Предпарламент

Мариинский дворец. – Состав Предпарламента. – «Лучшие люди» демократии и цензовиков. – Печальное открытие. – «Пистолетный выстрел» большевиков. – Маленькая философия большевистского исхода из Предпарламента. – То, чего не было. – После исхода большевиков. – «Органическая работа». – В нашей фракции. – Мартов размышляет. – Прения об обороне. – Либер громит небольшевиков. – Дело об эвакуации. – Наказ Скобелеву в Предпарламенте. – Союзные господа и отечественные холопы. – Где же союзный флот? – Мятеж русских войск во Франции. – Наши холопы стараются. – Республика на Кубани. – Ее аннексии и контрибуции. – Казаки у Керенского и у Бьюкенена. – Министр Маслов. – Группировки в Предпарламенте. – Правая и левая оппозиция. – «Правительственный центр». – В поисках правительственного большинства. – Роковое голосование. – Большинства нет! – Крах Предпарламента. – «Большой день». – Выступление Терещенки. – Положение обостряется. – В комиссии по обороне. – Большевик Верховский. – Прения по иностранной политике. – Профессор Милюков. – Интеллигент Петр Струве. – Демонстрация о Корнилове. – Советские ораторы. – Коалиция разваливается. – Верховский принесен в жертву. – Образование левого блока. – Междуфракционное совещание. – Оно не успело кончить...

Пожалованное ему официально название гласило: «Временный совет Российской Республики». Открытие было назначено на 7 октября... Искали помещения. Хотелось найти такое, чтобы было как раз по чину. Не слишком примитивное и захолустное, ибо там должно было часто пребывать само правительство и самые почтенные (не рабоче-солдатские) общественные элементы. Но и не слишком торжественное и официальное, ибо это не Государственная дума и не какой-нибудь правомочный орган. «У нас, слава богу, нет парламента...» «Речь» находила, что очень подходящее помещение – Смольный институт. И, в сущности, совершенно свободное: там только ЦИК и Петербургский Совет, которым и на свет родиться не следовало. Но разве очистишь Смольный от большевиков?.. Многоточия означали: был бы Корнилов!..

Но подходящего помещения не находилось. Пришлось остановиться на Мариинском дворце, резиденции самого Государственного совета. Это было явно не по чину... Спешно приспособили роскошную уютную залу. Убрали глубокие кресла, располагающие ко сну, и заменили их более убористыми стульями (ибо кресел не хватало для членов Предпарламента), завесили царские эмблемы, затянули холстом знаменитую картину Репина, висевшую над президентской эстрадой. Назначили солидную чиновную комендатуру, перевели из Думы опытную и дисциплинированную приставскую часть. А в общем извне вышел парламент хоть куда! Хоть в Европу... если бы только не это отечественное демократическое большинство. Смирно-то оно смирно. А большевиков и мартовцев будем вместе улюлюкать и «изолировать» перед лицом всего русского общества. Но все-таки сомнительно...

«Демократическое» большинство состояло, как нам известно, из 308 человек. Из них было 66 большевиков, человек 60 официальных меньшевиков, 120 эсеров, из которых человек 20 были левые. Затем к «демократии» относились также кооператоры, в труппу которых входили правейшие меньшевики и эсеры, и еще кроме трудовиков выделилась некая группа «эсеров-государственников». Это были, очевидно, единомышленники Савинкова, все еще состоявшего в партии, но вскоре тут исключенного...

Наша фракция, меньшевиков-интернационалистов, насчитывала около 30 человек – такого количества членов наша фракция никогда не имела. Такой массой мы могли, во всяком случае, производить достаточный шум или, по европейскому образцу, устроить словесную обструкцию...

Цензовики сначала потребовали 120 мест, но потом увеличили до 150. Потом, кажется, торговались еще, но этим довольно мало у нас интересовались. Цензовики по примеру демократии тоже нагромоздили самых невероятных общественных классов, слоев и групп в самых невероятных комбинациях. К цензовикам относились и казаки... Кадетов было человек 75. Большинство остальных, командированных всевозможными организациями промышленников и землевладельцев, было правее: старые октябристы и националисты. Почему-то они до сих пор упорствовали формально влить свои ручьи в кадетское море. Но фактически они признавали кадетскую гегемонию и имели все ту же программу: железную диктатуру плутократии.

Но были среди цензовиков и «интеллигенты», например «академическая» делегация, профессора. Иные делились так: общество журналистов было представлено среди демократии, а общество редакторов получило место среди цензовиков.

