Гражданская война в России и её историки 3 страница

Японский исследователь Х. Вада ввёл удачное, по мнению многих историков, определение российской революции 1917 года как комплекса революций в эпоху мировых войн¹⁶. Сегодня многие российские и зарубежные исследователи, рассматривающие историю российской [123] революции «снизу», с позиций социальной истории, придерживаются трактовки происходившего как серии революций, различных по своей классовой и социальной природе, целям и задачам, составу участников, и вместе с тем уникально слившихся воедино и придавших огромную силу революционному процессу: пролетарская, крестьянская, солдатская, национальная (или революция национальностей), региональная, локальных миров. Размышляя о множестве иногда конфликтующих революций, английский историк К. Рид утверждал, например, что «каждая социальная группа, каждая национальность, каждый регион, каждый город, каждая деревня имели свою собственную революцию»¹⁷.

В этом потоке революций преобладало разрушительное, радикальное начало — антибуржуазная (ориентированная в перспективе на социализм), антивоенная, антифеодальная, антипомещичья, антиимперская, антицентралистическая, антибюрократическая. Социалистические, общедемократические и антивоенные требования переплетались воедино. Соединение и сплетение воедино разных революционных потоков и интересов в Октябре 1917 г. не только усиливало мощь и масштабность происходившего, но и было источником противоречий и известной слабости, предопределяя будущие проблемы, с которыми столкнулись большевики.

Звучные демократические лозунги и популистские обещания вскоре обнаружили свою несостоятельность. Кстати, феномен «демократии» и «демократизации» и в рассматриваемый период, и в конце 80-х — начале 90-х годов воплощался на российской почве своеобразно и играл скорее роль тарана, дезорганизующего и разрушающего прежние структуры власти, нежели выполнял конструктивные функции. Политическим лидерам и той, и современной поры не хватало опыта управления, государственной мудрости и ответственности перед своим народом.

В послеоктябрьский период по мере реализации первоочередных требований происходило рассогласование революций, обнаружилась глубокие внутренние противоречия, тяга к раздроблению, обособлению, защите разнообразных групповых интересов и к

социальному эгоизму. Именно на этих «тектонических разломах» революционного движения появлялись очаги гражданской войны. Нельзя не согласиться с В. П. Дмитренко: «Трагедия российской революции заключалась не только в её саморазвитии, но и самораспаде, самоуничтожении. Идеалы революции беспощадно растаптывались её главными «движителями» — участниками¹⁸. И в подобном развитии революции вызревали предпосылки гражданской войны.

Крестьянская и антипомещичья революция вылилась по мере реализации её основных задач во внутрикрестьянскую борьбу, привела к падению товарного производства и столкнулась с интересами городского населения и рабочей революции, посадив города и рабочих на голодный паёк. По мнению ряда историков¹⁹, термин «общинная революция» наиболее полно характеризует направленность действий крестьян в 1917–1918 годах. Развёртывавшаяся в 1917 году крестьянская «общинная революция» происходила в несколько этапов, каждый из которых имел свои особенности, и наступление на собственников развёртывалось по нескольким направлениям. Например, по утверждению В. В. Кабанова, обострение крестьянского движения летом 1917 года, перестройка основанных на началах частной собственности земельных отношений, насильственные действия, направленные в первую очередь против помещиков, и есть начало гражданской войны²⁰.

