Медный всадник»: проблематика и поэтика

В 1830 е годы Пушкин написал четыре поэмы: «Домик в Коломне», «Езерский», «Анджело» и «Медный Всадник». Последняя поэма, написанная в Болдине в октябре 1833 года – художественный итог его размышлений о личности Петра, о «Петербургском периоде» русской истории. В поэме встретились две темы: тема Петра, «строителя чудотворного», и тема простого «Маленького» человека, «ничтожного героя» Евгения. Повествование о трагической судьбе заурядного жителя Петербурга, пострадавшего во время наводнения, стало сюжетной основой для историко-философских обобщений, связанных с ролью Петра в новейшей истории России, с судьбой его детища – Петербурга.

«Медный всадник» - одно из самых совершенных поэтических произведений Пушкина. Как и «Евгений» она написана четырёхстопным ямбом. В короткой поэме (500 стихов) соединилась история и современность, частная жизнь героя с жизнью исторической, реальность с мифом. Время действии в поэме – история Петербурга. Ещё нет, строительство только замышляется) и современность (Наводнение в царствование Александра Первого). Пространство поэмы то раздвигается, охватывая необозримые просторы, то сужается до Петербурга, небольшого острова или даже скромного домика.

В центре всей поэмы – несколько эпизодов, составляющих центральный конфликт между мирной и бунтующей стихией, с одной стороны, и её грозным укротителем Петром, с другой; между громадной империей, олицетворенной в памятнике самодержцу, и бедным незначительным чиновником. Конфликт принимает неразрешимый, трагический характер, поскольку, в отличие от одновременно писавшейся поэмы «Анджело», в нём нет места милости. Примирение стихий невозможно.

Мирная стихия хаотична, в ней нет порядка, она бесформенна, бедна и убога. Замысел Петра – придать стихии форму, цивилизовать жизнь, построить город-щит, город – угрозу и решить государственные задачи как внутреннего, так и внешнего свойства. И вот стихия побеждена. Но, возвышенный пафос сменяется «печальным рассказом». Вместо оды творческому гению Петра появляется грустное повествование о судьбе бедного молодого чиновника Евгения.

Евгений в качестве частного человека дан в сопоставлении с Медным Всадником, памятником Петру, в котором олицетворена государственная мощь империи. Евгению противостоит уже не Пётр- преобразователь, но самодержавный порядок. Частный человек и символ государственности – вот полюсы пушкинской повести.

Облик Петра от «вступления» до финала, изменяется, лишается человеческих черт и становится всё более обезличенным, в отличие от Петра, в Евгении, напротив, постепенно проступает личное начало. Первоначально он – «ничтожный человек», его кругозор ограничен бытовыми заботами, он досадует на то, что беден. Затем он предаётся мечтам о женитьбе, он не задумывается, над тем, почему его род захирел, его мысли связаны с патриархальными нравами и обычаями. Однако, взбунтовавшаяся стихия заставляет его размышлять над этим, - смерть Параши приносит ему безумие.

Он впервые, может быть, задумался об мироустройстве вообще. В нём проснулся человек, размышляющий о своей участи в мире и о человеческой судьбе в мироздании. Евгений, переживший крушение всех своих идеалов, впадает в сомнение: неужели и впрям человеческая жизнь вообще ничего не стоит? НЕ может быть, чтобы мир, построенный Богом, держался на таких бесчеловечных основаниях. Он так и не решил, виноват ли Бог в предопределении участи человечества и, следовательно, в его частной судьбе. Личное горе он пытается объяснить социальными условиями, ему нужен конкретный носитель угрозы – и тут перед его глазами появляется памятник Петру. И он видит в нём не личное, не человеческое начало, а начало, ему враждебное, государственное, величавое, внеличное.