Это общество редакторов ежедневных газет избрало одним из двух своих представителей в «совете Республики» знаменитого Леонида Андреева. В мягко-роскошных залах Мариинского дворца мы встретились с ним после трехлетнего перерыва сношений. Наше знакомство с ним началось еще в 1905 году, в стенах московской Таганки, куда его привезли вместе с полным составом объединенного социал-демократического ЦК, заседавшего в его квартире. Я был страстным почитателем этого замечательного художника и провел немало прекрасных часов в обществе этого редкого, блестящего собеседника – между прочим, на его знаменитой даче в Райволе... Но любимый писатель нанес мне удар прямо в сердце, спустившись до самого пошлого и мелкого шовинизма после объявления войны. Господь с ней, с его скверной и невежественной, но ужасно кричащей публицистикой! Гораздо хуже: он написал пьесу, где бульварный шовинизм погубил и стер в порошок художника. С тех пор я гнал от себя с отчаянием всякое воспоминание об этом замечательном и дорогом человеке. При мимолетной встрече с ним в военные годы (у Горького) мы только косились друг на друга. А в Предпарламенте всякий раз здоровались и спешили разойтись в разные стороны.

Этот Предпарламент был формально бесправным, смешно состряпанным, недостойным революции, жалость вызывающим учреждением. Но этот плод любви несчастной между Церетели и Набоковым имел интересное свойство не в пример многим и, пожалуй, большинству настоящих парламентов. Состав его был исключительно блестящ. Он сосредоточивал в себе поистине цвет нации. Этим он обязан был именно невиданному способу его составления. Все политические партии и общественные группы посылали в Предпарламент лучших людей, не подвергая их риску уступить на выборах место популярному, но незначительному герою местного провинциального муравейника... Людей без всероссийского имени здесь было поэтому довольно мало. А все «имена» были налицо. В Предпарламенте были представлены in corpore [в полном составе (лат.)] все партийные центральные комитеты; исключения были случайны и несущественны. Уже одно это знаменовало собою концентрацию всей политической силы, квинтэссенцию всей политической мысли страны...

Кадетская фракция, кажется, собрала весь цвет парламентариев всех четырех Государственных дум. Биржевики с Ильинки и синдикатчики с Литейного послали свои лучшие силы. Цензовая Россия дала все, чем была богата. Но демократическая часть не только не уступала, а явно превосходила своих противников интеллектуальным и культурно-политическим багажом. Багаж этот был накоплен десятилетиями борьбы, ссылки, тюрьмы и эмиграции. Школа, пройденная нашими социалистическими лидерами, была так велика и движение наше было так богато крупными вождями, что наше идейное влияние стало (и остается до сих пор) исключительным среди старого социализма Европы. И все эти вожди ныне готовились собраться в Предпарламенте.

Не было налицо единиц. Не было старого, больного, не принятого событиями и не принявшего событий Плеханова; он не участвовал в революции вообще. И не было Ленина: приказы о его аресте еженедельно возобновляла наша сильная и решительная власть; он по-прежнему скрывался «в подземельях», но не в пример Плеханову участвовал, сильно участвовал в текущих событиях. Ленина, однако, с успехом возмещал Троцкий. Теперь уже прошло время, когда в большевистской партии, как в Первом Интернационале, после самого громовержца долго, долго, долго не было ничего. Теперь был тут же рядом Троцкий. Это был совсем другой и, вообще говоря, заменить совершенно не способный. Но – я склонен думать – не меньший, которого заменить не мог Ленин и без которого не могли обойтись дальнейшие события.

И еще одного не было – не было Церетели. Он уехал на Кавказ отдохнуть «на три недели». Ему не пришлось вернуться – политически, а не физически. Его роль была сыграна, кончена. Напортил, напачкал, нагубил, сколько было под силу одному крупному человеку. И уехал... И довольно. Не стану больше говорить о нем – все сказано.

3 октября было опубликовано «Положение о Временном совете Республики». Нового для нас в нем ничего не заключалось. Но некоторые нюансы, пожалуй, не были лишены прелести. Члены «совета» «приглашаются» правительством «по представлению общественных организаций». Заключения «совета», конечно, не обязательны. Проекты вносятся или не вносятся по благоусмотрению министров. Инициатива «совета» осуществляется при условии письменного заявления 30 членов, так же как и вопросы. На эти вопросы правительство, вообще говоря, отвечает в недельный срок. Но может не ответить и вовсе – по соображениям государственной безопасности...

Положили нам и приличное для советников жалованье: по 15 рублей в сутки и по 100 рублей единовременно. А также освободили от воинской повинности и дали иммунитет от арестов и от предания суду.

Демократическая часть Предпарламента уже давно сконструировалась: избрала бюро фракций, президиум, «совет старейшин». Теперь приходилось несколько перестроиться и потесниться. Соглашение с цензовиками также было достигнуто заранее. Председателем наметили «демократа», наиболее любезного цензовикам, высокоталантливого Авксентьева. Составили и «сеньорен-конвент», который Набоков, вице-президент Предпарламента, благоволил окрестить «синедрионом», ибо большинство в нем составляли евреи. Секретарем был также еврей, ученый-государственник, правый эсер Вишняк, мой старый знакомый, будущий секретарь Учредительного собрания.

