Царица смута

Отсюда непреложно следует: всемирно-историческая интрига, в которой на главные роли эпоха ввела Горбачева и Ельцина с их размытой субъектностью, не была революцией. Ни один, ни другой, собственно, до путча не сознавали даже, чьи интересы кроме своих личных они отстаивают в своей деятельности, за что кроме власти борются. Тогда что же произошло в Советском Союзе и России в апреле 1985 – декабре 1999 года? СМУТА. Повторяющаяся, как возвратная лихорадка, русская смута. Что это была именно смута, свидетельствуют основные итоги происшедшего. Первое: произошла конвертация права распоряжения госсобственностью в право собственности, произошел ее частичный передел, произошли легализация теневых капиталов и смена режима, но не было смены правящей элиты. Сменилась династия. Если убрать политическую пену и посмотреть, кем в эпоху Ельцина–Путина замещались главные посты в государстве, то нетрудно убедиться: это были по преимуществу представители советской номенклатуры и советских спецслужб, а также их порученцы. Старое советское дворянство, которое предстало в облике новых русских. И второе: итогом смуты явилось ее пресечение Ельциным–Путиным с укреплением государственности и престолонаследием. Посредством смут в российской истории осуществляются властегенез и перераспределение долей в государственном пироге между группировками в правящем классе. Вот почему эпохе понадобились для очередной метаморфозы русской власти и России не Петр Великий и Ленин, а Горбачев и Ельцин: смута на то и смута, что не нуждается в ясности и определенности, она чужда всякой запрограммированности. Оттого ни Горбачев, ни Ельцин так и не признались, какие у них были заветные программы. Их просто не было! В этом, на мой взгляд, – ключ к политическим личностям последних.

В этой же констелляции, в центрированности смуты вокруг подвижек внутри правящего класса, по-видимому, кроется объективное объяснение того, что Горбачев и Ельцин одинаково ставят себе в субъективную заслугу: что переход от так называемого тоталитаризма к так называемой демократии произошел относительно бескровно, без гражданской войны (Ельцин: ускоренные приватизация и реформы «помешали кровопролитию и гражданской войне в период перехода от тоталитаризма к нормальному обществу»). Прежде всего правящий класс, как было отмечено, хотя и перестроил свои ряды, мутировал, но сохранился. Далее. Владимир Булдаков в свой книге «Красная смута» правомерно указывает на существенное различие между «классической смутой» и Октябрьской революцией с попутной ей Гражданской войной: «Террор не приобрел характера волн планомерной репрессивности. Последнее было связано с тем, что в Смуте были размыты идеократический и эгалитарный моменты. Вероятно, в этом и состоит принципиальное отличие Смутного времени, как и крестьянских войн, от Октябрьской революции». Террор – это ведь что: класс против класса, партия против троцкистского охвостья. Один из соратников Ельцина, правда, как-то назвал его Сталиным без 1937 года. Идеократический момент: речь идет о том, были ли вооружены движущие силы перемен какими-то программными установками и целями, руководствовались ли они какой-то цельной идеологией, в сравнении с которыми в их глазах меркла бы ценность не только отдельного человека, которого не жалко, но целых общественных слоев и классов (уничтожение кулачества как класса). Ни у Горбачева, ни у Ельцина с их сторонниками не имелось таких программных установок, такой идеологии («больше демократии», «больше социализма» – это не идеология; в Царстве Божием на земле вопрос «сколько?» бессмыслен и неуместен).

Эгалитарный момент: имеется в виду использование в борьбе с режимом лозунга социальной справедливости. У Горбачева этот лозунг выродился в дежурную фразу: какая справедливость при пустых полках магазинов? А Ельцин после схода на нет сугубо пропагандистской кампании борьбы с «привилегиями» благополучно и навсегда забыл о равенстве и братстве, хотя, как почему-то полагает Владимир Путин, дал свободу. Тем не менее бескровность помянутого выше перехода фиктивна: на совести Горбачева – Тбилиси, Карабах, Сумгаит, Вильнюс; на совести Ельцина – Чечня.