Театр «Альфред Жарри». Год первый. Сезон 1926-1927 годов. Театральные условности отжили свое. Оставаясь вер­ными себе, мы не можем принять театр, который по-прежнему обманывал бы нас. Нам нужно верить в то, что мы

Театральные условности отжили свое. Оставаясь вер­ными себе, мы не можем принять театр, который по-прежнему обманывал бы нас. Нам нужно верить в то, что мы видим. Спектакль, который повторяется из вечера в вечер, согласно все тому же неизменному ритуалу, бо­лее не заслуживает нашего одобрения. Нам нужно, чтобы спектакль, который мы смотрим, был единственным в своем роде, чтобы он казался нам столь же непредсказу­емым и столь же неповторимым, как и любой жизненный акт, как любое событие, определенное известными обсто­ятельствами.

Только имея такой театр, мы снова сумеем завязать связи с жизнью, вместо того чтобы отдаляться от нее. И наш зритель, и мы сами можем воспринимать себя всерьез лишь в том случае, когда у нас будет очень ясное ощущение, что какая-то частица нашей сокровенной жиз­ни втянута в действие, развивающееся в пределах сцены. Наша игра может быть комической или трагической, но она из числа тех игр, от которых порой не очень-то засме­ешься. Таково наше мнение.

В состоянии такой человеческой тревоги зритель дол­жен уходить от нас. Он будет потрясен и встревожен внутренним динамизмом спектакля, разыгранного на его глазах. И этот динамизм будет иметь прямое отношение к тревогам и заботам всей его жизни.

[51]

Такова фатальная неизбежность, которую мы вызыва­ем, и спектакль сам станет такой неизбежностью. Мы пы­таемся создать иллюзию, направленную не на большее или меньшее правдоподобие действия, но на коммуника­тивную силу и реальность этого действия. Каждый спек­такль действительно станет неким событием. Нужно, чтобы у зрителя появилось ощущение, что перед ним ра­зыгрывается сцена из его собственной жизни, причем одна из самых существенных.

Одним словом, мы просим у публики глубокого внутреннего сопричастия. Скромность — не наше дело. В каждом представленном спектакле мы играем серьез­ную роль. Если у нас не хватит решимости развить до предела наши основные принципы, мы согласимся, что игра вообще не стоила свеч. Приходящий к нам зритель должен знать, что ему предстоит претерпеть настоящую операцию, опасную не только для его ума, но и для его чувств и плоти. Если бы мы не были уверены в том, что сможем действительно серьезно задеть его, мы сочли бы себя недостойными нашего дела в его абсолютном смыс­ле. Зритель должен быть уверен, что мы способны заста­вить его закричать².

В неизбежности этого мы усматриваем самую настоя­щую и самую живую жизнь, что достаточно ясно говорит о нашем презрении ко всем театральным средствам в соб­ственном смысле этого слова, ко всему тому, что принято называть постановкой, т. е. освещение, декорации, кос­тюмы и т. д. Все это — лишь набор команд, но никак не предмет наших забот. Мы скорее вернемся просто к све­чам. Театр заключается для нас в чем-то неуловимом, чему прогресс никогда не сможет помочь.

То, что сообщает нашим спектаклям их действитель­ную ценность, чаще бывает связано с каким-нибудь удач­ным открытием, едва уловимым, но способным пробудить в душе зрителя максимум иллюзий. Достаточно сказать, что в плане постановки и основных идей мы смело пола­гаемся на случай. В театре, который мы хотим создать, именно случай станет нашим божеством. Мы не боимся

[52]

ни провалов, ни катастроф. Если бы мы не верили в воз­можное чудо, мы никогда не вступили бы на путь, полный случайностей. Но только чудо способно вознаградить нас за наши усилия и наше терпение. Только на чудо мы и рассчитываем.

Режиссер, следующий не принципам, а своему вдохно­вению, может совершить, а может и не совершить необ­ходимое для нас открытие. В зависимости от характера пьесы, которую он собирается ставить, он может что-то найти, а может и не найти, его может осенить какая-то поразительно ловкая выдумка, а может и не осенить, он может найти нечто, вызывающее тревогу и способное отбросить зрителя в область искомых сомнений, а может и не найти его. Любой наш успех зависит от этой альтер­нативы.

Ясно, однако, что мы работаем с определенными текс­тами. Произведения, которые мы ставим, принадлежат к области литературы, какой бы она ни была. Как прими­рить наше желание свободы и независимости с извест­ным числом указаний, навязанных текстом?

Пытаясь дать определение театра, мы находим один элемент, который нам кажется неуязвимым и истинным:

текст. Но текст как особую реальность, существующую сама по себе, достаточную для себя самой, значимую не по своему смысловому содержанию, с которым мы мало склонны считаться, а просто как колебания воздуха, вы­зываемые его проговариванием. Точка — это все³.

Что нам кажется по существу неудобным в театре и, главное, по существу разрушительным, так это именно то, что отличает театральное искусство от искусства жи­вописи и литературы, тот ненавистный и обременитель­ный реквизит, который превращает написанную пьесу в спектакль, вместо того чтобы оставить ее в пределах слов,образов и абстракций.

Этот реквизит, это внешнее оформление мы и хотим свести до его невозможного минимума, скрыв под покро­вом серьезности действия, пробуждающего тревогу.

Театр «Альфред Жарри»

[53]