В пять часов дня 7 октября, в дождь и слякоть, Керенский открыл Предпарламент. Это вам не Демократическое совещание! На этот раз Керенский не опоздал. И случилась невиданная вещь в революции: Предпарламент открылся в назначенный час. Никто не мог этого предвидеть. И потому, говорят, в зале было не слишком многолюдно, а в Мариинском дворце было так же тоскливо и скучно, как на улицах Петербурга.

Я опоздал довольно сильно и, почему-то попав с незнакомого подъезда, долго плутал по бесконечным коридорам и комнатам дворца. Вышел я какими-то путями на хоры, в ложу журналистов, и оттуда слушал конец тронной речи. Глава правительства и государства говорил в пусто-официальных, но высокопатриотических тонах. Ни одной живой конкретной мысли я не помню и не могу выловить из газетных отчетов. Но, во всяком случае, вся речь была проникнута «военной опасностью» – под впечатлением последних событий на фронте и только что полученного известия: немцы произвели десант и на материке, создавая угрозу Ревелю.

Затем старейшая в зале «бабушка» Брешковская была вызвана, чтобы устроить выборы президиума, и произнесла внушение насчет обороны и земли. За Авксентьева было подано 228 записок – немного. Но это по случаю пустоты в зале, фракции же были единодушны. Авксентьев также произнес речь, читая ее по бумажке. Тут уж и искать нечего какого-либо содержания. Но надо отметить прочитанное Авксентьевым дипломатическое обращение к нашим доблестным союзникам: «С нами всегда великие союзные народы, с нами спаяны они кровью, с нами слиты они в счастье и в несчастье, в стремлении к скорейшему почетному миру, и мы им шлем свой горячий братский привет». Аплодисменты превратились в овацию по адресу присутствовавших послов и дипломатических представителей. Весь зал – от Гучкова и генерала Алексеева до Чернова и Дана – встал и, аплодируя, обернулся к нам, интернационалистам и большевикам, сидевшим на крайней левой: за нашей спиной стояли в своей роскошной ложе и раскланивались дипломаты. Но рукоплещущий зал смотрел не с умилением на «спаянных» союзников, а с гневом и презрением на нас. Мы сидели неподвижно, спиной к чествуемым: нас было около трети всего зала, и как субъекты, так и объекты овации, вероятно, предпочли бы, чтобы ее не было.

Товарищами председателя быстро и без труда были избраны кадет Набоков, правый меньшевик Крохмаль и вместо отказавшегося большевика представитель микроскопической группы – энес Пешехонов... Но, собственно, весь политический интерес первого дебюта Предпарламента заключался именно в большевиках.

Вся их большая фракция явилась с опозданием, почти одновременно со мной. У большевиков было важное и бурное заседание в Смольном, которое только что кончилось. Большевики решали окончательно, что им делать с Предпарламентом: уйти или оставаться? После первого заседания, где вопрос остался висеть в воздухе, у большевиков по этому поводу шла упорная борьба. Ею очень интересовались, как пикантным инцидентом, в смольных сферах... Мнения большевиков разделились почти пополам, и, к чему склонится большинство, было неизвестно. Передавали, что Ленин требует ухода. Его позицию защищал с большим натиском и Троцкий. Против ратовали Рязанов и Каменев. Правые требовали, чтобы исход из Предпарламента был, по крайней мере, отложен до того момента, когда Предпарламент проявит себя хоть чем-нибудь, например откажется принять какое-нибудь важное постановление в интересах рабочих масс. Говорили, что иначе исход будет непонятен, не будет оценен народом. Но Троцкий, для которого все вопросы были решены, настаивал, чтобы не было никаких неясностей, чтобы корабли были сожжены окончательно и всенародно. Пусть видят и понимают обе враждебные армии!

Во время перерыва, когда происходили выборы, в кулуарах Мариинского дворца распространился сенсационный слух: Троцкий победил большинством двух или трех голосов, Рязанов извергает громы, считая решение гибельным, и большевики сейчас уйдут из Предпарламента. Мало того, лидеры меньшевиков и эсеров с беспокойством передавали, что большевики перед уходом устроят грандиозный скандал. Уже начинали из уст в уста переходить самые невероятные слухи. Возникал род паники. К большевикам отрядили кого-то из официальных лиц для приватного запроса.

– Пустяки! – ответил Троцкий, стоя неподалеку от меня, в ротонде, примыкающей к залу заседаний, – пустяки, маленький пистолетный выстрел...

Троцкий, однако, казался довольно нервным – в ожидании выстрела и в результате вынесенной борьбы, окончившейся не блестяще. Правые большевики, около Рязанова, ворчали и были злы. Мне вся эта история была очень неприятна, и я не подошел к Троцкому.

