Технология следствия в период массовых репрессий

Достаточно быстро в здании на улице Загорского установился ритм жизни, известный нам по воспоми­наниям выживших жертв террора. В условиях, когда признание в содеянном преступлении было объявлено главным из доказательств, его фабрикация легла в ос­нову рабочего процесса. «Обычно днем составляли вымышленные протоколы допросов обвиняемых, а ночью их давали под физическим воздействием под­писывать обвиняемым»³⁸.

Протокол составлялся по доносу, агентурным данным и реже после первого «неформального допро­са». Этим занимались самые опытные оперуполномо­ченные. «Протоколы допросов печатались под диктовку Каретникова, а после он давал приказание работникам ЗАГСа переписывать с печатанного в бланк протокола допроса»³⁹. Кузнецов советовал молодым сотрудникам предварительно ознакомиться с местом работы аресто­ванного и его специальностью, т.е. «сделать так, чтобы сапожника не обвинить в диверсии в области токарно­го дела». Затем оперативные работники и их помощни­ки заставляли невинных людей подписывать протоко­лы, используя для этого методы, не вмещавшиеся в рамки даже «революционной законности».

К их числу относились прежде всего угрозы и за­пугивание, сопровождавшие бесконечные ночные до­просы. «Я из-за боязни насилия подписал, т.к. на сто-

³⁸ Из протокола допроса Соловьева от 17 декабря 1955 г.
(ГАРФ. 10035/1/П-23556).

³⁹ Из докладной записки инструктора ЗАГС Петушкова
от 28 декабря 1938 г. Вместе с Петушковым в переписыва­
нии протоколов участвовали делопроизводительница и архи­
вариус Кунцевского ЗАГСа.

ле у следователя лежал наган и резиновая плетка»⁴⁰, — утверждал позже эстонец Этгард Шидловский, кото­рый к тому же не мог читать по-русски. Достаточно часто применялся метод коллективного давления: «Меня одновременно допрашивали по 4—5 человек, которые заставили меня подписать заранее сфабрико­ванные ими показания»⁴¹. Если угроз оказывалось не­достаточно, в ход шли избиения, которыми не брезго­вал ни один из следователей. «Когда я отказался под­писать протокол допроса... следователь Соловьев уда­рил меня и вызвал милиционера сопроводить в каме­ру, сказав, что дает час-два на размышление, после чего он со мной будет говорить иначе»⁴².

Особой формой прессинга была апелляция к большевистской совести обвиняемого, сочетавшаяся с побуждением к заключению сделки со следствием. «Следователь сказал, что и сам знает, что все напи­санное в протоколе — сплошной вымысел, но я дол­жен учитывать, что международная обстановка очень тяжелая и я должен для блага Родины принять на себя все перечисленные обвинения и подписать протокол допроса»⁴³. «Благо Родины» каждый раз варьирова­лось: иногда это было очищение пригородов столицы от нежелательных иностранцев, иногда — сбор ком­промата для закрытия того или иного посольства. Не понимая смысла подобной фантасмагории, обвиняе­мые выражали готовность покинуть насиженные места добровольно, однако им объясняли, что «выселение в организованном порядке» даст им определенные пре­имущества и продлится от силы три—пять лет.

⁴⁰ ГАРФ. 10035/1/П-47776.

⁴¹ Из заявления А.-Р.П. Визула (ГАРФ. 10035/1/п-51145).

⁴² Из заявления А.А. Гайлеша от 19 апреля 1940 г.
(ГАРФ. 10035/1/П-51107).

⁴³ Там же.

В мемуарах жертв массовых репрессий 1936 — 1938 гг. говорится о том, что между сотрудниками НКВД, которые их допрашивали, существовало свое­образное разделение труда: «плохого» следователя сменял «хороший» и наоборот. Такая тактика приме­нялась и в Кунцевском райотделе. Вот как описывала год спустя ход своего допроса гречанка Надежда Си-диропуло: допрашивал меня Петушков (инструктор районного ЗАГСа), он уговаривал подписать прото­кол, заявляя, что «этого требует партия, он знает, что я невинна, однако подписать протокол должна как сознательная советская девушка. Так как я отказыва­лась, находившийся в соседней комнате Каретников посылал угрозы в мой адрес. Затем зашел к нам и ру­кой нанес мне побои в голову до потери сознания, потом дал мне ручку с пером и я в таком состоянии подписала протокол допроса»⁴⁴.

