычек, помимо игры, курение. Жена постоянно лечилась в Бадене. В 1791 году пишет «Волшебную флейту», прерывает написание для постановки в Праге для императора Леопольда II оперы «Милосердие Тита». В Вене ставит «Волшебную флейту», получает заказ на «Реквием» от графа Вальзег-Штуппаха. Пишет последнюю вещь: «Кантату Вольных каменщиков», ее исполняют за 17 дней до его смерти. Через два дня он заболевает и больше не встает. Дописывает «Реквием» и умирает 5 декабря 1791 года. Хоронят его 7 декабря по III разряду (бюргер среднего достатка), а не в нищенской могиле. Могила затерялась до двадцатых годов XIX века, когда возник интерес к Моцарту. (В эпоху войн и революций, начавшуюся еще до его смерти, было как-то не до могилы.) Тогда же возникла легенда об отравлении его Сальери. Они не дружили, а пить вместе не могли, по причине нелюбви Моцарта к итальянцам.

В 1936 году вышла книга, автор М.Людендорф, «Жизнь и насильственная смерть Моцарта» — мракобесная, о якобы ритуальном умерщвлении Моцарта евреями и погребении по масонскому обряду (типа Есенина).

Никаких парадоксальных высказываний (я просил Шустова находить парадоксальные высказывания) Моцарт не делал. Кроме детских несуразностей, вроде желания жениться на императрице Марии-Терезии (она была старая императрица) в благодарность за какой-то подарок. В перерывах между болезнями прыгал через стулья, скакал на лошади, мяукал, кувыркался. За свою жизнь не совершил поступков, не считая ссоры с архиепископом Зальцбургским (к церкви относился прохладно). Сочувствовал американской и французской революции. Под конец жизни особо проникся масонскими идеями. Постоянные переезды в каретах в больном состоянии и неквалифицированное лечение явились причиной смерти. Нужен был постельный режим. С начала XIX века о Моцарте нагорожено такого, что узнай он все это, то пошел бы работать таможенником или углекопом, лишь бы не писать музыки»,— заключает граф Шустов. Спасибо ему за сведения.

 

Так что Моцарта убила карета. И она же подарила ему гениальные ритмы и мелодии.

О масонстве вспоминаю вот что. В Париже в 3-м арондисмане, недалеко от музея Пикассо, есть улица Язычников (rue Payenne), тихая и короткая. На ней расположен зеленый, тихий сквер между двумя павильонами непонятного значения. В сквере здесь и там возлежат архитектурные фрагменты: остатки колонн, фризы колонн, красивые, но банальные в таком городе, как Париж. В сквере, я однажды обнаружил это в конце дня, с наступлением сумерек, пел соловей! Чарующее его пение очень вязалось, гармонировало и с нежилой улочкой (кажется, только пара ворот обнаруживали внутри жилые дворики и запаркованные в них автомобили), и с остатками колонн. И еще загадочным домом, всегда глухим, на фасаде его были высечены пирамиды, циркуль, мастерок и еще что-то. Это было здание некоей масонской ложи. По предназначению оно и было выстроено еще в XVIII веке, если не ошибаюсь. Здание расположено напротив сквера, чуть наискосок.

Это все не о Моцарте, конечно, это о масонах. Но вот в чем дело. Однажды, слушая чарующее пение соловья, я обратил внимание на небольшую белую табличку, привинченную к ограде сквера. На табличке было сказано следующее:

 

«В этом сквере установлено устройство под названием «соловей», при особом падении солнечных лучей устройство включает фотоэлемент, а тот в свою очередь включает пение лучшего соловья департамента Вогезов».

 

Вот так. Почему-то я думаю, что все это: масонский дом, сквер и устройство «соловей» связаны с Моцартом.

 

Джон Леннон: жучило

 

Помню, о том, что его убили, сообщила мне в Париже моя бывшая жена из Рима. «Ты спишь? Вставай, Джона Леннона убили!» — заявила она. «Меня это не колышет»,— заявил я. «Целое поколение потеряло своего лидера»,— сказала она. Тут я рассвирепел: «Терпеть не могу «Битлз», жадных рабочих подростков из Ливерпуля, дорвавшихся до «money». Убили — и хорошо, избавили его от гнусной старости. Не будет коптить небо еще один пенсионер-песенник. Тому парню, что его пришил, спасибо сказать надо». «Ты злобный, Лимонов, и завидуешь Джону»,— сказала Елена. И повесила трубку. Было это в декабре 1980 года.