Мятежная стихия утихла в городе, но перенеслась в Душу Евгения. Парадокс открывшейся Евгению правды состоял в том, что именно разумная, но жестокая воля Петра, основавшего город и обуздавшего стихию порядком, кажется Евгению причиной его несчастья. Разрыв между интересами частного и государственного и составляет основной конфликт поэмы. В этом – одно из противоречий истории: необходимая и благая преобразовательная деятельность осуществляется безжалостно и жестоко, становясь страшным упрёком всему делу преобразования. Непосредственного решения конфликта в поэме нет, каждая сторона выставляет весомые аргументы, поэтому должна появится третья сила, способная приподняться над обеими, во имя незримой более высокой цели. Поэма Пушкина в контексте произведений 1830х годов подтверждаем его концепцию государственной милости, необходимой и власти и частному человеку для возвышения

«Пиковая Дама»

Повесть Пушкина «Пиковая дама» была опубликована в 1834 г. и была хорошо принята читателями журнала. Успех повести был предопределен занимательностью сюжета, в повести видели «игрецкий анекдот», литературную безделку — не больше. Все отзывы были похвальными, но в сравнении с оценками других произведений Пушкина, отношение к «Пиковой дамы» всё-таки было прохладное. Пушкина хвалили только за занимательность сюжета и изящность стиля, но тем самым упрекали в отсутствии идеи. При такой оценке «Пиковая дама» выглядела непонятной неудачей Пушкина: в 1830 г. «энциклопедия русской жизни» роман в стихах «Евгений Онегин», «маленькие трагедии» и «Повести Белкина», в 1832 г. исторический роман «Дубровский», в 1833 г. пустой «игрецкий анекдот» «Пиковая дама». Здесь было что-то не так. Это «не так» заметили тогда же, издатель журнала О.И. Сенковский в письме Пушкину так характеризовал «Пиковую даму»: «Вы создаёте нечто новое, вы начинаете новую эпоху в литературе вы положили начало новой прозе, — можете в этом не сомневаться».

Повесть была закончена в 1833 г., а начата летом 1828 г. Пять лет Пушкин работал над текстом. Летом 1828 г. Пушкин жил в Петербурге и там, видимо, услышал историю о княгине Н.П. Голицыной, когда-то проигравшей большую сумму денег и отыгравшейся благодаря знанию трёх выигрышных карт. Черновики повести хранят следы многочисленных правок, Пушкин тщательно подбирает имена персонажей, делает какие-то непонятные расчёты (похоже, что высчитывает сумму возможного выигрыша Германна) — очевидно, что столь кропотливая пятилетняя работа вряд ли была работой над «безделкой». Пушкин с интересом следил за читательским восприятием повести и в дневнике с удовольствием отметил: «Моя “Пиковая дама” в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семёрку и туза…» Читатели оказывались как бы внутри художественного мира повести и поэтому закономерно реагировали на историю с тремя картами. Через два десятка лет, когда возможные прототипы «Пиковой дамы» забылись, повесть получила другую оценку — не игрецкий анекдот, а фантастическая повесть. Ф.М. Достоевский утверждал, что Пушкин создал совершенную фантастическую прозу. Именно с особенностями фантастики «Пиковой дамы» связаны основные трудности интерпретации повести Пушкина.

Герои «Пиковой дамы» играли в популярную в те годы карточную игру «штосс» (в XVIII веке её называли «фараон», «фаро», «банк»). Правила игры очень простые. Один или несколько игроков загадывали карты в колоде, которая находилась в руках у банкомёта. Банкомёт «держал талью» или метал, то есть открывал по одной карте в колоде и поочерёдно раскладывал их слева и справа от себя. Если загаданная игроком карта выпадала слева, то выигрывал игрок, если справа, то выигрыш доставался банкомёту. В «штосс» играли на деньги. При 2 или 4-кратных увеличениях ставок можно было выиграть очень большие деньги, поэтому и банкомёт и понтёры иногда прибегали к уловкам. Самая обычная хитрость — «крапленые карты». Для того, чтобы шулерство было невозможно, особенно при игре на большие ставки, игроки использовали специальные правила. Повесть разворачивается по аналогии с карточной игрой — направо и налево. Как понтёр постоянно находится между правым и левым, между выигрышем и проигрышем, так и читатель на грани двух миров: реального, где всё объяснимо, и фантастического, где всё случайно, странно. Этот принцип двоемирия последовательно воплощён в повести.