Судя по заявлениям репрессированных, никто из их мучителей даже не пытался показать, что сам верит тому бреду, который был должен подписать обвиняе­мый. Вот как Е.В. Брейвинская описывала свою един­ственную встречу с оперуполномоченным Соловьевым 16 марта 1938 г.: «Следователь предъявил мне прото­кол в заготовленном виде, где было написано, что я в 1935 году работала на 46-м заводе и передавала сведе­ния относительно цехов, и всякую всячину, всего про­токола не дал прочесть, а сказал, зачем читать, вам станет страшно, когда прочтете. Когда я сказала, что все это ложь,...следователь ответил: мы в НКВД это знаем и против вас ничего не имеем, но так нужно, протокол подписать я должна и арестована потому, что по национальности я полька»⁴⁵. Советские люди

⁴⁴ ГАРФ. 10035/1/П-49562.

⁴⁵ Из заявления Брейвинской от 26 февраля 1939 г.
(ГАРФ. 10035/1/П-47883).

первого поколения, жившие от обострения до обост­рения классовой борьбы, воспринимали акцию унич­тожения очередного врага почти как должное.

Евгении Бабушкиной на момент ареста было только двадцать восемь лет. Закончив горный инсти­тут, она работала на заводе авиаприборов в Кунцево, затем стала научным сотрудником Института общей и неорганической химии Академии наук. Все складыва­лось замечательно, если бы не одна деталь в биогра­фии: до поступления в институт Бабушкина прожива­ла на территории польского консульства в Москве, где ее мать работала прачкой. Это превращало Евгению в идеального кандидата на роль резидента иностранной разведки. Спустя шестнадцать лет после подобной фальсификации она сообщала Генеральному прокуро­ру СССР о методах работы кунцевских палачей: «...основной мотивировкой, проводимой следователя­ми, было то, что мое признание нужно Советской власти для того, чтобы иметь материал для сокраще­ния сети иностранных консульств и что для этого я должна "пострадать", но что мне дадут небольшой срок и т. д. и т. п.

Против этих "убеждений", ругани, инсценировки расстрела и т. п. методов я устояла. Тогда эта "кампа­ния", ранее воздействовавшая на меня поодиночке, однажды ночью собралась во главе со следователем Ефремовым и стала избивать меня, требуя, чтобы я подписалась под сочиненным ими протоколом — моим "признанием" в контрреволюционной деятельности.

Молодая женщина, с детства воспитанная Совет­ской властью, сначала в пионерской, а затем в комсо­мольской организациях, в принципах абсолютного до­верия к Советскому правосудию и уважения к правам человека, потрясенная всем увиденным, услышанным и пережитым мною во время месяца, прошедшего со

дня ареста, я уже и так была доведена до состояния невменяемости, а это избиение довело меня до такого состояния, что в КПЗ Кунцевского района, где я со­держалась в течение следствия, вызвали скорую по­мощь, которая кое-как привела меня в чувство, а че­рез несколько часов после этого, когда я еще не со­всем пришла в себя, меня снова вызвал следователь Дикий и вновь предложил подписать уже готовый протокол, в котором, в качестве моего признания, бы­ло собрано все, что смогли придумать эти люди — и руководство какой-то контрреволюционной организа­цией, в которую, в частности, были вписаны люди, которых я не только не знала, но которых я никогда не видела, и шпионская деятельность, и вредительст­во, и покушение на И.В. Сталина, и какая-то дивер­сия — и все это по заданию польского консульства. Всего я и не помню, т.к. была в таком состоянии, что пера не могла держать в руке достаточно твердо. Все же я снова отказалась подписать это "признание", на что следователь Дикий ответил мне угрозой снова по­звать Ефремова, который "обработает" меня (надо от­дать справедливость, что Дикий, когда Ефремов начал бить меня, ушел и в избиении не участвовал), а затем, посочувствовав, по-человечески объяснил мне, что все равно они должны заставить меня подписать анало­гичный документ, чего бы это не стоило, т.к. я самая подходящая фигура для таких признаний, потому что в какой-то мере была связана с польским консульством.

Короче говоря, я не имела больше сил сопротив­ляться: в то время мне было все равно, расстреляют меня или осудят, и я подписала все, что от меня по­требовали, а вечером меня отправили из района в Мо­скву, а затем в лагерь»⁴⁶. К этому можно добавить

⁴⁶ Заявление от 2 июня 1954 г. из ссылки, куда Е.С. Ба­бушкина была отправлена после восьми лет Норильских ла­герей (ГАРФ. 10035/1/П-21556).

