Терминология

IX. Ощущение и воображение

Примечание к с. 154-155

Психология истинная и ложная. Из различия, установленного на с. 149, следует, что в то время как для исследования природы ощущения необходимо понять, что же в самом деле делают люди, когда они что-то ощущают, для исследования природы мышления необходимо понять как то, чем они занимаются в процессе мышления, так и то, является ли их мышление удачным или неудачным. В результате, если наука, исследующая ощущения, должна быть «эмпирической» (то есть посвященной установлению и классификации «фактов», или явлений, доступных наблюдению), то наука о мысли должна быть «нормативной» или (как я предпочитаю это называть) «критериологической», то есть связанной не только с «фактами» мысли, но также и с «критериями» или нормами, которые эта мысль налагает на себя. Долго считалось, что «критериологические» науки (например, логика или этика) следуют правильному подходу к изучению мысли. В XVI веке для обозначения «эмпирической» науки об ощущениях было придумано название психология. В XIX веке получила хождение мысль, что психология может не только дополнять старые «критериологические» науки, снабжая их проверенным подходом к исследованию ощущений, но и заменить их, предоставив современный «научный» подход к исследованию мысли. В результате этого недоразумения теперь существуют две вещи, называемые «психологией» – обоснованная и важная «эмпирическая» наука (как теоретическая, так и прикладная) об ощущениях и псевдонаука о мысли, необоснованно претендующая на «эмпирический» подход к тем вещам, которые, как формы мысли, можно рассматривать только «критериологически». Обширная и быстро растущая литература этой науки несет в себе давно знакомые приметы псевдонауки (внутренние противоречия, заявления об «открытиях», которые на самом деле оказываются банальностями, обращение к фактам, не имеющим отношения к обсуждаемым проблемам, уклонение от критики под предлогом, что «эта наука еще в младенчестве» и т. п.). Эта наука не пользуется никаким уважением среди тех (историков и т. п.), чье дело – изучать человеческую мысль в ее реальности. В этой книге и во всех своих остальных работах я без всяких извинений буду игнорировать ошибки последователей этих теорий.

|163| Прежде чем непосредственно приступить к проблеме, поднятой в конце предыдущей главы, стоит, наверное, обсудить одно различие, которое может предоставить нам безопасный подход к теории воображения. Я говорю о соответствующем здравому смыслу различии между, например, «действительным видением» цветового пятна и «воображением» такового. Я поднимаю голову, смотрю в окно и «вижу» простор зеленых лугов. Я закрываю глаза и в результате сознательного усилия «воображаю» тот же зеленый простор, или по крайней мере что-то очень похожее. В первом случае цвет является передо мной, когда я смотрю на то, что «реально здесь», во втором – это «вымысел» моего воображения, которое создает цвет в отсутствие упомянутых выше реальных условий.

Это вытекающее из здравого смысла различие, если мы в него углубимся, окажется очень неясным, и когда наконец мы сможем сказать, что же оно означает, результат будет очень отличаться от того, чем все это казалось с первого взгляда. Подобное исследование будет мучительным и, возможно, скучным, но обещает принести существенные плоды, поскольку это различие выражает (или, с таким же успехом можно сказать, скрывает) истину огромной важности, которую мы никогда не сможем отчетливо представить, если поверим соответствующим здравому смыслу взглядам без всякой критики. У нас будет еще меньше шансов на успех, если мы вообще отбросим эти взгляды как чепуху.