В дальнейшем общинники стремились в ходе «чёрного передела» захватить как можно больше земли и угодий, в чьей бы собственности и пользовании они раньше не находились, пытались устранить «нетрудовой» элемент из сельскохозяйственного производства и хотели установить «справедливые» отношения с понимающей их нужды и привычной по форме властью. В своих действиях они вольно или невольно оказались в состоянии войны против всех — помещиков, хуторян, отрубников, членов других общин, создаваемых коммун, города, старого и нового государства. Свою самоорганизацию они связывали не с крестьянскими, земельными, продовольственными комитетами или Советами, а с привычной общиной и подчинением традиционному [123] крестьянскому сходу. Они не были заинтересованы в сильном и диктующем им свою волю государстве и готовы были сопротивляться ему во имя реализации своих интересов. «Крестьянские выступления переросли в войну общины с городом за право не платить налоги и за избавление от вмешательства в свои дела. Сила неостановленной крестьянской стихии была такова, что любое правительство, не санкционировавшее уже проведённого явочным порядком захвата земли, было обречено на неминуемое устранение²¹». Попытки советской власти расколоть деревню, сделав ставку на её низы, деревенскую бедноту, и принудительным путём изъять продовольствие привели к вооружённой конфронтации и резкому обострению гражданской войны.

Национальная и антиимперская революция привела к распаду российского государства²². Обнаружилась и вся противоречивость популистского ленинского лозунга о праве наций на самоопределение вплоть до отделения и создания самостоятельных государств. Начались муки рождения и становления этих суверенных государств. Ведь государственную самостоятельность в результате распада прежней империи получили не только те территории, которые её когда-то имели, но и те, которые никогда её не имели и даже не помышляли ранее о таковой. Уже первые послеоктябрьские месяцы выявили, с одной стороны, огромную притягательность, а с другой стороны, колоссальную опасность, воплощённую в национальной идее, которая явилась средством политического манипулирования со стороны различных сил, выпячивания собственного национального «я» и неуважения прав других народов и национальных групп. Благие идеи и национальный вопрос в целом превращались в детонатор преобразовательных процессов. Всё это являлось причиной многих межнациональных конфликтов, несших в себе семена будущей гражданской войны²³. То же самое мы в полной мере вновь увидели в советском и постсоветском пространстве в конце 80-х — 90-е годы.

Региональная, антицентралистическая и локальные революции воплотились в рассматриваемый период в хорошо известные нам по опыту последних лет «парад суверенитетов» и сепаратизм. Можно вполне согласиться

с историками Г. А. Бордюговым и В. А. Козловым: «Весной 1918 г. Советская Россия представляла собой огромный конгломерат самоуправляющихся и фактически «самостийных» территорий и хозяйственных единиц, страну с разорванными экономическими связями и слабой центральной властью»²⁴. Возвращаясь к своему определению российской революции как комплекса революций, японский историк Х. Вада указывал на трудность построения нового государства на интеграции расчленённых частей народа. В то же время «новая диктатура должна была, — по его мнению, — восстановить военное государство времён самодержавноконституционного, которое потерпело поражение»²⁵. Жёсткие действия большевиков по собиранию и укреплению государственности натолкнулись на сопротивление различных сил и также вылились в многообразные проявления нарастающей гражданской войны.

При отрицании и быстром разрушении старой государственности процесс строительства «государства нового типа» в Советской России шёл исключительно трудно. Многие положения марксистской и большевистской теории не стыковались с суровыми реалиями пореволюционной России. Поспешно отбросив остатки прежних центральных и местных органов управления и самоуправления, большевики вскоре обнаружили конструктивное несовершенство Советов, которые, претендуя на всю полноту государственной власти, оказались совершенно не готовы к выполнению новых функций²⁶.

Рабочая революция воплотила прежде всего своё антибуржуазное («антибуржуйское») содержание и направленность требований, перейдя от всеобъемлющего рабочего контроля к рабочему управлению предприятиями и к форсированной «красногвардейской атаке на капитал», что привело в конечном счёте к дезорганизации управления производством и углублению социально-экономического хаоса в стране. Радикализм рабочих определялся во многом их политической культурой и негативным отношением прежней власти и предпринимателей к рабочему классу и его организациям. Постепенно развивался конфликт между рабочими, претендовавшими на всю полноту власти и собственности на предприятия, и советским государством, руководство [123] которого трактовало национализацию, как переход предприятий в собственность и полное распоряжение государства и его хозяйственных органов. Важным элементом хаоса, усиливавшегося в 1917–1918 годах, являлось погромное движение в городах²⁷.

