Анализ
Билет 24
Творчество
Творчество Солженицына отличает постановка масштабных эпических задач, демонстрация исторических событий глазами нескольких персонажей разного социального уровня, находящихся по разные стороны баррикад. Для его стиля характерны библейские аллюзии, ассоциации с классическим эпосом (Данте, Гёте), символичность композиции, не всегда выражена авторская позиция (подаётся столкновение разных точек зрения). Отличительной особенностью его произведений является документальность; большинство персонажей имеет реальных прототипов, лично знакомых писателю. «Жизнь для него более символична и многосмысленна, нежели литературный вымысел»[39]. В романе «Красное колесо» характерно активное привлечение чисто документального жанра (репортажа, стенограммы), использование приёмов модернистской поэтики (сам Солженицын признавал влияние на него Дос Пассоса[39][К 22][К 23]); в общей художественной философии заметно воздействие Льва Толстого[40].
Для Солженицына, как в художественной прозе, так и в эссеистике, характерно внимание к богатствам русского языка, использование редких слов из словаря Даля (анализом которого он начал заниматься в молодости), русских писателей и повседневного опыта, замена ими слов иностранных; эта работа увенчалась отдельно изданным «Русским словарём языкового расширения»
А Архипелаг ГУЛАГ- это не какой-то иной мир: границы между «тем» и «этим» миром эфемерны, размыты; это одно пространство! «По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели мимо каких-то заборов - гнилых, деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались - что за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть - а там-то и начинается страна ГУЛАГ, совсем рядом, в двух метрах от нас. И еще мы не замечали в этих заборах несметного числа плотно подогнанных, хорошо замаскированных дверок, калиток. Все, все эти они были приготовлены для нас! - и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре белых мужских руки, не привыкших к труду, но схватчивых, уцепляют нас за руку, за воротник, за шапку, за ухо - вволакивают как куль, а калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда. Все. Вы - арестованы! И нич-ч-чего вы не находитесь на это ответить, кроме ягнячьего бленья: Я-а?? За что??.. Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее разом сдвигается в прошедшее, а невозможное становится полноправным настоящим». Солженицын показывает, какие необратимые, патологические изменения происходят в сознании арестованного человека.
Какие там нравственные, политические, эстетические принципы или убеждения! С ними покончено чуть ли не в тот же момент, когда ты перемещаешься в «другое» пространство - по ту сторону ближайшего забора с колючей проволокой. Особенно разителен, катастрофичен перелом в сознании человека, воспитанного в классических традициях - возвышенных, идеалистических представлениях о будущем и должном, нравственном и прекрасном, честном и справедливом. Из мира мечтаний и благородных иллюзий ты враз попадаешь в мир жестокости, беспринципности, бесчестности, безобразия, грязи, насилия, уголовщины: в мир, где можно выжить, лишь добровольно приняв его свирепые, волчьи законы; в мир, где быть человеком не положено, даже смертельно опасно, а не быть человеком - значит сломаться навсегда, перестать себя уважать, самому низвести себя на уровень отбросов общества и так же именно к себе и относиться.
Чтобы дать читателю проникнуться неизбежными с ним переменами, пережить поглубже контраст между мечтой и действительностью, А.И. Солженицын нарочно предлагает вспомнить идеалы и нравственные принципы предоктябрьского «серебряного века»- так лучше понять смысл произошедшего психологического, социального, культурного, мировоззренческого переворота. «Сейчас-то бывших зэков да даже и просто людей 60-х годов рассказом о Соловках, может быть, и не удивишь. Но пусть читатель вообразить себя человеком чеховской или после чеховской России, человеком Серебряного Века нашей культуры, как назвали 1910-е годы, там воспитанным, ну пусть потрясенным гражданской войной, - но все-таки привыкшим к принятой у людей пище, одежде, взаимному словесному обращению...». И вот тот самый «человек серебряного века» внезапно погружается в мир, где люди одеты в серую лагерную рвань или в мешки, имеют на пропитание миску баланды и четыреста, а может, триста, а то и сто граммов хлеба(!); и общение- мат и блатной жаргон. «Фантастический мир!». Это внешняя ломка. А внутренняя - покруче. Начать с обвинения. «В 1920 году, как вспоминает Эренбург, ЧК поставила перед ним вопрос так: «Докажите, что вы - не агент Врангеля». А в 1950 один из видных подполковников МГБ Фома Фомич Железнов объявил заключенным так: «Мы ему (арестованному) и не будем трудиться доказывать его вину. Пусть он нам докажет, что не имел враждебных намерений». И на эту незамысловатую прямую укладываются в промежутке бессчетные воспоминания миллионов. Какое ускорение и упрощение следствия, не известные предыдущему человечеству! Пойманный кролик, трясущийся и бледный, не имеющий права никому написать, никому позвонить по телефону, ничего принести с воли, лишенный сна, еды, бумаги, карандаша и даже пуговиц, посаженный на голую табуретку в углу кабинета, должен сам изыскать и разложить перед бездельником-следователем доказательства, что не имел враждебных намерений!