В конце заседания Авксентьев дал ему слово для внеочередного заявления сроком на 10 минут, согласно наказу Государственной думы, принятому и для Предпарламента. В зале сенсация. Для большинства цензовиков знаменитый вождь лодырей, разбойников и хулиганов еще невиданное зрелище.

– Официально заявлявшейся целью Демократического совещания, – начинает Троцкий, – являлось упразднение личного режима, питавшего корниловщину, создание подотчетной власти, способной ликвидировать войну и обеспечить созыв Учредительного собрания в назначенный срок. Между тем за спиной Демократического совещания путем закулисных сделок гражданина Керенского, кадетов и вождей эсеров и меньшевиков достигнуты результаты прямо противоположные. Создана власть, в которой и вокруг которой явные и тайные корниловцы играют руководящую роль. Безответственность этой власти закреплена формально. Совет Российской Республики объявлен совещательным учреждением. На восьмом месяце революции безответственная власть создает для себя прикрытие из нового издания булыгинской Думы. Цензовые элементы вошли во Временный совет в таком количестве, на какое, как показывают все выборы в стране, они не имеют права. Несмотря на это, именно кадетская партия добилась независимости правительства от совета Республики. В Учредительном собрании цензовые элементы будут занимать, несомненно, менее благоприятное положение, чем во Временном совете. Перед Учредительным собранием власть не может быть не ответственной. Если бы цензовые элементы действительно готовились к Учредительному собранию через полтора месяца, у них не было бы никаких мотивов отстаивать безответственность власти сейчас. Вся суть в том, что буржуазные классы поставили себе целью сорвать Учредительное собрание...

Поднимается скандал. Справа кричат: ложь! Троцкий старается проявлять полное равнодушие и не повышает голоса.

–...В промышленной, аграрной и продовольственной областях политика правительства и имущих классов усугубляет разруху, порожденную войной. Цензовые классы, провоцирующие восстание, теперь приступают к его подавлению и открыто держат курс на костлявую руку голода, которая должна задушить революцию и в первую очередь Учредительное собрание. Не менее преступной является и внешняя политика. После 40 месяцев войны столице грозит смертельная опасность. В ответ на это выдвигается план переселения правительства в Москву. Мысль о сдаче революционной столицы немецким войскам нимало не вызывает возмущения буржуазных классов, а, наоборот, приемлется как естественное звено общей политики, которая должна облегчить им контрреволюционный заговор...

Скандал усиливается. Патриоты вскакивают с мест и не дают продолжать речь. Кричат о Германии, о «запломбированном вагоне» и т. п. Выделяется возглас: мерзавец!.. Я подчеркиваю: в течение всей революции, и до, и после большевиков, ни в Таврическом, ни в Смольном, как бы ни были бурны заседания, как бы ни была напряжена атмосфера, на собраниях наших «низов» ни разу не раздавалось подобного возгласа. Достаточно было попасть нам в хорошее общество Мариинского дворца, в компанию вылощенных адвокатов, профессоров, биржевиков, помещиков и генералов, чтобы немедленно восстановилась та кабацкая атмосфера, которая царила в цензовой Государственной думе...

Председатель призывает собрание к порядку. Троцкий стоит, как будто все это его не касается, и наконец получает возможность продолжать:

– Мы, фракция социал-демократов большевиков, заявляем: с этим правительством народной измены и с этим «советом» мы...

Скандал принимает явно безнадежный характер. Большинство правых встает и, видимо, намерено не дать продолжить. Председатель призывает оратора к порядку. Троцкий, начиная раздражаться, кончает уже сквозь шум:

–...С ними мы ничего не имеем общего. Мы ничего не имеем общего с той убийственной для народа работой, которая совершается за официальными кулисами. Мы ни прямо, ни косвенно не хотим прикрывать ее ни одного дня. Мы взываем, покидая Временный совет, к бдительности и мужеству рабочих, солдат и крестьян всей России. Петроград в опасности, революция в опасности, народ в опасности. Правительство усугубляет эту опасность. Правящие партии усугубляют ее. Только сам народ может спасти себя и страну. Мы обращаемся к народу: да здравствует немедленный, честный демократический мир, вся власть Советам, вся земля народу, да здравствует Учредительное собрание!..

Троцкий сходит с кафедры, и несколько десятков человек крайней левой среди шума и возгласов покидают зал. Большинство провожает их презрительными взглядами, машут руками: скатертью дорога! Большинство ничего не поняло и не видело: ведь это только шестьдесят человек особой, звериной породы ушли из человеческого общества. Только одни большевики! Скатертью дорога. Без них спокойней и приятней.

Мы, ближайшие соседи большевиков и их соратники, сидели совершенно удрученные всем происшедшим.