Центральное советское руководство пыталось весной 1918 года переосмыслить систему и методы хозяйственной деятельности, отказавшись от штурмовых методов строительства новой экономики и вводя элементы плановости, государственного регулирования, дисциплины, рационализации и повышения роли специалистов на предприятиях. Но эти идеи и действия столкнулась с оппозицией и обвинениями в стремлении «вновь закрепостить рабочих». Заметно активизировалась деятельность и популярность меньшевиков среди рабочих, что сказалось и на выборах в местные Советы. На большевиков возлагалась и ответственность за тяжёлую продовольственную ситуацию, в которой оказались города и рабочие весной 1918 года. Пытаясь спасти положение и свою власть, советское руководство с конца весны — летом 1918 г. прибегло к помощи рабочих продотрядов в реализации чрезвычайной политики по изъятию продовольствия в деревне и созданию комитетов бедноты. Но означало, с другой стороны, сознательный раскол деревни и внесение в неё гражданской войны. В целом же, что касается исследований, посвящённых рабочей революции и её результатам, положению и деятельности рабочего класса осенью 1917 — в первой половине 1918 года, то они существенно различаются по подходам, содержанию и выводам²⁸.

Важным фактором набирающих силу разрушительных процессов в стране стала внутрисоветская борьба. Уже II съезд Советов в конце октября 1917 года стал началом глубокого раскола в только что рождающейся новой власти. Несостоявшиеся компромиссы в виде «однородного социалистического правительства» на базе Советов и соединения власти Советов и Учредительного собрания вели к углублению противоречий. Этап «разбегания» Советов (по выражению В. П. Дмитренко) был вполне логичен и естественен. Своеобразными

фронтами этой борьбы были межпартийная и политическая борьба в Советах, расхождения между городскими и сельскими Советами, противоречия между центральными, губернскими, городскими и уездными Советами. В ряде случаев, как, например, в Ижевске и Воткинске летом 1918 года²⁹, внутрисоветская борьба перерастала в восстания. Наконец, Советы в национальных районах трансформировались в национальные органы власти, возглавляя борьбу за самоопределение народов, их автономию, а нередко и отделение³⁰.

Таким образом, налицо было переходное состояние, когда «власть Советов» не складывалась в «советскую власть». Последняя распадалась на множество разнородных по политическому и социальному содержанию и направленности деятельности властей. Антидемократические процессы в Советах весной — в начале лета 1918 года, линия большевиков на вытеснение из них представителей других партий и укрепление собственной власти, наряду с попытками самоопределения многочисленных ветвей местной власти привели общество к растущей конфронтации. Всё это также способствовало росту всходов гражданской войны. Эти процессы подробно исследуются в работах В. П. Дмитренко, С. В. Леонова и ряда других современных российских и западных авторов³¹.

Солдатская и антивоенная революция привела к демократизации, деморализации и распаду старой армии, выходу России из войны. Миллионные солдатские массы хлынули в глубь страны, радикализируя общество и обостряя политическую борьбу. Но выход России из войны не завершился ожидаемым демократическом миром без аннексий и контрибуций, а привёл к сепаратному и унизительному Брестскому миру. «В череде событий, определивших движение России к гражданской войне, Брест стал, пожалуй, решающим, — заметил Г. З. Иоффе. — Ленин планировал превращение войны империалистической в войну гражданскую, но получилось иначе: гражданскую войну породил империалистический мир». Если разгон Учредительного собрания, по его мнению, чувствительно ударил по демократическим чувствам интеллигенции, то Брест был [123] воспринят как прямое унижение российского патриотизма — чувства значительно более укоренённого в России, чем чувство демократизма³². Аналогичные суждения высказал в своей книге Дж. Свейн. Тезис «сепаратный мир для гражданской войны» стал одним из лейтмотивов его книги³³.