только одно: Бабушкина была арестована 17 января 1938 г., а ее признание в деле датировано 14 февраля. Почти месяц она в нечеловеческих условиях сопро­тивлялась давлению своих мучителей.

Тот факт, что оперуполномоченный Ефремов (яв­лявшийся заодно и секретарем парторганизации рай­отдела) выступал в роли внештатного истязателя, под­тверждают и другие показания. Начальник Сульфит-треста латыш Жан Миклау обращался к Хрущеву в ав­густе 1956 г. с просьбой о реабилитации, сообщая сле­дующие подробности следствия по своему делу: «На второй день ареста мне предложили подписать прото­кол о якобы моей контрреволюционной деятельности. Когда я решительным образом отказался подписать заранее приготовленный протокол допроса, в ту же ночь я был отправлен в Бутырскую тюрьму, где под­вергся жесточайшим избиениям, о которых писать не могу при одном воспоминании о них. В течение меся­ца меня регулярно избивали и довели до такого со­стояния, что на ногах не мог стоять и под этим не­прерывным физическим воздействием заставили под­писать требуемый ими протокол, больше меня никто не трогал и не допрашивал»⁴⁷. В деле сохранился краткий признательный протокол, датированный 2 февраля 1938 г. На следующий день Миклау уже подписывал развернутый документ с фамилиями сво­их соучастников, который, очевидно, давно ждал сво­его часа. Под каждым из протоколов стоит подпись проводившего допрос сотрудника Кунцевского райот­дела НКВД Ефремова.

Следователи обходились без изощренных пыток, дело ограничивалось «рукоприкладством», как это на­зывала официальная переписка. Но и этот метод вы-

⁴⁷ ГАРФ. 10035/1/П-48708. Миклау был арестован 17 ян­варя 1938 г.

бивания нужных показаний оказывался достаточно эффективным. Человека ломала не столько физиче­ская боль, сколько моральное унижение и стресс. Вот эпизод из заявления И.Я. Конон-Кононова, написан­ного в 1956 г.: «...Следователь ударил меня по щеке и сказал, что убьет меня, составив акт, что я умер от разрыва сердца, если не напишу то, что ему нужно. В камере староста, главный инженер одного из Кунцев­ских заводов, подтвердил, что это действительно мо­жет быть. Был в камере заключенный, который после неоднократного избиения его в кабинете Рукоданова почти оглох и харкал кровью. Другой заключенный вернулся из этого кабинета в камеру с опухшими ше­ей и лицом: его избивали его же резиновой кало­шей»⁴⁸.

На готовность человека согласиться с любой ло­жью влияло и психологическое давление ужасных ус­ловий заключения. В переполненных камерах местно­го отделения милиции люди спали по очереди, их не выводили на прогулку, кормили одной баландой. Тех, кто уже подписал вымышленные признания, призыва­ли пропагандировать это среди тех, кто еще не сло­мался. Учительница немецкого языка Кунцевской школы № 3 Г. Г. Ферапонтова сообщала в одном из своих протестов из лагеря: «Когда я после долгих про­тестов подписала ложное обвинение, другой следова­тель сказал мне: Вы можете гордиться, мы даем Вам поручение в камере агитировать за подписку, а то все равно хуже будет»⁴⁹.

⁴⁸ ГАРФ. 10035/1/П-35561. В декабре 1938 г. Кононова
допрашивал все тот же Рукоданов. Он потребовал доказа­
тельств избиений, на что учитель с тридцатилетним стажем
скромно ответил своему недавнему мучителю: «Свидетелей
при этом не было, а следы от ударов по щекам конечно не
сохранились».

⁴⁹ ГАРФ. 10035/1/П-48282.

