В. И. Бушков Д. В. Микульский

ИНСТИТУТ ЭТНОЛОГИИ И АНТРОПОЛОГИИ РАН ИНСТИТУТ ПРАКТИЧЕСКОГО ВОСТОКОВЕДЕНИЯ

V

IV

III

II

В долгосрочной перспективе клан имеет в распоряжении

В течении суток клан может выставить

Юля Гаврилюк

Клан можем рассчитывать на помощь союзников из ОСА

Выводы

Нет подтвержденных данных по войскам

Равиль Аюпов

Миха Гриб

Подтвердили наличие войск скриншотами но не участвовали в защите

А так же войска альянса

Мила Мила

Вика Можелевская

Валидол Иванов

Алексей Рябов

На момент нападения в секторе были защитные войска клана

Был опубликован призыв о помощи в защите сектора через 20 часов в клановой группе и группе альянса с ОСА.

Составлен заместителем Танк Джарман

Анализ военного потенциала клана)))Кодекс войны(((на 5.12.2012

Gdyjjjew Gdyjjjew

Joshua Gaines

Виталий Акимов

Константин Ситько

Танк Джарман

Дмитрий Кандаков

Дмитрий Кандаков

	Пехота	Техника	Артиллерия	Авиация
Клан
Альянс
Всего

	Пехота	Техника	Артиллерия	Авиация
Клан
Альянс
Всего

О Кутузове говорилось уже немало, но чтобы договорить о нём, следует подробнее остановиться на толстовской философии истории. В статье «Несколько слов по поводу книги “Война и мир”» Толстой писал: “Для историка <…> есть герои; для художника <…> не может и не должно быть героев, а должны быть люди”. Военные описания — главный источник для историка — для художника ложь, от которой он отворачивается: “В каждом описании сражения есть необходимость лжи, вытекающая из потребности в нескольких словах описывать действия тысячи людей, раскинутых на нескольких вёрстах, находящихся в самом сильном нравственном раздражении, под влиянием страха, позора и смерти” (там же). И Толстой весьма свободно пользуется историческими источниками, легко деформируя их, приспосабливая к своей исторической концепции. Вот один из множества примеров. В сцене свидания Балашёва и Наполеона (т. III, ч. I, гл. 7) французский император “поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дёрнул, улыбнувшись одними губами”. Сцена не выдумана автором: в «Истории Отечественной войны…» М.Богдановича есть сходный эпизод; Наполеон подошёл к Коленкуру (посол Франции в России) и, “тронув его слегка по щеке, сказал ему: «Ну, что же вы ничего не говорите, угодник императора Александра?»” (т. I, с. 145); см. также: Тарле Е.В. Лев Толстой и миссия генерала Балашёва // Тарле Е.В. Собрание сочинений: В 12 т. Т. 11. С. 752–754. Этот жест Наполеона упоминается и у самого Коленкура: “Он потянул меня за ухо, довольно слабо протестуя против моего заявления <…> Когда я касался какого-нибудь чувствительного пункта, он щипал меня за ухо и слегка трепал по затылку…” (Арман де Коленкур. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. Смоленск, 1991. С. 58).

Но, конечно, главное в историософии Толстого — его взгляд на роль так называемых “великих людей”. Перечитаем начало третьего тома: “Для нас непонятно, чтобы миллионы людей-христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр твёрд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими”. Что означает толстовская формула “Царь есть раб истории”? По Толстому, чем выше стоит человек, тем с большим числом людей он связан, тем от большего числа людей зависят его поступки. В каждом действии каждого человека есть свободный выбор, но, как только действие совершено, оно становится звеном в цепи других — предшествующих и последующих. Таким образом, в каждом поступке каждого человека есть и свобода, и зависимость, есть и случайность, и закономерность. Но если от Наполеона, по Толстому, мало что зависит, то в чём же он тогда виноват? Ответ ясен: в том, что он видел величие в той “жестокой, печальной и тяжёлой, нечеловеческой роли, которая ему была предназначена” (т. III, ч. II, гл. 38).

Было бы неправильно говорить, что Толстой отрицает роль личности в истории. Толстой отрицает претензии личности на то, чтобы управлять ходом истории. В первой части эпилога есть весьма едкое рассуждение о баране, которого откармливают на убой и который должен казаться другим баранам гением. “Но баранам стоит только перестать думать, что всё, что делается с ними, происходит только для достижения их бараньих целей; стоит допустить, что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них цели, — и они тотчас же увидят единство, последовательность в том, что происходит с откармливаемым бараном”. Роль личности в жизни — а значит, и в истории, — по Толстому, чрезвычайно велика: увеличивать количество добра и уменьшать количество зла. Такова роль толстовского Кутузова.