В высказанных утверждениях, на наш взгляд, всё-таки несколько преувеличивается значение Бреста в движении России к гражданской войне. Но после заключения Брестского мира патриотическая идея действительно стала одним из наиболее эффективных и притягательных средств в собирании воедино оппонентов и противников большевиков. Правда, уже летом 1918 года общая ситуация стала меняться в условиях расширения антисоветской интервенции стран Антанты, а также Центральных держав. Капитуляция последних и денонсирование советской властью в ноябре 1918 года Брестского мира способствовали тому, что в дальнейшем притягательная патриотическая идея уже активно эксплуатировалась большевиками в войне со своими противниками, которых поддерживали интервенты Антанты. Последствием Брестского мира становится и потеря большевиками последнего политического союзника — левых эсеров. С другой стороны, неудача прямого военного столкновения с Германией и вынуждённый грабительский мир ускорили создание большевиками боеспособной армии, превратившейся в дальнейшем в орудие гражданской войны.

Таким образом, единый осенью 1917 года поток революций распадается, обнаруживая многочисленные противоречия и проявления нарастающей гражданской войны. Явления хаоса, распада, дезорганизации власти и производства приводят российское общество летом 1918 года к тотальному противостоянию по принципу «все против всех».

Исключительно важной для современной историографии является проблема человека в революции и гражданской войне. Тема эта многогранна и отнюдь не исчерпывается проблемой политических лидеров, видных деятелей эпохи, хотя воссоздание их биографий и политических портретов важно само по себе³⁴. Изучение российской повседневности и, в частности, на изломах истории, рост внимания к обычному, «маленькому» человеку приобретает сегодня особое значение. Революции несут новую ментальность, ведут к ломке

старых традиций, норм и привычек жизни, смене ценностных ориентаций, глубоким изменениям в поведении людей. Происходит усиление девиантного поведения людей, их агрессивности, что в конечном счетё создаёт предпосылки гражданской войны. И с этой точки зрения проблема человека в революции и гражданской войне призвана стать важным стимулом и механизмом познания рассматриваемой эпохи, её психосоциальных процессов. Поэтому следует приветствовать проведение в последние годы по инициативе Научного совета РАН «История революций в России» ряда конференций, посвящённых теме «Революция и человек», с последующей публикацией сборников их материалов³⁵ и указать на необходимость дальнейшего и более активного изучения её применительно и к гражданской войне.

В. В. Журавлёв, выступая на страницах одного из вышеназванных сборников, справедливо поднял вопрос о своеобразной «ярмарке личных интересов» в революции. Он подчеркнул, что понять исторический смысл революции невозможно без представлений о том, кому и что она реально дала и у кого и что она отняла в экономическом, социальном, политическом, духовном и мировоззренческом отношениях. Он попытался выделить и основные «классические» типы на этой «ярмарке»: убежденные революционеры; убеждённые защитники старого строя; оборотни революционной эпохи; мученики и страстотерпцы революции; обыватель революционной поры и среднеактивный субъект революционного процесса.

Характеризуя два последних типа, как наиболее распространённых в революционную эпоху, Журавлёв определил обывателя революционной поры как традиционную и консервативную часть общества, поднятую революцией со «дна» своего повседневного состояния, не столько по собственной воле, сколько революционной обстановкой. Что касается среднеактивного субъекта революционного процесса, то он охарактеризовал его как склонного к переменам и готового поддерживать их, но болезненно реагирующего, когда они не дают ожидаемых результатов и хотя бы временно ухудшают его социальный и материальный статус. Журавлёв обратил внимание и на то, что эта [123] категория, составляя массовую базу революционного процесса во время его подъёма, способна резко менять ориентацию на революционных ухабах и поворотах и обречена колебаться между революционерами и обывателями³⁶. Всё вышесказанное в отношении личных интересов и основных типов участников происходивших событий применимо и при анализе социальных процессов в гражданской войне, неотделимо связанной с революционной эпохой.