В 1981 году я полетел в Нью-Йорк. Среди прочих ностальгических прогулок по городу я совершил одну — к месту моего обитания — на Бродвее и 69-й стрит, к отелю «Эмбасси». Отель купили японцы, выпотрошили его внутри, оставив каркас нетронутым, оклеили вишневыми обоями, и получился дорогостоящий апартмент-билдинг под названием «Эмбасси Тауэр». Я вошел в вестибюль и тотчас вышел, так было противно. Пройдя несколько улиц к северу, я свернул к Централ-парку, там на углу и помещалась знаменитая резиденция «Дакота», где жил Леннон со своей мамой-любовницей Йоко. Именно там, у выхода из резиденции на углу 72-й стрит и Централ-парк-Вест авеню, его убил Марк Чапмэн. Марк Чапмэн путешествует с работы охранника на работу спасателя лодочной станции. Чапмэн любил Леннона и относился к нему как к своему близнецу-двойнику. Чапмэн остановил Леннона, выходящего из дома «Дакота», попросил у него автограф, переговорил с ним, а потом застрелил его из дешевого револьвера, вот не помню, какого калибра, но из тех, что все же стреляют прямо, а не под мышку человеку, нажимающему курок. Убить из этого куска металлолома, да еще среди бела дня, на глазах охраны — крайне затруднительно. Однако Леннон скончался от полученных ран.

Местность вокруг была мне знакома. Я жил в «Эмбасси» в 1977 году и ходил на пятак у входа в Централ-парк с 72-й улицы вместе с нашими черными из отеля, слушать барабаны наших черных, изготовленные из бензиновых бочек. Пятак этот — скамейки, фонари, мусорные баки между ними — помещался как раз напротив дома «Дакота», через поток автомобилей, прущий вдоль Централ-парка безостановочно. В 1981-м я погулял там, на асфальте мелом была начертана фигура Леннона и лежали цветы. Я пересек поток автомобилей, посидел на скамейке, вспомнил с теплым чувством 1977 год и своих соседей по отелю. Потом я ушел, а продолжение истории можно найти в моем документальном рассказе «Night supper».

Еще в конце 1960-х в Харькове матрос Павел Шеметов показал мне обложку пластинки «Битлз». Там Маккартни босиком, они один за другим пересекают улицу, Леннон в белом костюме, Джордж, кажется, в джинсах, все расклешенные. Обложка мне понравилась, красочная. А вот их музыка на виниловой пластинке оставила меня равнодушным. Павел, он же Поль, обожал «битлов» и даже сшил себе у харьковского армянина «битловские», как он называл их, сапожки.

История «Битлз» вульгарна. Они на самом деле та усредненная формула, которую шоу-бизнес предпочел извлечь из всего многообразия музыкального ассортимента того времени. Это безопасная формула. Улыбчивыми девочками, сладкоголосыми очаровашками высыпали на сцену эти рабочие ребятки. «Вокальный квартет» назвали бы их на советской сцене. Вокальный квартет щебетал, резвился, встряхивал пушистыми челками и гривками, кланялся, производил звуки и движения в усредненном диапазоне. Заметьте, «битлз» никогда не позволяли себе ни истерики, ни экстаза. Средний диапазон. Они всех устраивали. И поклонников современности — песенки были незатейливы и музыкально просты, и левых — рабочие ведь парни, истинно «пролетарское искусство», и консерваторов — ведь нет экстаза, нет истерики, все приличненько. И поехали ребятки по миру, под простые припевчики, под дважды два — четыре. Счастливо заколачивая деньгу. Record business был тоже доволен — деньги эти середнячки принесли огромные.