Гречанка Евгения Лигерпуло подписала протокол допроса по совету сокамерниц, которые сказали ей, что тогда отправят в лагеря, где жизнь будет полегче. Ее подельница Любовь Папахристодуло оказалась в тюрьме без очков, и протокол ей в сокращенной фор­ме прочитал Каретников⁵⁰. То же произошло и с пе­реплетчиком А.П. Демидовым, бывшим эсером. После ареста его около десяти дней не вызывали на допрос, а при первой же встрече следователь Рукоданов «уча­стливо» обратился к нему: «Ты видел в камере тех, кто не хочет подписывать, какие они? А подпишешь, я позвоню и тебе принесут передачу»⁵¹. Об этом же сви­детельствуют многие апелляции жителей Кунцево: по­сле подписания протокола «мне было разрешено на­писать доверенность на причитающуюся зарплату и облигации займа, а также разрешено свидание с семь­ей»⁵². В расчете на то, что арестованные сами будут «додумывать» предписанный им сценарий, людей, во­лей работников госбезопасности сведенных в одну шпионскую или вредительскую группу, сажали в одну и ту же камеру⁵³.

Фактором давления на обвиняемого выступала и общая атмосфера в стране. На фоне шпионско-террористических разоблачений советской прессы

⁵⁰ Показания Сидиропуло, Лигерпуло и Панахристодуло
о методах следствия были сделаны при пересмотре дела
«греческой шпионской организации» в 1939 г. (ГАРФ.
10035/1/П-61785).

⁵¹ Из заявления А.П. Демидова от 14 августа 1940 г.
(ГАРФ. 10035/1/П-25010).

⁵² Из заявления А.А.Гайлеша от 19 апреля 1940 г. (ГАРФ.
10035/1/П-51107).

⁵³ «Меня также пытались обвинить в том, что я являлся в
г. Кунцево организатором какой-то группы латышей, с этой
целью меня сажали в одну камеру с арестованными латы­
шами, которых я никогда не знал» — из заявления
А.-Р.П. Визула(ГАРФ. 10035/1/п-51145).

предлагавшиеся к подписанию признательные прото­колы уже не казались абсолютной ложью. Проходив­ший по делу о контрреволюционном заговоре на МОСП А.А. Попов писал в одном из своих заявлений: «Играя на моих патриотических чувствах к Родине, ультрируя (очевидно, утрируя. — А.В.) моим стремле­нием быть максимально полезным для органов в борьбе с врагами народа, Каретников добился подпи­сания мною протокола только потому, что записанное им в протокол, на фоне опубликованных до этого в газетах материалов о процессах в районах Московской области, на фоне общей обстановки, известной всем на МОСП, казалось правдоподобным»⁵⁴. Попов был вызван в райотдел на допрос в качестве свидетеля и после подписания его протокола стал обвиняемым.

Аналогичному давлению подвергались и свидете­ли, среди которых преобладали соседи и сослуживцы арестованных. Родственники в этом качестве привле­кались только тогда, когда арест производился по их доносу. Лишь в единичных случаях составленные протоколы допросов свидетелей не содержат компромата, характер которого выдает авторство следователя. При пересмотре дел в конце 1930-х гг. большинство свидетелей отказывалось подтверждать свои показания. Некоторые из них заявляли, что следователь заставлял их подписывать чистый бланк, обещая, что показания потом туда перепишут⁵⁵.

Указания на «враждебную национальность» обви­няемого в условиях шпиономании гасили колебания свидетелей. Эксплуатация страха перед органами гос­безопасности сочеталась с игрой на правовой безгра­мотности простых людей. Постоянной практикой вла­сти было издание секретных законов (с грифом «не для печати») и ведомственных приказов. В результате

⁵⁴ ГАРФ. 10035/1/П-25316.

⁵⁵ ГАРФ. 10035/1/П-53465.

«в советском обществе сложилось своеобразное вос­приятие самого понятия "право". В массовом созна­нии оно отождествлялось не с конституцией или за­коном и уж тем более не с естественными правами человека, а с конкретной деятельностью тех или иных правоохранительных учреждений»⁵⁶. Именно это об­стоятельство лежало в основе кажущегося на первый взгляд парадоксальным факта: судя по заявлениям са­мих жертв, значительное число вымышленных при­знаний было получено путем уговоров, а не физиче­ского насилия. Особенно восприимчивыми к автори­тету следователя оказывались лица с низшим образо­ванием и молодежь.