Наполеон и Кутузов — полюса в книге: как начало войны и мира, зла и добра, неестественности и естественности. Интересно, что в начале работы Толстого Кутузов — “сластолюбивый, хитрый и неверный” (Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 13. С. 73); ещё одно доказательство того факта, что по «Войне и миру» нельзя изучать историю. Образ Кутузова не задан Л.Толстому, а складывается в процессе писания. О Кутузове в первом томе уже говорилось — заметим только, что о спящем на совете главнокомандующем сказано: “...дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности — сна”. Кутузов не притворяется, не играет — он естествен.

В разговоре с императором подчёркнут контраст между оживлённым штабом Александра и самим императором — с одной стороны, и “тяжело зевающим”, принявшим вид “не рассуждающего, но повинующегося генерала” Кутузовым. Смысл контраста в том, что главнокомандующий предчувствует поражение, а для Александра сражение — это род игры. Кажется не вполне понятным призыв Кутузова — “остановите же этих мерзавцев”; но Кутузову как главнокомандующему тяжело зрелище бегущих русских солдат, да и беспорядочное бегство делает их лёгкой мишенью; отступая в порядке, они скорее останутся в живых.

Как уже говорилось, появление Кутузова в третьем томе связано с началом народной войны. Князю Андрею становится понятно, что Кутузов невнимателен к докладам дежурного генерала и плану Денисова, потому что он “знал что-то другое, независимое от ума и знания”; характерна реакция Кутузова на жалобу о мародёрстве — идёт народная война (ср. “немецкое” непонимание происходящего), поэтому главнокомандующий не принимает жалоб на войска. И наконец, итог эпизода в Царёве-Займище (опять через князя Андрея: “У него не будет ничего своего <...> Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли <...> он русский”.

Столь же важно поведение Кутузова в Бородинском сражении: “Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал”, что нельзя руководить сотнями тысяч людей, находящихся в ситуации смертельной опасности; Кутузов пытается уловить дух войска и направлять его; отсюда и странная сцена с Вольцогеном: “Вы ничего не знаете <...>”, — вопреки очевидному кричит Кутузов, но прав именно он. Вспомним конец главы: важнее всего “чувство, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека”.

Кутузов вовсе не наделён автором сверхчеловеческой проницательностью — так, в разговоре с Ермоловым Кутузов сначала и не помышляет об оставлении Москвы; только на совете в Филях ему становится ясно, что защищать Москву нет никакой возможности. Заметим, кстати, что важнейшая сцена даётся глазами крестьянской девочки Малаши — для неё спор идёт между “дедушкой” и “длиннополым”. Именно через восприятие ребёнка раскрывает Толстой фальшь Бенигсена (с его “русским патриотизмом, которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов”). И, наконец, Кутузов принимает ответственность за то, что неминуемо должно совершиться: “властью, вручённой мне моим государем и отечеством, я — приказываю отступление”.

У каждого читателя (и учителя, разумеется) есть свои любимые эпизоды и страницы «Войны и мира». Я всегда читаю на уроке сцену с известием об оставлении французами Москвы (т. IV, ч. II, гл. 17). Это очень важное место — здесь показаны не только русское чувство Кутузова, но и его сомнения, его склонность винить себя, его вера в Божий промысел.

Итак, французы уходят из России. Кутузов предлагает “построить” им “золотой мост” — не вступать с неприятелем в сражение, а дать ему уйти. Так будет меньше жертв; как и прежде, Кутузов стремится уменьшить количество зла. И вполне понятны авторские слова о роли Кутузова: “Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Ещё труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году”. И чуть раньше, в третьей части четвёртого тома: “И нет величия там, где нет простоты, добра и правды”.