Значительный исследовательский интерес российских историков в последние годы вызывает тема бунтарства как особой формы народной борьбы, органично вплетавшейся в ткань российской революции и разраставшейся гражданской войны. Русский бунт хорошо известен истории своей беспощадностью, разрушительностью, явным преобладанием эмоционального протеста над конструктивным началом, широким истреблением противников и присвоением их собственности, стремлением к уравнительству. Он воплощался в массовых самосудных расправах и пьяных погромах 1917 года, голодных бунтах в городах, выступлениях мобилизованных в Красную армию, крестьянских вооружённых протестах против продовольственных изъятий³⁷. Колоссальная энергия «русского бунта» не могла полностью исчезнуть под давлением репрессивной политики государства. Она воплотилась в дальнейшем в организованную гражданскую войну, придав ей свойственные ему черты, огромный накал, ожесточённость и беспощадность.

В современной литературе довольно часто высказывается утверждение, указывающее на ещё одну взаимосвязь между революцией и гражданской войной в России. Речь идёт о зрелости (точнее сказать незрелости) страны для социалистического эксперимента³⁸. Революционные взрывы 1917 года были ответом масс на невыносимые условия жизни и обусловлены также их убеждением в том, что существующая власть не сможет улучшить их положение. Но в это время социальноэкономические, культурные, общецивилизационные предпосылки для социальной революции социалистического типа ещё не созрели, Поэтому большевики, пытаясь спасти свою «преждевременную»

революцию, не подкреплённую и надеждами на «мировую революцию», стремились компенсировать отсутствие необходимых предпосылок для движения к социализму. Для этого они прибегли к форсированию и скачкам в социальноэкономической сфере, к системе чрезвычайных мер для удержания власти и борьбы со своими оппонентами и противниками. А это, в свою очередь, неизбежно вело к гражданской войне.

Размышления о будущности социалистической революции и её своевременности занимали в своё время многих видных представителей общественно— политической мысли — от Ф. Энгельса, К. Каутского, Р. Люксембург до русских народников, эсеров, меньшевиков и большевиков. Патриарх российской социал-демократии Г. В. Плеханов предупреждал большевиков о возможных неблагоприятных последствиях: «Несвоевременно захватив политическую власть, русский пролетариат не совершит социалистическую революцию, а только вызовет гражданскую войну»³⁹. И это предсказание оказалось явью.

Историкам, размышляющим сегодня об истоках гражданской войны в России, целесообразно обратиться и к определённым закономерностям социологии революции, верно подмеченным в своё время активным участником политического процесса в России эпохи революции и гражданской войны, членом ЦК партии эсеров и одним из основоположников российской и мировой социологии П. А. Сорокиным.

«В полном жизненном цикле всех великих революций как бы просматриваются три типические фазы», — писал он. Первая, обычно очень кратковременная, отмечена радостью освобождения от тирании старого режима и ожиданиями реформ. Ей на смену приходит вторая, деструктивная фаза: «Великая революция превращается в ужасающий шквал, неразборчиво сметающий всё на своём пути». Уничтожаются не только обветшалые, но и жизнеспособные институты и ценности общества. Революционное правительство на этой стадии «безжалостно, тиранично и подчас кровожадно, а его политика преимущественно деструктивна, насильственна [123] и террористична». Если «торнадо второй фазы не успевает до основания разрушить нацию, то, — по мнению Сорокина, — революция вступает в свою третью, конструктивную фазу». Уничтожив контрреволюционные силы, революция приступает к созданию нового социального и культурного порядка⁴⁰.

Наряду с исследованием важнейших социальных и политических процессов в России осени 1917 — весны 1918 годов в новейшей литературе находят освещение и существенно различные толкования события, несомненно ставшие рубежными в назревании гражданской войны в стране: роспуск Учредительного собрания⁴¹, Брестский мир⁴² и др. Особое место в этом перечне занимает вооружённое выступление чехословацкого корпуса, которое традиционно именовалось в советской исторической литературе «мятежом» и с которым, как правило, и связывается начало широкомасштабной гражданской войны в стране.