Несмотря на всю силу и блеск своего выступления, Троцкий, как видим, отнюдь не доказал необходимости исхода. Не доказал потому, что не хотел договорить до конца. Но, со своей точки зрения, уходящие были достаточно логичны. Если они были по ту сторону всего этого строя, то им действительно нечего было делать в Предпарламенте и вносить неясность.

Но именно так и надо было понимать дело: если им тут делать нечего и они ушли, то, стало быть, они – по ту сторону. Из Предпарламента им только одна дорога – на баррикады. Бросая избирательный бюллетень, необходимо взять винтовку. А твердо решив все вопросы, твердо решив взять винтовку, нечего делать с бюллетенем... Так все и было. Но большинство этого не поняло, этого не видело, этому не верило. Мы, соседи и соратники, это понимали. Но мы это не считали правильным.

«Только одни большевики»... Для предпарламентского большинства это была кучка, которую можно было ликвидировать путем репрессий. Для нас это была подавляющая часть рвущегося в бой, пышущего классовой ненавистью пролетариата, а также истерзанной солдатчины, а также отчаявшихся в революции крестьянских низов. Это была огромная народная лавина. Это были миллионы. Справиться с ними при помощи репрессий, да еще нашей опереточной власти!..

Для нас, интернационалистов, вопрос ставился совсем не в этой плоскости. Не в том дело, что нельзя ликвидировать большевиков, ибо это – сам народ, творящий новую жизнь. Дело в том, что пролетариат, солдатчина и крестьянские низы, возглавляемые большевистской партией, находясь по ту сторону существующей «государственности», идут теперь с оружием в руках против всего старого мира, чтобы на свой страх и риск сровнять с землей всю созданную веками государственность и вырвать с корнем тысячелетний буржуазный строй. Силами одной своей партии пролетарского авангарда, окруженного миллионами случайных и ненадежных попутчиков, они хотят создать новое невиданное пролетарское государство и новый невиданный социально-экономический строй. Они хотят сделать это в нашей разоренной, полудикой, мелкобуржуазной, хозяйственно распыленной стране. Они хотят сделать это против организованных мелкобуржуазных элементов, против единого буржуазного фронта, поставив окончательно крест на едином фронте демократии.

Это роковая ошибка. Это неправильно поставленная задача, это гибельная программа и тактика революции.

Новая революция была допустима, восстание было законно, ликвидация существующей власти была необходима. Но все это было так при условии единого демократического фронта... Это означало борьбу с оружием в руках только против крупного капитала и империализма. Это означало только ликвидацию политического и экономического господства буржуазии и помещиков. Это не означало окончательного разрушения старого государства и отказа от его наследства. Это не означало ликвидации экономических и социальных основ всего старого общества. Это означало правомочное участие мелкобуржуазных, меньшевистско-эсеровских групп в строительстве нового государства вместе с пролетариатом и крестьянством. Они все были безусловно необходимыми элементами новой государственности, возникающей на развалинах государства эксплуататорского меньшинства. И это было единственно правильной постановкой проблемы в условиях нашей революции.

Для этого был необходим единый фронт, теснейший союз революционных низов с мелкобуржуазной серединой. Достигнуть его было крайне трудно, если только вообще возможно. Меньшевики и эсеры, действительно, были опорой реакции и крепко прилепились к кадетам и корниловцам. И они не вмещали, не принимали, не понимали насущных задач революции. Оторвать их от полукорниловщины Зимнего дворца и толкнуть их к другому лагерю, чтобы туда прилепились эти промежуточные группы, было крайне трудно, если возможно. Но иного выхода не было. Такова была объективная конъюнктура. И в том-то и состояла бы настоящая мудрость пролетарской революционной партии, чтобы всей своей политикой обеспечить единый фронт, притянуть к союзу мелкобуржуазные группы, без которых нельзя было вывести на правильный путь революцию и основать на прочном базисе новое рабоче-крестьянское государство в нашей мелкобуржуазной стране. При правильном понимании задач, при правильной оценке конъюнктуры, при надлежащей мудрости пролетарской партии это трудное дело было возможно. Направив к этому всю политику, можно было обеспечить этот союз – если не убедив в его необходимости, то вынудив его силой.

Но руководители большевистской партии были чужды и враждебны всему сказанному. Они неправильно ставили основную задачу революции. И они всегда вели не политику союза, а противоположную политику разрыва, раскола и взаимной изоляции.

Уход большевиков из Предпарламента был знаменательным шагом. Бросив избирательные бюллетени, большевики на глазах у всех, имеющих их, чтобы видеть, схватили винтовки. Они не имели никаких шансов вызвать этой демонстрацией сочувствие меньшевиков и эсеров и имели все шансы их далеко оттолкнуть. Большевистские лидеры прямо шли и рассчитывали на это.