Для упрощения следствия в Кунцево, как и в дру­гих низовых ячейках массового террора⁵⁷, привлека­лись так называемые штатные свидетели. Эту роль за­частую выполняли председатели сельсоветов и их зна­комые, бывшие милиционеры. В 1939 г. выяснилось, что одним из самых «востребованных» свидетелей был запойный дворник, плохо понимавший по-русски и к тому же страдавший эпилепсией. В различных делах по обвинению жителей той или иной деревни встречаются одни и те же фамилии свидетелей. Одним из штатных свидетелей в Кунцево был М.Т. Щаденко, который за­ведовал гаражом райотдела НКВД. В 1939 г. он под­робно рассказывал о том, как его привлекли к подоб­ной деятельности. «Однажды ко мне на квартиру зашел практикант Никитин и сказал, каких ты знаешь Ваков­ских граждан, зачитав мне список. Я на это ответил, знаю как всех и перечислил некоторых из них. Он то­гда предложил подписать мне несколько штук напи­санных протоколов допроса. Я отказался. Никитин мне предложил, чтобы я зашел к Рукоданову».

⁵⁶ ГУЛАГ: его строители, обитатели и герои. М., 1998.
С. 16.

⁵⁷ Книга памяти жертв политических репрессий на Ор-
ловщине. Т. 1. Орел, 1994. С. 53.

Очевидно, тот не смог убедить коллегу, и за дело взялся сам Каретников. Продолжаем цитировать Ща-денко: «Он спросил меня: "Знаешь ли ты Павленко-вича?". Я ответил, что знаю, как рядом проживающе­го. Каретников тогда спрашивает меня: "На охоту вы с ним ездили?" Да, ездили, ответил я. "Ты знаешь, он арестован как враг народа, так вот, пока не поздно, иди к Рукоданову и подпиши протокол допроса"»⁵⁸. Бывший милиционер кавалерийского взвода кунцев­ского отделения милиции М.М. Колесников, огово­ривший под давлением следователей Смирницкого и Рукоданова латыша Б.П. Бревдо, повторял свои вы­мышленные обвинения даже на очной ставке с по­следним⁵⁹.

Признания Щаденко находятся в следственном деле А.И. Зайцева, которое было проведено Рукодано-вым с молниеносной быстротой — 19 ноября арест и допрос, следующим днем датировано обвинительное заключение, а уже 23 ноября дело рассматривалось «тройкой». Другой Зайцев, Степан Михайлович, на­против, стал рекордсменом среди кунцевских жертв по срокам нахождения в предварительном заключе­нии. Арестованный 18 января 1938 г., он в ноябре 1939 г. обращался к Берии с просьбой поскорее за­вершить следствие, указывая, что уже 22 месяца сидит в Бутырской тюрьме. За это время его дело неодно­кратно выносилось на «тройку» и возвращалось про­куратурой на доследование. В его ходе выяснилось, что один из свидетелей, некто Кожевников, является вымышленной личностью. Ровно через два года после ареста СМ. Зайцев оказался на свободе.

Фамилия «Зайцев» стала роковой для Рукоданова, который сфабриковал показания мифического свиде-

⁵⁸ В протоколах указывалось вымышленное место работы Щаденко (ГАРФ. 10035/1/п-20247).

теля Кожевникова и штатного свидетеля Щаденко. В ходе служебного расследования его объяснения по обеим делам были признаны неубедительными⁶⁰, и на дальнейшей карьере кунцевского ветерана, ставшего к 1940 г. лейтенантом госбезопасности, был поставлен крест. Впрочем, имена вымышленных свидетелей встречаются и в других делах Кунцевского райотдела⁶¹.

Несмотря на то, что с августа 1937 г. конвейер репрессий закрутился с невероятной быстротой, каж­дое из завершенных в районе следственных дел полу­чало необходимое бюрократическое оформление. При обысках обязательно изымались пишущие машинки, которые оставались в распоряжении райотдела НКВД. Для печатания следственных документов были моби­лизованы машинистки со всех крупных предприятий района, в том числе и не имевшие допуска к секрет­ной работе. Бланков не хватало, и их приходилось размножать на пишущей машинке. Копии допросов печатались на импортной папиросной бумаге в таком количестве экземпляров, что шрифт становился неуз­наваемым.

Открывавшее дело постановление о предъявлении обвинения составлялось в районе и подписывалось Кузнецовым (если дело велось местным отделением милиции, этот документ подписывал его начальник Чугунов). В зависимости от характера обвинения заде­лывалась и вторая подпись Сорокина либо Персица

⁵⁹ ГАРФ. 10035/1/п-50029.