В последние годы зарубежными и российскими историками проделана большая работа по воссозданию истории чехословацкого корпуса и главное по реконструкции и анализу всей совокупности событий, факторов и причин, обусловивших его нараставший конфликт и, наконец, вооружённое выступление против советской власти, ставшее мощным катализатором российской гражданской войны. Выявлены многие неизвестные ранее факты и обстоятельства, раскрывающие большую политическую игру различных внутренних и внешних сил, связывавших надежды на реализацию собственных замыслов с солдатами этого корпуса, ставших во многом игрушкой и заложниками в реализации чужих и по большому счёту чуждых им планов. Налицо существенные различия авторских интерпретаций. Здесь и попытки полностью пересмотреть видение, характерное для советской историографии. Налицо стремление ряда авторов переложить всю полноту ответственности с чехов и стоявших за ними держав Антанты на органы советской власти, обвиняя последние в непродуманной политике и даже в провоцировании выступления корпуса⁴³. Но для целого ряда работ характерно стремление непредвзято разобраться в запутанном узле противоречий, которые и привёли к

кровавому финалу⁴⁴. Эта проблема заслуживает дальнейшего обстоятельного и объективного исследования.

М. Ю. Сергомасов, попытавшийся найти ответ на вопрос о критериях определения даты начала гражданской войны с точки зрения военной стратегии и оперативного искусства, пришёл к выводу, что она началась стратегически с восстания войск генерала Краснова. Мятеж чехословацкого корпуса был началом фронтовых организованных военно-оперативных действий⁴⁵. Так или иначе, с военной точки зрения очевидны два важных рубежа — октябрьско-декабрьский (1917 года), связанный с попытками организованного военного противодействия новой власти в стране (и здесь важно не упускать из виду создание в декабре Добровольческой армии), и майско-июньский (1918 года), где особую роль для перехода гражданской войны в России в новое качество и состояние сыграло вооружённое выступление чехословацкого корпуса. Оно смыкалось с боевыми действиями против советской власти различных российских антибольшевистских сил и группировок, крестьянскими восстаниями и расширявшейся интервенцией Антанты.

Уделяя первостепенное внимание анализу внутренних корней и причин российской гражданской войны, автор, разумеется, не сбрасывает со счетов и интервенционистский фактор, имея в виду не только выступление чехословаков, но и всю совокупность действий политического, военного и экономического характера Центральных держав и стран Антанты. Германское вторжение в феврале-марте 1918 года и последующие, несмотря на подписанный Брестский мирный договор, аннексионистские действия Германии, Австро-Венгрии и Турции, также как и постепенно расширявшаяся, направленная на реализацию собственных целей и шаг за шагом приобретавшая всё более ярко выраженный антисоветский характер интервенция Антанты несомненно играли важную роль в ослаблении советской власти и разжигании гражданской войны в России, придании ей широкомасштабного характера. Но этот сложнейший комплекс важных вопросов будет подробно рассмотрен в специальной главе, посвящённой международной интервенции в Россию. Здесь же обратим внимание на то обстоятельство, что гражданская война в России, будучи, казалось бы, внутренним делом граждан данной страны, втянула в свой водоворот многие страны, вызвала массированное иностранное вооружённое вмешательство и участие в войне, как на стороне противников, так и сторонников [123] советской власти зарубежных граждан почти 30 национальностей⁴⁶.

Учитывая сложнейший и весьма своеобразный процесс постепенного вхождения России в гражданскую войну, формирования её атмосферы и очагов вооружённой конфронтации на огромном пространстве страны, представляется весьма полезной новейшая литература, раскрывающая специфику и местные причины постепенно набирающего силу противоборства с участием как внутренних, так и внешних сил в отдельных регионах⁴⁷.