И не то удручало нас, интернационалистов, что большевики ушли к оружию, на баррикады, делать законную революцию. Не тот факт вызывал смущение, что тут корабли были сожжены. Удручающе действовал тот факт, что при объявлении гражданской войны «демократический фронт» был почти безнадежно разорван большевиками, что они направляли оружие против элементов, необходимых для них самих и для осуществления правильно поставленных задач революции.

Ну а что было бы, если бы большевики остались в Предпарламенте? Что было бы, если бы они в этом жалком, но судьбою данном учреждении в деле ликвидации керенщины обнаружили бы склонность к некоторому контакту со старым советским блоком, как то было в краткий миг ликвидации корниловщины? Об этом мы не то что не станем, а во всяком случае подождем гадать. Отметим себе только два обстоятельства. Во-первых, новая коалиция, как и всякая другая керенщина, существовать больше не могла. Судьба ее была предрешена всей конъюнктурой, и в частности хотя бы тем фактом, что вся реальная сила была уже в руках большевиков. Во-вторых, большевики были бы в Предпарламенте очень сильным инициативным меньшинством; вместе с интернационалистами и примыкающими эсерами меньшинство это могло составить процентов 30; в случае обострения ситуации и раскола меньшевистско-эсеровского блока (как то бывало в Смольном со времени корниловщины) на стороне прежней советской левой было бы большинство Предпарламента... Все эти абстрактные подсчеты имели бы значение на тот случай, если бы большевики не были большевиками и понимали бы значение единого демократического фронта. Тогда впоследствии можно было бы увидеть, что вышло бы из этого. Но сейчас мы все же оставим то, чего не было. Обратимся к тому, что было.

После ухода большевиков на крайней левой осталась наша группа. Мы занимали только переднюю часть левого сектора. Возле нас были и левые эсеры, которые действовали с нами в полном контакте. Из «объединенных интернационалистов» (новожизненцев) я припоминаю, собственно, одного москвича Волгина, но, кажется, их было человек пять, среди которых – увы! – не было Стеклова; не будучи признан, он как будто уже вышел из этой «партии», но еще не был у большевиков... Всего непримиримая левая насчитывала в лучшем случае около 50 человек.

Всей же «демократии» теперь оставалось человек 250. Буржуазии было свыше 150. И в результате в ответственных голосованиях дело решали кооператоры, энесы и т. п. Эта «демократия», как будет видно, не прочь была голосовать с цензовиками. Прочного большинства против корниловцев в Предпарламенте ныне не было. Да и вообще без большевиков изменилась не только физиономия Предпарламента, но, можно сказать, и самая его природа, весь его объективный смысл.

Среди правой части, кстати сказать, немедленно возник проект поделить большевистские места между остальными фракциями. Так хорошо подействовал исход на настроение буржуазии. Но проект был снят по протесту левых.

В тот же вечер наша предпарламентская фракция собралась, чтобы обсудить положение, создавшееся в результате исхода большевиков. Среди нас не было людей, которые одобряли бы Троцкого. Но были сторонники того мнения, что ныне окончательно «извращен» Предпарламент и пребывание в нем после ухода большевиков недопустимо. Большинством, однако, решили остаться в Предпарламенте, но мотивировать наши цели в особой декларации. Мартов написал ее, а один из членов фракции, известный рабочий Волков, при шуме и смехе высокого собрания огласил ее в заседании 10 октября.

Документ этот вначале повторяет почти в тех же выражениях тезисы приведенной речи Троцкого. А продолжает так: «...ввиду создавшегося положения значительная часть рабочего класса, справедливо возмущенная, повернулась спиной к этому Предпарламенту и ищет выхода на таком пути, который может стать опасным для судеб революции. Предостерегая рабочие массы от этого пути, мы остаемся в «совете Республики» в твердом убеждении, что временный упадок революции, отразившийся в нерешительности и колебаниях непролетарских слоев демократии, неизбежно сменится новым подъемом революции и что недостаточная политическая зрелость этих слоев скоро будет преодолена горьким опытом неизбежных разочарований в политике коалиции. Мы остаемся в «совете», видя в нем одну из арен классовой борьбы, на которой социал-демократ имеет возможность бороться за интересы революции, против цензовых элементов и тем отрывать отсталые слои демократии от коалиции с буржуазией. С трибуны «совета» мы будем разоблачать контрреволюционный характер всего режима коалиции, политику провокации гражданской войны и капитуляцию перед цензовыми элементами социалистического большинства...»