В самой природе карт заложено двоемирие: они простые знаки, «ходы» в игре и имеют смысл в гадательной системе. Этот второй символический план их значений проникает в первый и тогда случайное выпадание карт превращается в некий текст, автором которого является Судьба. В карточной игре виделся поединок с судьбой. Германн в «Пиковой даме» тоже вступает в этот поединок. Германн — «сын обрусевшего немца», «душа Мефистофеля, профиль Наполеона». Его имя напоминает о его родине Германии, но его переводится с немецкого: Herr Mann — человек. Германн усвоил чисто национальные качества: расчёт, умеренность, трудолюбие. Но он не «чистый» немец, он сын обрусевшего немца — свои три верные качества он намерен использовать в Наполеоновских целях, он задумал стать богатым, он вступил в поединок с судьбой. Он играет с Лизаветой Ивановной. Играет в любовь, но имеет ввиду совершенно другую цель. Лизавета Ивановна поступает по правилам — она влюбляется, Германн эти пользуется для проникновения в дом графини. Германн играет и с графиней.

Германн готов «подбиться в её милость — пожалуй, сделаться, её любовником»; проникнув в её спальню, он обращается к старухе «внятным и тихим голосом», он наклоняется «над самым её ухом», то сердито возражает, то обращается к её чувствам «супруги, любовницы, матери», то вдруг, стиснув зубы, «вынул из кармана пистолет». Германн ведёт себя не по правилам, сменяя роли. Весь ему кажется игрой, более того, ему кажется, что он управляет этой игрой. Ведь всё получилось: обманул Лизавету, узнал тайну карт. И вот ходи и всё вокруг как бы превратилось в карточные знаки. Эту ситуацию игры с окружающими Германн пытается перенести на игральный стол: он имитирует игру по правилам «штосса», а на самом деле знает карты. Германн попытался обмануть саму стихию жизни. Германн всё рассчитал, но жизнь не поддаётся расчёту, в ней царит случай. Однако Германн не выдержал и проиграл. Автомат сломал его и снова включился: «игра пошла своим чередом» и жизнь пошла своим чередом. Лизавета вышла замуж и у нее «воспитывается бедная родственница» (программа повторяется), Томский стал ротмистром и женится (эта программа ожидала Германна). 3 =? 9 = потеря, обручение

7 = ссора, разговор В = хлопоты

Т= большой интерес, неожиданность Д = тайная недоброжелательность

«Египетские ночи»

«Египетские ночи» — одно из наиболее интересных и значительных произведений Пушкина 30-х годов, смысл и значение которого раскрыты далеко еще не полностью. Белинский, говоря о «Египетских ночах», останавливал свое внимание на образах Чарского и импровизатора и на изображенных в повести «странных отношениях» «большого света» к искусству. В болдинскую осень 1830 года в разгар полемики со своими литературными противниками Пушкин написал «Отрывок», в котором сетовал на положение поэта в современном обществе, чуждом и враждебном ему. Пушкин говорит здесь о тех «невыгодах» и «неприятностях», которым в светском обществе подвергаются «стихотворцы». Считая поэтов и их творчество своей собственностью, оно ежеминутно пытается предъявить им свои необоснованные претензии. Произведение это в несколько переработанном виде вошло в состав «Египетских ночей» (1835), и характеристика его героя легла в основу характеристики Чарского, в его образ Пушкин вложил глубоко личное содержание.

В основе характеристики Чарского лежит видимое противоречие между его положением в свете и его «ремеслом» поэта. Чарский тщательно скрывает свой талант; с одной стороны, это «надменный dandy», предающийся всем развлечениям светского общества, стремящийся во всем следовать его установлениям, с другой — искренний и вдохновенный поэт, всей душой отдающийся любимому искусству и тем самым противопоставляющий себя «свету». На этом контрасте построены и взаимоотношения Чарского и импровизатора. Чарского коробит, когда полунищий итальянец в потрепанной одежде, походящий на шарлатана, называет его собратом. Однако стоило Чарскому убедиться, что перед ним подлинный поэт, и он искренне восхищается его замечательным искусством. Подчеркивая в образе Чарского его стремление уберечь свое искусство от посягательств «света», Пушкин уже решает основную проблему, поставленную в первых главах «Египетских ночей», — поэт и общество, проблему, которая, красной нитью проходит и через весь цикл стихов о поэте («Поэт и толпа», «Поэту», «Эхо» и др.).