Таким образом, к концу весны — в начале лета 1918 года в стране воедино переплетаются многочисленные социальные, экономические, политические, национальные и межнациональные противоречия, сливаются в единое вооружённое противоборство разнообразные конфликты и столкновения. Постепенно расширявшаяся международная интервенция, в которой в различных формах принимали участие обе противоборствовавшие в мировой войне коалиции (о чём пойдёт речь в отдельной главе), и вооружённое выступление чехословацкого корпуса сыграли роль внешних провоцирующих факторов. Они выступили катализаторами разворачивающейся летом 1918 года широкомасштабной и кровавой гражданской войны, в которую вовлекаются вся страна, всё общество, все слои населения, национальности и регионы.

ГЛАВА 3

В ПОИСКАХ ЦЕЛОСТНОГО ПОНИМАНИЯ ИЛИ НОВАЯ КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ В РОССИИ Такое явление, как гражданская война, давно известно мировой истории, и понимание её как войны между гражданами одного общества и государства мало проясняет сущность и природу развивающихся процессов. В дискуссиях последних лет в российской публицистике, политической и исторической литературе нередко звучали предложения о том, что с целью стимулирования более глубокого понимания российской гражданской войны необходимо сравнить её с гражданскими войнами других стран и эпох в мировой и европейской истории, 54

провести исторические параллели¹. Подобные сопоставления, несомненно, интересны и небесполезны. Но каждая гражданская война — в каждом обществе и на определённом историческом этапе — имеет присущее только её своеобразие, военные, политические, социальные и другие характеристики.

Советская историография руководствовалась принципиальными ленинскими суждениями и оценками, в основе которых лежало классовое понимание гражданской войны. Из работы в работу переходило цитирование ставшего классическим ленинского определения из его статьи «Русская революция и гражданская война. Пугают гражданской войной»: «Гражданская война есть наиболее острая форма классовой борьбы, когда ряд столкновений и битв экономических и политических, повторяясь, накапливаясь, расширяясь, заостряясь, доходит до превращения этих столкновений в борьбу с оружием в руках одного класса против другого класса»². В российской историографии во второй половине 80-х годов стала открыто выражаться неудовлетворённость сведением сущности гражданской войны в России к классовому содержанию и рассмотрению с классовых позиций, а в военно-политическом отношении — к видению и изучению её лишь как войны красных и белых. При этом ряд авторов вообще отрицал значимость и полезность классового подхода, другие оговаривались, что этого мало, и классовый принцип далеко не единственный при анализе российской гражданской войны. А абсолютизация его не позволяет в должной мере раскрыть её сущность. Третьи полагали, что классовый подход нельзя предавать забвению, но надо избавиться от зашоренности, схематизации и односторонности в его толковании и применении³.

Классовый подход и классовый анализ стали предметом дискуссии и в зарубежной историографии рассматриваемого периода. На страницах журнала «Slavic Review» в 1988 году Р. Суни вступил в полемику с Ш. Фитцпатрик, утверждавшей, что революция разрушила классовую структуру России, а, следовательно, классовый анализ утратил смысл. В сборнике «Партия, государство и общество в российской гражданской войне», [123] опубликованном на следующий год, Ш. Фитцпатрик писала, что историк не может игнорировать понятие «класс», так как конфликты того времени определялись в классовых категориях, но не может и игнорировать их недостатки при отражении социальной реальности. Старая классовая структура распалась в революции и стала неузнаваемой. Тем не менее, большевики активно применяли классовые критерии при определении своих врагов и союзников и использовали классово — дискриминационные меры, что являлось, по её мнению, парадоксом для деклассированного общества. «Историки гражданской войны должны иметь место с классом как с аспектом политики и социальной психологии, — писала Ш. Фитцпатрик. — Но это не означает, что они должны использовать марксистские категории. Напротив, им лучше избегать этого»⁴.