И если он не изыскивал их (а откуда он мог добыть), то тем самым и приносил следствию приблизительные доказательства своей виновности!». Но и это еще только начало ломки сознания. Вот - следующий этап самодеградации. Отказ от самого себя, от своих убеждений, от сознания своей невиновности (тяжко!). Еще бы не тяжко! - резюмирует Солженицын, - да непереносимо человеческому сердцу: попав под родной топор - оправдывать его. А вот и следующая ступенька деградации. «Всей твердости посаженных правоверных хватило лишь для разрушения традиций политических заключенных. Они чуждались инакомыслящих однокамерников, таились от них, шептались об ужасных следствиях так, чтобы не слышали беспартийные или эсеры - «не давать им материала против партии!». И наконец - последняя (для «идейных»!): помогать партии в ее борьбе с врагами, хотя бы ценой жизни своих товарищей, включая и свою собственную: партия всегда права! (статья 58, пункт 12 «О недонесении в любом из деяний, описанных по той же статье, но пунктами 1-11» не имела верхней границы!! Этот пункт уже был столь всеохватным расширением, что дальнейшего и не требовал. Знал и не сказал - все равно, что сделал сам!). «И какой же выход они для себя нашли? - иронизирует Солженицын. - Какое же действенное решение подсказала им их революционная теория? Их решение стоит всех их объяснений! Вот оно: чем больше посадят - тем скорее вверху поймут ошибку! А поэтому - стараться как можно больше называть фамилий! Как можно больше давать фантастических показаний на невиновных! Всю партию не арестуют! (А Сталину всю и не нужно было, ему только головку и долгостажников.)».
А лагерники, встречая их, этих правоверных коммунистов, этих «благонамеренных ортодоксов», этих настоящих «советских людей», «с ненавистью им говорят: «Там, на воле, вы - нас, здесь будем мы - вас!». «Верность? - переспрашивает автор «Архипелага». - А по-нашему: хоть кол на голове теши. Эти адепты теории развития увидели верность свою развитию в отказе от всякого собственного развития». И в этом, убежден Солженицын, не только беда коммунистов, но и их прямая вина. И главная вина - в самооправдании, в оправдании родной партии и родной советской власти, в снятии со всех, включая Ленина и Сталина, ответственности за Большой террор, за государственный терроризм как основу своей политики, за кровожадную теорию классовой борьбы, делающей уничтожение «врагов», насилие - нормальным, естественным явлением общественной жизни.
Жизнь и творчество Бунина (краткий очерк)
БУНИН Иван Алексеевич (10.10.1870 Воронеж — 8.11.1953, Париж) — поэт, прозаик, переводчик.