С 10 октября началась «нормальная жизнь» Предпарламента. Жужжали уютно-роскошные кулуары, действовал буфет, шмыгали, прислушивались и собирали новости журналисты... Сообщали сенсацию, будто бы министр внутренних дел Никитин, только что исключенный меньшевиками из партии, получил отставку: наш глава, вернувшись из Ставки, имел с ним крупный разговор и резко выражал ему недовольство за нераспорядительность по части анархии. Считалось, что этого достаточно для отставки министра. Злые языки прибавляли, что анархия есть только повод для нашего владыки осуществить свою заветную мечту: посадить кадета Кишкина на место министра внутренних дел. Ну что ж! Salus populi suprema lex!.. [Благо народа да будет высшим законом (лат.)] Впрочем, насчет нераспорядительности Никитина наш тучесобиратель, видимо, преувеличивал. Никитин только что внес проект особых комитетов или чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией. Если припомнить, что контрреволюцией в Зимнем называлось по преимуществу большевистское движение, то какая же тут нераспорядительность?.. Вот только что не успел – и осуществлять проект пришлось самим большевикам. Никитину потом пришлось лично на себе испытать результаты своей инициативы. Не могу только сказать, обвиняли ли его большевики в анархии...

Фракции обзавелись собственными отличными помещениями, каких никогда не было ни в Таврическом, ни в Смольном. Комфортабельная комната нашей «многолюдной» фракции была в самом конце нижнего коридора. Неподалеку были «большие» меньшевики. Особо устроились поблизости и левые эсеры. Буржуазия же расположилась в парадных апартаментах наверху. Помещения всем хватало. Повсюду радовали глаз совершенно непривычные в революции комфорт, чистота и порядок. В библиотеке были налицо справочники и все газеты. В зале заседаний не валялись окурки. Контраст с грязным, темным Смольным, пропитанным солдатскими запахами, был разительный. Среди всего этого великолепия хотелось отдыхать, забыть о трудах и борьбе, о голоде и войне, о развале и анархии, о стране и революции. Хотелось прочно сесть в вольтеровское кресло и взять в руки «Одиссею» либо «Евгения Онегина».

В Мариинском дворце не было ни революции, ни настоящего дела. Все это было в темном, грязном и заплеванном Смольном. Здесь была только вялая, равнодушная, искусственная инсценировка настоящего дела и настоящего парламента... Надо было быть начеку. Неправильный уклон деятельности «совета Республики» и, в частности, неправильная линия поведения нашей фракции могут немедленно превратить это учреждение во вреднейшее орудие укрепления коалиции.

Совершенно ясно, что правая часть его, то есть сторонники безответственной власти, будут стремиться всеми силами лишить Предпарламент всяких политических функций: это должно быть совещание при правительстве для обсуждения органических мероприятий. В этих целях было постановлено образовать множество парламентских комиссий, как бы рассчитанных на долгую органическую работу. А правительство уже объявило, что оно вносит в Предпарламент целый ряд законодательных предположений – совершенно не политического и вообще никчемного характера.

Эту тенденцию надлежало немедленно «ухватить» и принять все меры к тому, чтобы она не восторжествовала. В частности, нам, революционному меньшинству, надлежало стремиться всеми силами превратить Предпарламент в политическую арену, в орудие разоблачения и удушения коалиции. На этот счет мы имели суждения в нашей фракции...

Было очевидно, что спасти положение и предотвратить «изолированное» выступление большевиков было теоретически мыслимо только одним путем – немедленной ликвидацией керенщины и созданием власти из советских элементов. Я настаивал на немедленных и самых активных атаках. Вопрос об отставке Керенского и его товарищей было необходимо сейчас же поставить ребром. Уже одна его парламентская постановка в связи с общей ситуацией внесет разброд в меньшевистско-эсеровский блок и волей-неволей втянет его в борьбу с коалицией. Средства этой борьбы будут мирны; но в случае обострения конъюнктуры – при появлении особых поводов – эта борьба может иметь решительные результаты. Несмотря на юридическое бесправие, против Предпарламента коалиция существовать не могла.

Однако мои сокрушительные тенденции встречали во фракции отпор со стороны самого Мартова... Мартов у нас был единственный. После него в нашей организации также долго, долго не было никого. Его авторитет, исторически сложившийся, был непререкаем. И борьба с Мартовым имела много препятствий помимо чисто логических... Но все же у нас во фракции образовалось два течения и даже два крыла. Одно активное, другое кунктаторское, поссибилистское, нерешительное. На стороне последнего было большинство, хотя и незначительное. Главное же – Мартов у нас был официальным оратором, который, так сказать, сам собой разумелся. По всем центральным политическим вопросам приходилось непререкаемо выступать ему. И надо сказать, он любил и хотел выступать. Да никто из нас, конечно, и не мог бы делать это с равным искусством. Мартов вместе с тем был монопольным и несравненным писателем всех резолюций... Линия же, которую он проводил в речах и в резолюциях, была линия резких нападок и разоблачений, но мягких выводов.