⁶⁰ Рукоданов писал, что «свидетели подыскивались по
линии милиции и доставлялись в райотдел УНКВД следова­
телям, ведущим следствие, так могло получиться и со свиде­
телем Кожевниковым, которого по всей вероятности мне
доставил кто-то из милиционеров, я же механически допро­
сил его, не установив подлинно его личность» (ГАРФ.
10035/1/П-7934).

⁶¹ ГАРФ. 10035/1/П-48283.

(начальники отделов УНКВД МО), однако они в раз­гар «массовых операций» не успевали подписывать даже обвинительные заключения. Утверждалось по­становление заместителем начальника областного управления, обычно Якубовичем, но и его подпись присутствует в делах, заведенных в начале 1938 г., крайне редко.

После этого (а может быть, и независимо от это­го) Кузнецовым на стандартном бланке выписывался ордер на арест с указанием, кому из сотрудников рай­отдела поручается его произвести. Иногда ордер под­писывал Каретников как самоназначенный замести­тель начальника райотдела. На обратной стороне ор­дера в большинстве случаев имеется подпись аресто­ванного, реже он ставил день и даже час ареста. По­скольку аресты производились ночью, довольно часто даты на лицевой и обратной стороне ордера разнятся на один день.

Следствие завершалось составлением обвинитель­ного заключения, где указывался характер преступле­ния и признание обвиняемым своей вины. Затем дело отправлялось в Москву и проверялось в соответст­вующем отделе областного управления. Как правило, у каждого райотдела там был свой «куратор». Иногда он сам допрашивал обвиняемых, хотя эти мероприя­тия носили формальный характер. Так, сотрудник чет­вертого (секретно-политического) отдела Петухов при допросе кунцевских подследственных ограничился во­просом о его социальном положении до революции⁶². После проверки в следственном деле появлялось по­становление, первый пункт которого гласил: «Обвини­тельное заключение соответствует материалам дела и виновность обвиняемого полностью доказана». После этого дело передавалось на рассмотрение уже упоми-

⁶² ГАРФ. 10035/1/П-18431.

навшейся «тройки» или «двойки» в составе наркома внутренних дел и Генерального прокурора СССР, вы­носивших заочный приговор.

Можно предположить случаи, когда дела из-за явного «липачества» возвращались областным управ­лением НКВД на доследование. О том, что следствен­ные дела проверялись даже на пике репрессий, свиде­тельствуют пометки на их страницах начальственным красным карандашом. Так, в протоколе допроса од­ной из женщин против слова «говорил» (а не «говори­ла») был поставлен вопросительный знак. В другом следственном деле проверяющий подчеркнул как не­уместное первое прилагательное во фразе «я проводил гнусную подрывную работу»⁶³. С другой стороны, ми­мо контроля областного управления проходила и яв­ная нелепица: так, из-за неправильного написания фамилии в обвинительном заключении получалось, что человек завербовал самого себя⁶⁴. Немцу Эдуарду Зоммерфельду почему-то вменялось в вину посещение польского клуба в Москве, где он встречался опять же с немецкими шпионами⁶⁵. Проверяющие на Лубянке следили за наличием необходимых бумаг⁶⁶ и отсутст­вием противоречий в них и в то же время отдавали себе отчет в том, что являются соучастниками фаль­сификации государственного масштаба. Но над ними, как и над их коллегами из райотделов НКВД, висел дамоклов меч круговой поруки.

⁶³ ГАРФ. 10035/1/П-52533.

⁶⁴ Так, Штеклян Антон Петрович завербовал Штеклера
Антона Петровича (ГАРФ. 10035/1/П-47776).

⁶⁵ ГАРФ. 10035/2/27651.

⁶⁶ Так, дело В.В, Шематовича вернулось в Кунцевский
райотдел уже после того, как обвиняемый был расстрелян.
Причиной этого являлось отсутствие квитанции о приеме
пишущей машинки и фотоаппарата, изъятых при аресте
(ГАРФ. 10035/1/П-24551).

Открытым остается вопрос о том, в какой мере оперативные работники райотделов снабжали «чело­веческим материалом» областное управление. Хотя сами они, и в частности Рукоданов, неоднократно жа­ловались, что самые лакомые кусочки у них забирают сотрудники Центра, подобные случаи можно пересчи­тать по пальцам. Они относятся к начальному периоду репрессий и обвинениям в шпионаже. Так, герман­ский подданный Эрнст Мейер был первоначально до­прошен Каретниковым, а затем его дело вел уже тре­тий отдел УНКВД МО⁶⁷.