Из старинного дворянского рода, к которому принадлежал В.Жуковский. Отец Б. — разорившийся помещик мелкий чиновник, промотавший приданое жены; из 9 их детей 5 умерли в раннем возрасте. Детство Б. прошло на хуторе Бутырки Орловской губернии в общении с крестьянскими сверстниками. В 1886 исключен из елецкой гимназии, но прошел затем гимназический курс со старшим братом Юлием, вел с ним «без конца...разговоры о литературе». Детские и юношеские стихи Б. подражательны; первое выступление в печати — стихотворения «На могилу Надсона» и «Деревенский нищий» в журнале «Родина» (1887). С осени 1889 сотрудничал в газете «Орловский вестник», приложением к ней вышел первый сборник Б. «Стихотворения 1887-1891 годов». Был мучительно и страстно влюблен в Варвару Пащенко (один из прототипов Лики в «Жизни Арсеньева»), оставившую Б. в 1894. Служил в Полтавской городской управе статистиком, печатался в провинциальных, а с 1892 ив петербургских журналах — «Вестник Европы», куда его ввел А.Жемчужников, «Русское богатство», «Северный вестник». На Украине встречался с толстовцами, в январе 1894 посетил в Москве Л.Толстого; отголоски этики Толстого, его критики городской цивилизации слышны в рассказах Б. Пореформенное оскудение дворянства вызывало в его душе ностальгические ноты («Антоновские яблоки», «Эпитафия», «Новая дорога»). Б. гордился своим происхождением, но был равнодушен к «голубой крови», а ощущение социальной неприкаянности переросло в стремление «служить людям земли и Богу вселенной, — Богу, которого я называю Красотою, Разумом, Любовью, Жизнью и который проникает все сущее».
Бросив службу, Б. жил в 1895-1900 в Москве и Петербурге, у родственников в деревнях Глотово и Огневка Орловской губернии, у знакомых в Одессе, где сблизился с местными художниками. В 1898 женился на Цакни, но вскоре порвал с ней. В эти годы познакомился с Д.Григоровичем, А.Эртелем, К.Бальмонтом, В.Брюсовым, А.Чеховым, сыгравшим огромную роль в его писательском становлении, В.Короленко, М.Горьким. В 1896 вышла в переводе Б. поэма Г.Лонгфелло «Песнь о Гайавате»; переводил также Алкея, Саади, Петрарку, Байрона, Мицкевича, Шевченко, Бялика и др. поэтов. В 1897 в Петербурге издана книга Б. «На край света» и другие рассказы», в 1898 в Москве — сборник стихов «Под открытым небом», упрочившие его известность. Восторженными отзывами был встречен сборник «Листопад» (1901), отмеченный вместе с переводом «Песни о Гайавате» Пушкинской премией Петербургской Академии наук (1903) и снискавший Б. славу «поэта русского пейзажа». Лирика «Листопада» явилась подступом к поэтическому выявлению (в частности, на основе впечатлений от многочисленных путешествий) места, занимаемого Россией среди других национальных культур. Продолжением поэзии явилась лирическая проза начала 900-х и путевые очерки («Тень птицы», 1908).
Не приемля символизм, Б. входил в объединения неореалистов — товарищество «Знание» и московский литературный кружок «Среда», где читал чуть ли не все свои произведения, написанные до 1917. «Высокий, стройный, с тонким, умным лицом, всегда хорошо и строго одетый, любивший хорошее общество и хорошую литературу, много читавший и думавший, очень наблюдательный и способный ко всему, за что брался, легко схватывавший суть всякого дела, настойчивый в работе и острый на язык, он врожденное свое дарование отгранил до высокой степени», — вспоминал о нем Н.Телешов. Горький считал тогда Б. «первым писателем на Руси». В издательстве «Знание» вышло собрание сочинений Б. (1902-9, 5 тт.; т. 6 в петерб. изд-ве «Общественная польза»); полное собрание сочинений в 6-ти томах в издательстве А.Маркса (1915). На революцию 1905-7 Б. откликнулся несколькими декларативными стихотворениями; писал о себе как о «свидетеле великого и подлого, бессильном свидетеле зверств, расстрелов, пыток, казней», В 1906 познакомился с В.Муромцевой, которая стала его «подругой до гроба» (они обвенчались в 1922). Совершил с ней в 1907 путешествие в Египет, Сирию и Палестину, в 1909 и 1911 был у Горького на Капри, в 1910-11 посетил Египет и Цейлон. В 1909 ему снова присудили Пушкинскую премию, он был избран почетным академиком, в 1912 — почетным членом Общества любителей русской словесности (до 1920 — товарищ председателя). Повесть «Деревня» (1910) — начало, по словам Б., «целого ряда произведений, резко рисующих русскую душу, ее своеобразные сплетения, ее светлые и темные, но почти всегда трагические основы». Повесть «Суходол» (1911) — исповедь крестьянки, убежденной в том, что «у господ было в характере то же, что и у холопов: или властвовать, или бояться». Герои рассказов «Сила», «Хорошая жизнь» (1911), «Князь во князьях» (1912) — вчерашние холопы, теряющие образ человеческий в стяжательстве; рассказ «Господин из Сан-Франциско» (1915) — о жалкой смерти миллионера. Параллельно Б. рисовал людей, которым некуда приложить свою природную одаренность и силу («Сверчок», «Захар Воробьев», «Иоанн Рыдалец» и др.). Заявляя, что его «более всего занимает душа русского человека в глубоком смысле, изображение черт психики славянина», Б. искал стержень нации в фольклорной стихии, в экскурсах в историю («Шестикрылый», «Святой Прокопий», «Сон епископа Игнатия Ростовского», «Князь Всеслав»). Усилила эти поиски 1-я мировая война, отношение к которой Б. было резко отрицательным. Той же теме посвящена проза предвоенного и военного периодов: сборники «Чаша жизни» (1915) и «Господин из Сан-Франциско» (1916). Октябрьская революция и гражданская война подытожили это социально-художественное исследование: «Есть два типа в народе. — писал Б. — В одном преобладает Русь, в другом — Чудь, Меря. Но и в том и другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: «Из нас, как из древа — и дубина, и икона», — в зависимости от обстоятельств, от того, кто древо обработает».