Светское общество враждебно искусству, которое ему чуждо и непонятно: именно поэтому Чарский так боится обнаружить в себе поэта — он хорошо знает цену «света» и его мнений. Несомненно, что «Египетские ночи» Пушкина связаны с определенной традицией современной ему прозы; однако тема романтических «повестей о художниках» переводится здесь в социальный план. Художник оказывается в конфликте с обществом уже не потому лишь, что он якобы в силу своей исключительности возвышается вообще над людьми и они оказываются поэтому неспособными понять и признать его. Пушкин, напротив, настаивает на том, что в обыденной жизни поэт не поднимается над своим окружением, более того, он даже подчиняется ему; но истинные отношения поэта к «свету» связаны с тем, что это — аристократическое общество («чернь», «толпа», по терминологии стихов о поэте).

В силу известных социальных условий оно враждебно искусству, и именно они, эти условия, приводят к трагическому несоответствию между вдохновением поэта и его положением в обществе. Это несоответствие еще более остро проявляется в образе импровизатора, который, при всем своем внешнем несходстве с Чарским (их противопоставление проводится через весь текст повести), в то же время, как поэт, глубоко родствен ему. Но если Чарский — богатый аристократ, он может быть независим, — то импровизатор, превратив свое искусство в забаву для праздных бездельников, как раз и лишен возможности «сам избирать предметы для своих песен». Отсюда и его жадность к деньгам, вызывающая негодование Чарского, который сперва отказывается понять, каким образом поэтическое вдохновение может совмещаться с «простодушной любовью к прибыли». Пушкин вновь подчеркивает, таким образом, земные черты характера поэта, отличающие его от идеализированных образов романтических «повестей о художниках».

Импровизатор чужд и неприятен Чарскому как человек, тем более человек иного мира и иных понятий, но черты, присущие ему как поэту, роднят их. И Чарский, и импровизатор опять-таки по-разному, но равно противостоят светскому обществу, своего рода коллективный образ которого (правда, еше очень бегло очерченный) возникает в повести как их противоположность. «Поэт» и «толпа» — это как раз та ситуация, с которой мы сталкиваемся в последней из известных нам глав повести. В сцене второй импровизации реально воплощены взаимоотношения поэта и светского общества; истинный поэт, импровизатор в глазах мнимых ценителей искусства, наполняющих «залу княгини», лишь модная забава, он для них занимателен — и только. Мы видим в этой сцене, как оправдываются язвительные реплики Чарского, аттестующего итальянцу «свет», в той «комедии», которая разыгрывается жеманящейся публикой на концерте импровизатора. И естественно, что все блестящее искусство итальянца не найдет отклика в этой среде.

Впрочем, и сам импровизатор знает, к кому он вынужден обращаться; рассчитывая наполнить за ее счет свой карман, он не в этой публике видит истинных ценителей своего дарования. «...ваше тихое одобрение, — говорит он Царскому, — дороже мне целой бури рукоплесканий». Но в том-то и заключена жизненная трагедия бедного итальянца, что, зная все это, он все же вынужден свой талант, свое вдохновение растрачивать перед теми, кто заведомо не способен понять его. И Чарский, и импровизатор, представая перед нами как поэты, изображены Пушкиным и в момент их творчества; при этом, как и в других случаях, они противостоят друг другу и здесь. Чарскому любопытен и вместе с тем чужд творческий процесс итальянца.

Склонный к внешнему эффекту, темпераментный и страстный, импровизатор весь преображается, творя свои стихи, «выражение мгновенного чувства». В то же время им обоим присуща способность перерождаться в момент творчества; отвлекаясь от всего мелочного и житейского, создают они стихи, подчиняясь только своему вдохновению. Однако внешне у Чарского все выглядит иначе, и даже спокойное и сдержанное описание его вдохновения должно само по себе противостоять эффектным сценам импровизации. Передавая его лирическую взволнованность, Пушкин вкладывает в эту сцену очень много личного. Описывая создание Чарским стихов, он, несомненно, воссоздает свой собственный творческий процесс.