Следует начать с выбора такой терминологии, в которой соответствующее здравому смыслу различие можно будет выразить просто и не слишком противоестественно. Используемая сейчас терминология распадается на две группы в соответствии с желанием подчеркнуть подобие между видимыми и воображаемыми цветами (или же актами видения и воображения) и с желанием подчеркнуть различие между ними. К первому классу принадлежат такие терминологические структуры, в которых «настоящее видение» и «воображение» с равным успехом называются «ощущениями», а то, что мы «реально видим» и что «воображаем», без различия называется чувствами или чувственными данными. Для того чтобы сохранить некоторое различие между двумя этими случаями, создаются добавочные модификации: например, различие может быть сделано между соответствующими действительности и иллюзорными чувствами.

|164| Во втором типе терминологии употребление слов ощущение и чувство ограничивается только теми случаями, когда мы «действительно видим». В случае же, когда мы воображаем, используются другие слова, например, то, что мы воображаем, называется «образом». Так мы получаем четкий буквальный параллелизм между чувствованием чувства и воображением образа. Теперь возникает сложность с поиском пары родовых терминов, один из которых охватывал бы ощущение и воображение, а другой – чувство и образ, а также с исследованием, как эти две пары частных терминов связаны друг с другом и с соответствующими терминологическими классами.

Сам я в этой главе выберу следующую терминологию. В качестве родового термина, который охватывал бы и акт «реального видения», и акт «воображения», я использую слово ощущение. Когда мне потребуется глагол, я буду употреблять слово ощущать.

То, что мы ощущаем, я назову «чувством». Различные виды ощущений я назову «видением», «слышанием», «обонянием» и т. д., а соответствующие виды чувств – «цветами», «звуками», «запахами» и т. д. В каждом из этих случаев я буду игнорировать различие между двумя случаями, проведенное в начале этой главы.

В качестве видовых названий для этих двух случаев я использую термины реальное ощущение (с соответствующим этому глаголом реально ощущать) и воображение (с глаголом воображать). Виды реальных ощущений я назову «реальное видение», «реальное слышание» и т. д. То, что мы реально ощущаем, я назову «реальным чувством», а виды этого чувства – «реальным цветом», «реальным звуком» и т. д. То, что мы воображаем, я назову «воображаемым чувством», а его виды – «воображаемым цветом», «воображаемым звуком» и т. д.

Здесь, наверное, будет уместным предупредить об одном недоразумении. Читатель, имея в виду такие различия, какие существуют между реальным бриллиантом и подделкой, может вообразить, что нечто, ех hypothesi отличное от реального ощущения, не может быть ощущением, как я заявлял, а должно быть чем-то отличным от ощущения, как, например, страз отличается от бриллианта. Однако я использую слово реальный вовсе не в этом смысле. Я употребляю его так, как оно использовано в выражении реальная собственность, которое не подразумевает, что «личная собственность» вообще не собственность, а означает, что вид собственности, называемый «реальным», – это собственность in rebus, где res имеет смысл физической вещи.

Соображения, по которым я принял эту терминологию, в основном состоят в том, что она ближе всех других к повседневной речи, а потому вызывает меньше вопросов. Философ, пытающийся «говорить с простолюдином, а думать с аристократом», имеет это преимущество по сравнению с философом, принявшим разработанный технический лексикон: использование специального «философского языка» вынуждает того, кто на нем говорит (может быть, даже против собственной воли), принимать философские доктрины, для выражения которых этот язык был создан. |165| Таким образом, эти доктрины незаметно и категорически навязываются любому диспутанту, который прибегнет к использованию такого языка. Если же пользоваться языком повседневности, проблемы можно будет формулировать таким образом, чтобы они не обрекали нас заранее на какое-то определенное решение. Это дает носителю обыденной речи преимущество, если он, конечно, стремится поддерживать открытую дискуссию и добраться до истины. Для философа, который стремится не к истине, а к победе, такой язык будет только помехой. Для него разумнее было бы в самом начале настоять на такой терминологии, в которой все утверждения заранее предполагают те тезисы, которые он стремится утвердить. Именно так и обстоит дело с теми философами, которые заявляют о своей неспособности понять смысл того или иного утверждения, пока оно не переведено на их собственную терминологию. Стремление каждую беседу вести только на своем собственном языке в среде обывателей изобличает дурные манеры, у философов подобная позиция также говорит о склонности к софистике