Из революционного Петрограда, избегая «жуткой близости врага», Б. уехал в Москву, а оттуда 21.5.1918 в Одессу, где был написан дневник «Окаянные дни» — одно из самых яростных обличений революции и власти большевиков (полностью опубл. в 1935). В стихотворениях Б, называл Россию «блудницей», писал, обращаясь к народу: «Народ мой! На погибель / Вели тебя твои поводыри». «Испив чашу несказанных душевных страданий», 26.1.1920 отплыл в Константинополь и в конце марта прибыл в Париж. Вся последующая жизнь Б., не считая кратковременных поездок в Англию, Швецию, Германию, Эстонию, Югославию, Италию, прошла во Франции. С 1923 по 1945 большую часть времени проводил в Грассе (Южная Франция), на вилле Бельведер. В ближайшее литературное окружение Б. входили Н.Тэффи, Б.Зайцев, М.Алданов, Ф.Степун, Л.Шестов, а также его «студийцы» Г.Кузнецова (последняя любовь Б.) и Л.Зуров; напротив, антипатичны ему были З.Гиппиус, Д.Мережковский, И.Шмелев, М.Цветаева, а «имена Горького, Андреева, Блока, Брюсова порождали у него стихийный поток брани» (В.Яновский). До 1927 выступал в газете «Возрождение», затем (по материальным соображениям) в «Последних новостях», не примыкая ни к одной из эмигрантских политических группировок. Единственный в эмиграции поэтический сборник Б. — «Избранные стихотворения» (Париж, 1929) — вызвал положительные отклики В.Ходасевича, Тэффи, В.Набокова. В «блаженных мечтах о былом» Б. возвращался на родину, вспоминал детство, отрочество, юность, «неутоленную любовь». Те же поэтические мотивы Б. перенес в прозу; ключом к ней явилась миниатюра «Роза Иерихона» (вступление к изданной в 1924 в Берлине одноименной книге): роза Иерихона для Б. — символ Любви и Памяти о России, предстающей теперь в его произведениях в весенних, праздничных тонах. От рассказов о ней («Метеор», «Косцы», «Полуночная зарница», «В некотором царстве») Б. шел к самому значительному произведению периода эмиграции -роману «Жизнь Арсеньева» (1927-33; 1-е отд. изд. Париж, 1930; 1-е полн. изд. Нью-Йорк 1952). Ходасевич увидел в романе «вымышленную автобиографию», Г.Кузнецова зафиксировала в дневнике, как первоначально лишь «интимная» повесть постепенно превращалась в «картину жизни вообще», расширялась «до пределов картины национальной». Описание переживаний Алексея Арсеньева овеяно печалью о минувшем, о России, «погибшей на наших глазах в такой волшебно краткий срок». В поэтическое звучание Б. сумел перевести даже сугубо прозаический материал (серия коротких рассказов 1927-30: «Телячья головка», «Роман горбуна», «Стропила», «Убийца» и др.). 9.11.1933 ему была присуждена Нобелевская премия «за правдивый артистический талант, с которым он воссоздал в литературной прозе русский характер». В 1934-36 в Берлине издавалось новое собрание сочинений Б. В 1937 он завершил философско-литературный тракт «Освобождение Толстого» — итог продолжительных размышлений на основе собственных впечатлений и свидетельств людей, близко знавших Толстого. Для Б. Толстой — «величавший из великих», мерило не только эстетическое, но и этическое, учитель жизни, равный Будде и Христу; его учение ведет к очищении человека от земных страстей. Но собственная философия Б. — философия любви; подобно Вл. Соловьеву, он не считал целью любви продолжение