Теперь обратимся к теме — эпизоду отъезда князя Андрея в армию. Здесь несколько смысловых узлов. Первый — князь Андрей и его жена, маленькая княгиня. Вспомним, что говорит Болконский Пьеру во время ужина (т. I, ч. I, гл. VI): “Моя жена — прекрасная женщина <…> но Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым!” Неслучайно здесь заходит разговор о Бонапарте и о свободе, необходимой для наполеоновской карьеры. И пройдёт ещё немного времени, и князь Андрей в мечтах перед Аустерлицким сражением будет готов отдать ради славы и отца, и сестру, и жену. А на поле боя он представит себе “тихую жизнь и спокойное семейное счастье в Лысых Горах”, но явится “маленький Наполеон” и разрушит это счастье. Этот “маленький Наполеон” — в нём самом, и поэтому чувство неизбывной вины перед мёртвой женой (её предчувствие сбылось) не оставит Болконского до конца жизни.

Второй узел — князь Андрей и старый князь, его отец. Обратите внимание на слова старого князя: “Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет”; и чуть позже: “коли узнаю, что ты повёл себя не как сын Николая Болконского, мне будет... стыдно!” Всё воспринимается только через себя — но таков и князь Андрей (в реплике его, обращённой к сестре, автор курсивом выделяет слова “мою жену”), так что он совершенно прав, отвечая отцу: “Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка”.

Из других значительных моментов этой сцены отметим атеистические воззрения князя Андрея и его отца; через всю книгу пройдут сомнения Болконского и его желание верить — вспомним хотя бы его размышления на поле Аустерлица: “Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!” Заметим мельком данный портрет Бурьен — её пошлость и ничтожество ясны князю Андрею, но скрыты от доброй княжны Марьи. Заметим и одну из любопытных ошибок в «Войне и мире» — княжна Марья даёт брату серебряный образок, а французы на Аустерлицком поле снимут с него и вернут (после того как Наполеон обратит своё внимание на Болконского) золотой; ошибка объяснимая — “старинный образок Спасителя с чёрным ликом, в серебряной ризе” — благородная фамильная вещь, ценная не стоимостью, а семейным преданием; для мародёров-французов вещь эта может быть ценной лишь потому, что она из золота.

Перейдём к теме— объяснению князя Андрея с Наташей. Мы опять в Лысых Горах — старый князь “с внутренней злобой” принял сообщение сына. Требование отсрочки свадьбы окажется роковым для намеченного брака — живую жизнь, воплощённую в Наташе, нельзя отсрочить. И все терзания Наташи в отсутствие жениха — вплоть до её увлечения Анатолем Курагиным — берут начало здесь, в решении старого князя, принятом его сыном.

Как ни сильна любовь князя Андрея к Наташе (в предыдущей главе он говорит Пьеру, словно оправдываясь: “Я не могу не любить света, я не виноват в этом” — а свет для него там, где она), она обречена и потому ещё, что князь Андрей не перестаёт быть Болконским — вспомним, как уже после истории с Анатолем он скажет, что он не может простить “падшую женщину”. И ещё одно: графиня-мать “чувствовала, что он был чужой и страшный для неё человек”. Через увлечения и ошибки, очарования и разочарования автор ведёт своих героев к эпилогу — союзу Наташи с Пьером.

Не останавливаюсь на вещах, абсолютно понятных, — на Наташином ожидании князя Андрея и её тоске, на Наташином любимом “состоянии любви к себе” (это не эгоизм, а переполненность жизнью, та переполненность, которая отличает Наташу от всех женщин в книге — включая и княжну Марью, и Соню), на её способности понимать всё без слов. Обратим внимание на такое описание: “В душе его вдруг повернулось что-то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к её женской и детской слабости, был страх перед её преданностью и доверчивостью, тяжёлое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было серьёзнее и сильнее”. Перед нами одна из многих иллюстраций психологического метода писателя — того, что Чернышевский назвал “диалектикой души”: жалость, страх, тяжёлое и радостное сознание долга — всё вместе и составляет душевное состояние героя в один момент его жизни.

И последний эпизод — сцена объяснения Пьера с Элен. Главное в этом эпизоде — неизменно присутствующее в Пьере чувство неправильности того, что происходит. “Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми”, а сейчас Безухов чувствует, что то, что затевают окружающие и прежде всего князь Василий, нехорошо: “Ведь это не любовь, — думает он, — что-то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что-то запрещённое” (см. предыдущую, первую, главу). Но пока, в начале книги, в первом томе, он не может противиться другим: он позволит женить себя на Элен, он послушно пойдёт за Анной Михайловной по лестнице дома своего отца и будет делать то, что она ему скажет… Сама Элен описана весьма выразительно: “...Она быстрым и грубым движеньем головы пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо её поразило Пьера своим изменившимся, неприятно-растерянным выражением”. И не случайно признание в любви звучит по-французски: для Толстого это подчёркивает фальшь, стыдность происходящего.