Я не присоединился к толпам, рукоплескавшим «Битлз». Я ждал своего часа, пробавляясь Элвисом Пресли и ансамблем Советской Армии, до того времени, когда появились «Sex Pistols» и «Clash». Вот тут я сказал себе: «Это моя музыка!» Мне нужна от музыки (и от искусства вообще) трагедия, социальный протест, истерика бунта. У «Битлз» всего этого нет. Их мир — веселеньких цветов: голубого и розового, как спаленка богатого ребенка. Потому я за Чапмэна, против Джона. Его японка — дряблая, глупая старуха, еще более отвратительна, чем сам плоский носатый Джон. Судя по воспоминаниям друзей и знакомых, Йоко принесла Джону удовольствие секса. По всей вероятности, у него был особенный вкус, тот, который парижские юные гурманы ходят удовлетворять в самом начале улицы Сен-Дени, вблизи от ее пересечения с рю де Риволи. Я говорю о любви к мамочкам. Там мне показывали одну старушку, якобы даже с протезом вместо ноги. Джон и Йоко счастливо позволили сфотографировать свои маслянистые голые тела, бросая вызов рабочим семьям Ливерпуля. Конечно, он сделался счастлив, встретив Йоко. Свежие английские девочки «группи» до сих пор его не удовлетворяли. Для счастья в постели ему нужна была тухлая, коротконогая японская мамочка, много старше его. Она-то знала, что делала, пробираясь к Джону в постель, хитрая «мамочка». Она успокоилась на бешеных миллионах, а Чапмэн вольно или невольно стал ее соучастником, он сделал ее единоличной владелицей миллионов. Самое разумное для нее было бы выйти замуж за Чапмэна, а ему — жениться на Йоко Оно.

В прежние времена, в добитловскую эпоху, в отдаленные века, не было ни видеосъемок, ни киносъемок, ни магнитофонов, потому весь мусор культуры стекал в дыру времени. Оставались же для нас, потомков, только те, кого избрали специалисты-современники, кто поистине поражал. Сейчас мусор не стекает, он накапливается в памяти человечества, хочешь не хочешь, в виде дисков, записей, поражающих воображение сумм гонораров. Потому не быстро получится отскрести от памяти человечества Джона Леннона.

«Есть только один класс, который думает о деньгах больше, чем богатые,— это бедные»,— разумно заметил соотечественник Леннона — Оскар Уальд. Жадные ребята из Ливерпуля, те, кто уцелел,— обзавелись детьми, внуками от многочисленных браков. Их бездарные дети бездарно поют и дают бездарные интервью. Они навязали нам себя, эти хваленые «жуки». Те еще жуки эти ребятки и их семьи.

Следует заметить, что появились они и их феноменальный успех стал возможен только в контексте 60-х годов, в контексте «молодежной революции» во всем мире. Студенческих бунтов в Праге и в Париже в 1968-м, в Германии, и в контексте движения «хиппи», распространившегося из Калифорнии по всему миру. Как ни странно, толчком взрыву молодежных бунтов и возникновению молодежной культуры послужило событие вовсе не европейское и не американское — толчок пришел из Китая. Там по зову Великого Кормчего Мао подняли руки с красными цитатниками десятки миллионов школьников и студентов. «Красная гвардия» — знаменитые хунвэйбины избивали, оплевывали и истязали, устраивали массовые судилища над чиновниками и руководителями государства. Ведь Мао сказал: «Огонь по штабам!» Мао хотел выбить новых коммунистических чиновников из кресел. Школьники и студенты принялись выбивать. Хунвэйбины вызвали шок в западном мире. Фотографии разбушевавшейся молодежи Китая не сходили со страниц газет и с экранов телевидения. И, как круги по воде, пошли отдаваться китайские события в европейских столицах. Сработал эффект подражания. Китай сдетонировал и парижскую революцию 1968 года, и события в Праге, Берлине, Беркли. На этой волне внимания к молодежному искусству проканали и «Битлз». В контексте другого времени им вряд ли бы светил такой успех, то есть они еще и нахлебники, приживалки, нажившиеся на моде на молодежь.

И продолжающие наживаться. Если в 1985 году Майкл Джексон купил оптом права на песни «Битлз» за 50 миллионов долларов, то сегодня, шестнадцать лет спустя, Пол Маккартни, оппонент Леннона, собирается откупить их у Джексона за 700 миллионов долларов! Бездарные пассивные толпы нуждаются для своей пассивной овощной жизни в музыкальных шумах. Запакованные под этикеткой «Битлз» порции музыкальных шумов пользуются бешеным спросом. Спасибо Марку Чапмэну. По сути, половина из этих 700 миллионов должна была бы принадлежать ему. Без пули Чапмэна история «Битлз» не вытянула бы столько лет.