рода, но воспевал не платоническую, а чувственную любовь, окруженную романтическим ореолом. Любви, по убеждению Б., противопоказаны будни, всякая длительность, пусть даже в желанном браке, она — озарение, «солнечный удар», нередко приводящий к гибели. Повесть «Митина любовь» (Париж, 1925), рассказы «Солнечный удар» (в одноименном сб., 1927), «Ида» и книга новелл «Темные аллеи» (Нью-Йорк, 1943; 1-е пол изд. Париж, 1946) уникальны по разнообразию женских типов, демонстрируют еще большую чем в дореволюционных рассказах, глубину в изображении этой темы, они приближаются стихам в прозе.
Во время 2-й мировой войны Б. не покидал Грасса, остро нуждался, внимательно следил за событиями на советско-германском фронте. Патриотическая позиция привела его к выходу из Союза русских писателей и журналистов в знак протеста против исключения из союза писателей-эмигрантов, принявших советское гражданство. Эта позиция изменила отношена к Б. советских властей: его уговаривали вернуться на родину (в июле 1946 К.Симонов) или хотя бы приехать на 2 недели в Москву; в Гослитиздате были подготовлены его избранные сочинения (изд. не осуществилось), но от Б. отвернулись многие его друзья, в том числе Б.Зайцев. Интересуясь литературной жизнью в СССР, Б. положительно отзывался о некоторых произведениях К.Паустовского, А.Толстого, А.Твардовского, что не мешало ему по-прежнему выступать против коммунистического режима. Молодые писатели русского зарубежья оценивали творчество Б. как локальное явление, находящееся в стороне от художественных исканий своего времени и потому неспособное привлечь внимание европейского и американского читателя. Письмо А.Жида, присланное к 80-летию Б., — свидетельство более сложного восприятия: «...Мне казалось почти невероятным видеть из окон вашей виллы в Грассе пейзаж французского юга, а не русскую степь, туман, снег и белые березовые рощи. Ваш внутренний мир брал верх и торжествовал над миром внешним: он-то и становится подлинной реальностью. Вокруг вас я ощущал ту необычайно притягательную силу, которая позволяет братски сближаться человеку с человеком, вопреки границам, общественным различиям и условностям». К юбилею (1950) были изданы «Воспоминания» Б. (о С.Рахматнове, И.Репине, Ф.Шаляпине, А.Куприне, М.Волошине; здесь же памфлеты — о Горьком, В.Маяковском, А.Толстом, А.Блоке и др,). Книгу «О Чехове» (Нью-Йорк, 1955) Б. не удалось завершить. 1952-м датирован его последний шедевр — стихотворение «Ночь». Похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.
Когда Бунин обратился к любовной теме в своей прозе, до него уже существовало огромное количество прозаических произведений такого характера, ведь редкая повесть, а тем более роман, не затрагивала эту область человеческого бытия. Расцвет любовной тематики пришёлся на вторую половину XIX века, когда она стала непременной составляющей любого сюжета. Однако популярный в это время романный жанр постепенно угасал, и в начале XX века его сменила малая проза, в области которой, помимо Бунина, творили такие известные писатели, как Чехов, Куприн, Андреев, и список этот неполон. Однако Куприн проявил по-настоящему яркий талант; это выразилось в том, что он, взяв за основу классические сюжеты и темы, внёс в них новые оттенки и краски.