Но всё же заметим любопытный момент: “Среди тех ничтожно-мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство подавило всё и парило над всем их искусственным лепетом”. Это сказано о Пьере и Элен. Иными словами, влечение Пьера и Элен естественно и само по себе выше призрачных интересов курагинского общества; но этого недостаточно для брака. И Пьер не напрасно будет корить себя за эту французскую фразу — позже, когда произойдёт дуэль с Долоховым, когда фальшь его брака станет ему ужасающе ясна.

Теперь мы можем обратиться к теме — сравнить две семьи в «Войне и мире». Если кроме Курагиных и Болконских мы вспомним и Ростовых, то сумеем поговорить и о теме 136 («Мысль семейная в романе Л.Н. Толстого “Война и мир”»). Основной смысл темы ясен: Курагины — наиболее чужая для автора семья, собственно, даже не семья, так как мать здесь мучительно завидует счастью дочери, отец насквозь фальшив — он говорит с дочерью “небрежным тоном привычной нежности, который усвоивается родителями, с детства ласкающими своих детей, но который князем Василием был только угадан посредством подражания другим родителям” (т. I, ч. III, гл. 2). Курагины — воплощение “наполеоновского” начала: эгоизма, разъединения, войны; не случайно Пьер говорит Элен: “Где вы — там разврат, зло” (т. II, ч. V, гл. 20). Увидеть в тексте развитие этих мотивов нетрудно — важно, что и Василий Курагин перед лицом смерти способен почувствовать (хотя бы не надолго) ложь и фальшь своей суеты вокруг наследства старого графа Безухова. В отличной и вполне сохранившей свою ценность книжке С.Г. Бочарова убедительно показано, что драма Наташи, увлёкшейся Анатолем, вызвана внутренней необходимостью идейного строя книги — отсылаю читателя к этой книге, не повторяя и не цитируя из неё.

Болконские с их фамильной гордостью, независимостью, с их — отца и сына — сознанием своей исключительности вызывают у Толстого сложное отношение; он любуется многими чертами в Болконских, но не скрывает их обособленности от обычной жизни обычных людей. Может быть, дело в том, что в семье Болконских нет матери — отсюда некоторая ущербность этой непростой семьи.

И, конечно, любимая семья Толстого — Ростовы. Здесь важно всё — и то, что для них нет светских условностей — вспомним, как граф Илья Андреевич всех без разбора зовёт на обед в честь именин жены и дочери (и даже приветствует всех одинаково, в отличие от Анны Павловны Шерер, у которой для каждого свой поклон), как Наташа задаёт “дерзкий и неприличный” вопрос на обеде; вспомним музыкальность детей, их способность чувствовать ситуацию — будь это танец, охота или святочное веселье, отметим врождённое чувство чести в Николае и Пете, их несколько наивную и прямолинейную, но от этого ничуть не ущербную жажду послужить отечеству… Конечно, они очень разные при всём своём родственном сходстве (не говорю о Вере — её особость подчёркнута автором), но они Ростовы — москвичи, со своим усадебным укладом, чужие в Петербурге, не рассуждающие, но чувствующие, что нужно делать и что делать нельзя.

Но есть и две семьи в эпилоге, о которых говорится подробно и ясно, так что и комментировать ничего не нужно. Это семья Наташи и Пьера, нашедших друг друга в испытаниях 1812 года, и семья Николая и Марьи Болконской. “Всё хорошо, что хорошо кончается” — Толстой отказался от этого заглавия для своей книги, но мысль эту, как мне кажется, сохранил. Отсюда и судьба Сони с её способностью жертвовать всем для других (у Достоевского Соня с её самопожертвованием — воплощение нравственного идеала, у Толстого — “пустоцвет”, “неимущая”, у которой “отнимется”, по евангельскому слову). Отсюда и кольцевая композиция книги — «Война и мир» начинается с появления Пьера Безухова, незаконнорождённого, без семьи, и заканчивается сном Николеньки Болконского, сироты, которого ждёт богатая, разнообразная и непростая жизнь.

Тема портрет как средство (приём) психологического анализа говорит не только о внешнем облике персонажа, но и о его душевном мире, его внутренней красоте или безобразии. Интересно, что у Толстого, как правило, внешняя красота редко соответствует внутренней содержательности; здесь прежде всего вспоминается Элен Курагина.

Толстой на одной странице повторит раз десять слова “красивая”, “красота” по отношению к Элен Курагиной, но здесь же упомянет “неизменяющуюся улыбку вполне красивой женщины” и заметит, что во время рассказа Элен “оглядывалась на Анну Павловну и тотчас же принимала то самое выражение, которое было на лице фрейлины” (т. I, ч. I, гл. 3). В разборе сцены объяснения Элен и Пьера уже цитировались слова Толстого: “...Она быстрым и грубым движеньем головы пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо её поразило Пьера своим изменившимся, неприятно-растерянным выражением”. Читателя уже не удивляет эпитет “мраморный” по отношению к красоте Элен (т. II, ч. I, гл. 6), не удивляет сравнение Наташи и Элен на балу у екатерининского вельможи: “В сравнении с плечами Элен, её плечи были худы, грудь неопределённа, руки тонки; но на Элен был уже как будто лак от всех тысяч взглядов, скользивших по её телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили, и которой бы очень стыдно это было, ежели бы её не уверили, что это так необходимо надо” (т. II, ч. III, гл. 16).

У Лермонтова и Тургенева портрет героя психологически насыщен, определён; он представляет героя (Печорина, Базарова), и герой никак впоследствии первое представление не опровергает (лишь дополняет и углубляет). У Толстого почти нигде нет полного портрета персонажа — есть излюбленные детали: глаза, улыбка, руки. “Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно”, — пишет Толстой в «Детстве», и в «Войне и мире» улыбка персонажа говорит о нём всегда очень много. Детская улыбка Пьера (“Улыбка у него была не такая, какая у других людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив, когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчезало серьёзное и даже несколько угрюмое лицо и являлось другое — детское, доброе, даже глуповатое и как бы просящее прощения”), двойная улыбка Долохова, “сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны”, которая “не шла к её отжившим чертам”, “неизменная улыбка” Элен, Анна Михайловна, “с улыбкой молодой кокетки, которая когда-то, должно быть, была ей свойственна, а теперь так не шла к её истощённому лицу”.

Легко проследить и другие важные детали портрета — глаза и руки; не буду приводить примеры. В описании внешности толстовских героев всегда важен некий лейтмотив, выделяющий именно этого персонажа из множества других. Так, все помнят беличью вздёрнутую губку маленькой княгини Болконской; Соня постоянно сравнивается с кошечкой (потом это сравнение станет ещё более важным: как кошка, Соня привыкает не к людям, а к дому, и останется жить в доме своего любимого кузена Николая); “мраморная” красота Элен уже упоминалась. Важны и фамильные черты во внешности героев — маленькие руки и ноги Болконских (аристократическая черта), тёмные волосы и чёрные глаза Ростовых. И здесь Толстой замечает странное сходство красавицы Элен и её некрасивого брата: “Черты его лица были те же, как и у сестры, но у той всё освещалось жизнерадостною, самодовольною, молодою, неизменною улыбкой жизни и необычайною, античною красотой тела; у брата, напротив, то же лицо было отуманено идиотизмом и неизменно выражало самоуверенную брюзгливость, а тело было худощаво и слабо”. Едва ли читатель усомнится, чья внешность — брата или сестры — точнее выражает внутреннюю суть курагинской “породы”.

Начнём с Каратаева. Вспомним, как Пьер впервые увидел Каратаева — после сцены казни. “С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершённое людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой всё держалось и представлялось живым, и всё завалилось в кучу бессмысленного сора”. “Круглые, спорые” движения Каратаева, его ладная речь сразу сделали в Пьере то, что “прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких-то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе”. Каратаев ясен — достаточно привести цитаты из глав, ему посвящённых (эти цитаты читатель легко найдёт сам). Ясно, что он — воплощение “круглого”; В.И. Камянов в главе «Геометрия согласия» своей отличной книги убедительно показывает, что шар, глобус (вспомните сон Пьера перед освобождением из плена) суть символы согласия, гармонии, мира в толстовской эпопее. Ясно, что он (как и Кутузов) вне поиска истины — она дана ему изначально. Проблема в другом: что сказал автор своим Каратаевым?