Что особенно удивляет, в рассказах Бунина нет яркого, впечатляющего сюжета, нет неожиданных поворотов событий, однако их с лихвой заменяет явленный писателем спектр чувств его героев; переливы их внутренней, духовной жизни, их эмоции – вот что является наполнением бунинской прозы. Но всё же сюжет в рассказах есть – он основан на одном, ярком событии, похожем на вспышку, которое переворачивает жизнь персонажей, и если учитывать вышесказанное, неудивительно, что чаще всего таким событием становится любовь, жгучая страсть, дающая новый отсчёт человеческим судьбам, которые размеренно плыли по жизни; некоторые произведения носят характерные названия, например, «Солнечный удар». Действительно, та любовная история, которая описана в рассказе, очень походит на солнечный удар, поражающий человека, так как она началась внезапно и очень быстро переросла в страсть. Некий поручик и женщина без имени находятся в центре рассказа; между ними возникает безумная, легкомысленная связь.
Этот рассказ вовсе не выбивается из общего стиля Бунина – весь сюжет можно пересказать одной развёрнутой фразой, зато впечатления главных героев, их внутреннее состояние в совокупности с обилием красочных деталей наполняет содержание рассказа. События рассказа вдруг предстают как «странные происшествия», или «чудо», или даже «неразрешимая мука» для неизвестного поручика, который желает вернуть свою неожиданную любовь настолько, что готов ради этого умереть; однако ему суждено жить, правда, с чувством, будто он состарился на десяток лет, и за его любовью следуют страдания, которые и находятся в сердце повествования, усиливаясь деталями и обстановкой.
Главные события, вокруг которых и строится всё основное повествование, происходят ночью, и читателя может удивить, почему рассказ называется «Солнечный удар» и почему в нём главенствует тема солнца, хотя ответ на этот вопрос весьма прост: именно ночь считалась романтическим временем суток, тогда как ужасный «пляжный» день, с его базарной толпой, раскалёнными пуговками мундира, криками «продавцов огурчиков» и водкой в закусочных был дан по контрасту, причём раньше для поручика солнечные лучи были чем-то дарующим тепло и радость, тогда как после отъезда незнакомки они его утомляют и испепеляют.
Образ солнечного удара тяготеет к поэтике символистов, притом, что Бунин был решительно против этого течения; что касается мнения автора по поводу описанной им же любви, он считал, что такая любовь-молния, бывающая лишь раз в жизни, не может иметь продолжения, являясь, по сути, настоящим стихийным бедствием для влюблённых, потому она и была названа автором не иначе как солнечным ударом.
Но этим рассказом любовная тема Бунина, конечно, не ограничивается - у писателя есть довольно большое количество подобных произведений – но своеобразным обобщением всей тематики является рассказ «Чистый понедельник», который являет читателю не только нехитрый, исполненный переживаний и чувств сюжет, подобный тому, что мы видели в «Солнечном ударе», но и философские взгляды самого автора. Отношения главного героя с героиней носят характер наваждения, что уже встречалось нам. Однако есть нечто, в корне отличающее «Чистый понедельник» от предыдущего рассмотренного произведения – герой в нём говорит словно взахлёб, признания его весьма импульсивны, отрывисты и притом неопределённы: «Она зачем-то училась на курсах», «Мы зачем-то поехали на Ордынку». Так происходит потому, что он не хочет думать и додумывать то, что происходит, не хочет оценивать ураган чувств, его захвативший, и состояние это усиливается загадочной, сложной и противоречивой личностью главной героини, которая может одновременно парить над бытовой мишурой и увлекаться светскими развлечениями, принимать дерзкие ласки и уклоняться от объяснений, ходить в рестораны и соборы, являя собой средоточие всех начал жизни и стараясь принять разные стили, примирив их в невероятной гармонии. Любовь, вспыхнувшая в Чистый понедельник, не приносит счастья и утоления, и финал рассказа трагичен.
В судьбах героев любовных рассказов Бунина отражены философские прозрения самого автора, зарождение нового нравственного идеала, который являет любовь, в которой силён инстинкт, но сильна и тяга к духовному началу, и в моменты такого чувства для человека открывается богатство окружающего мира, он становится способен на духовные подвиги, как стала на это способна героиня «Чистого понедельника», ушедшая в монастырь, дабы предаться внутреннему созерцанию, насытившись прежде светскими развлечениями, и в этом проявляется принадлежность бунинских рассказов к русским произведениям, отражающим переливы национального характера и духовного строя русской жизни.