“Кутузов и Каратаев в одинаковой степени выражают толстовскую мысль о том, что правда — в отказе от своего «я» и в полном подчинении его «общему», в конечном счёте — судьбе”, — пишет Г.Н. Фейн (с. 223). Исследователь сближает мысли князя Андрея перед смертью с философией Каратаева и пишет: “Толстой хочет доказать это (необходимость отказаться от мысли что-либо изменить в мире), но <…> жизнь опровергает эту философию, и Толстой сам не может оставаться последовательно верным своей теории” (с. 224). О возвращении Пьера к “докаратаевскому” состоянию пишет и С.Г. Бочаров (1963, с. 132). “Противоречие простого и сложного, патриархальности и развития личности, непосредственной жизни и жизни сознательной”, по мысли Бочарова, “так и не будет замкнуто” (1963, с. 126).

Гораздо сложнее дан Каратаев у Камянова. Прежде всего исследователь не принимает мысли о том, что Каратаев — воплощение толстовского идеала. Да, когда “толстовство окончательно оформится и затвердеет в систему” (с. 32), Толстой предложит каратаевское “не нашим умом, а Божьим судом” в качестве “всеисцеляющего универсума” (с. 32). Пока же Каратаев вовсе не выражает авторской позиции — не случайно он “не жилец”, он обречён умереть, и смерть его в окончательном варианте книги (Камянов сравнивает его с черновыми) оставит Пьера почти равнодушным.

Кажется, Камянов более убедителен в своём толковании места Каратаева в книге Толстого. Попробуйте сопоставить Каратаева со Щербатым — ещё одним героем из простого народа — и вы увидите, что автор показывает читателю как бы две стороны народного, национального характера. В Тихоне — ненависть к врагу и необходимую в ситуации опасности жестокость; в Каратаеве — любовь ко всем и упование на Божий промысел, который не может ошибаться.

Тема о “духовной высоте простого человека”. У этой темы есть одно “слабое место” — нечёткость формулировки. Кого считать “простым человеком” в «Войне и мире»? Конечно, солдат и ополченцев, которые перед Бородинским сражением “белые рубахи надели” (“Чудесный, бесподобный народ!” — говорит Кутузов, услышав об этом). Конечно, их же в сцене молебна. Конечно, солдат и офицеров на батарее Раевского. Словом, вполне банальная тема о “скрытой теплоте патриотизма” — здесь и поведение москвичей перед занятием Москвы неприятелем, здесь и “Всем народом навалиться хотят”, и солдаты возле костра, накормившие Пьера. Но в этой теме видно недопустимое упрощение: ведь Толстой вовсе не делит людей по социальному признаку: для него понятие “народ” включает тех, кто чувствует общую опасность — а это и Кутузов (“простой человек”), и Пьер, и князь Андрей, и Наташа Ростова. Насколько они “просты”? Да и Каратаев вовсе не испытывает ненависти к врагу — того общего чувства, которое есть в князе Андрее, в Тимохине и в каждом солдате.

Как “сопрягать” своё личное существование с общим? Собственно, путь мыслящих героев «Войны и мира» — Болконского и Безухова — это и есть путь от своего “я” к общей, “роевой” жизни. Чтобы прочертить этот путь, нужно было бы изложить здесь истории духовных исканий этих персонажей. Второй уровень связан с жанром книги: он выявлен в изображении 1812 года, общей опасности и поведения народа в ситуации этой опасности. Здесь и пожар Смоленска, и Бородинское сражение, и деятельность Кутузова, и его, Кутузова, смерть, когда он более не нужен, ибо народная война закончилась и враг изгнан за пределы России. Третий — концепция национального характера, уже упоминавшаяся: ненависть к врагу, сменившаяся “жалостью и презрением” (вспомним речь Кутузова к войскам после Красненского сражения). Миры Толстого — разбегающиеся окружности, и его любимые герои способны чувствовать свою причастность не только семье (как старая графиня Ростова), не только “рою” (как Щербатый), но и “миру”; способны увидеть людей, братьев и в Рамбале, и в Мореле, и в барабанщике Винсенте. Мир — это все люди, жившие до нас, и те, кто придёт после нас; это лес и небо, звёзды и облака, трава и звери. И сейчас мы — дети земли, а вечно — дети мира.

АНАТОМИЯ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ В ТАДЖИКИСТАНЕ
(ЭТНО-СОЦИАЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА, 1992-1995)