Я не только не сочувствовал, но, собственно, и не понимал в конечном счете его позиции и реагировал на нее со свойственной мне раздражительностью. Заседания нашей фракции были упорны и довольно бурны. Мартов старался проявлять товарищескую и... отеческую мягкость. Но систематически голосовал против меня – не только при обсуждениях, но и при всех выборах (в комиссии, в ораторы, в делегации). Однако левое крыло не было угнетенным и иногда боролось с успехом.

Состав нашей фракции был не только более многолюден, чем когда-либо, но и качественно был достаточно высок. Кажется, все без исключения были пригодны для ответственных и активных ролей, и налицо были специалисты по всем отраслям государственной жизни. Мартов был нашим представителем в «сеньорен-конвенте». В бюро фракции вошли Астров, Ерманский, Мартынов, Семковский и я. Кроме того, в комиссиях работали Лапинский, Никитский, Капелинский, Волков, Вечеслов, Мандельберг, Е. Громан, Пилецкий, Броунштейн и др.

Другие фракции также «самоопределялись». Судили о задачах и платформах, взаимно «зондировали почву», заключали блоки и соглашения. «Демократические» земцы предложили цензовым казакам совсем слиться в единую фракцию «ввиду единства платформы»; казаки согласились, брак был по любви, но не берусь сказать, кому пошел на пользу.

В Предпарламент был внесен целый ряд «органических» проектов. Однако текущая работа началась с больших прений по обороне государства. Очевидно, власть предполагала, что тут последует одна только демонстрация высокого патриотизма, полезная для страны и приятная для дружественной Европы. Но прения все же не были лишены политических неприятностей. Впрочем, не надо думать, что эти тягучие, безбрежно расплывшиеся разговоры были способны что-либо изменить в ходе дел или доказать, будто бы эта вновь заведенная громоздкая и дорогая машина на что-нибудь нужна государству.

Доклады делали министры Верховский и Вердеревский. Маленькая политическая пикантность состояла в том, что беспокойный военный министр – как-никак представлявший правительство – очень рассердил правую часть и развил в ней оппозиционные настроения. Прежде всего, в несдержанных выражениях он отозвался о клеветниках и поносителях армии, которые угашают этим ее дух и являются истинными пораженцами. Эти клеветники и поносители, патриотические кадеты и корниловцы, сидели тут же, лицом к лицу с оратором, и, конечно, очень рассердились... Затем, говоря о состоянии армии, министр бестактно отметил два фактора ее «разложения»: корниловщину, вырывшую пропасть между солдатом и офицером, и непонимание солдатской массой, за что она воюет... К счастью для цензовиков, тут молодой генерал несколько сбился, проявив полное непонимание «высокой политики»... Дальше министр изложил свою «большевистскую» программу и кончил среди возгласов цензовиков о дисциплине: армейские организации – основа для восстановления дисциплины; «усмирением» и «карами» ничего не добиться, а кто ждет и жаждет именно этих мер, тот дождется и получит их – от немцев.

Возмущение патриотов было очень сильное. Верховскому бросали лестные эпитеты, и в том числе «Марков 2-й»... Все это было любопытно в том отношении, что теперь давление на коалицию справа было неизбежно. Министры кадеты и биржевики претерпеть таких речей не могли. Против Верховского, назначенного среди корниловской паники, должна начаться закулисная кампания. И новой коалиции была суждена трещина независимо от работы демократического большинства. Тем скорее должна была рухнуть последняя коалиция.

Верховского продолжал Вердеревский. По существу он говорил в том же духе, но по форме он был очень корректен и академичен. Он не очень рассердил патриотов, но и не вызвал большого удовольствия... «Спасать положение» пришлось генералу Алексееву от имени московских «общественных деятелей». Правые инсценировали большой энтузиазм. Но что мог сделать Алексеев? Он склонял слово «дисциплина», несмело ворчал на армейские комитеты, а в общем повторил ту же свою речь, которую с этой же трибуны он произнес в конце апреля, обращаясь к нарочито приглашенным членам Исполнительного Комитета (см. третью книгу «Записок»). Он сделал те же выводы и кончил речь словами: «Пусть смолкнет проповедь мира, пусть русский народ заклеймит наименованием изменников всех тех, кто толкает его на путь позора и рабства...» Больше ничего этот высший авторитет предложить не мог. Это была, конечно, не программа, а просто абстракция. Без помощи корниловщины проповедь мира прекратить было нельзя. Программой была именно корниловщина. Но корниловщина была тоже абстракцией – буржуазно-военная диктатура была недостижима. Да, наконец, дело же было и не в проповеди мира. Ну, пусть большевики и «Новая жизнь» замолчат. Изменит это теперешнее объективное положение армии?.. Нет, буржуазия ровно ничего предложить не могла, кроме безответственных словесных абстракций. Но не сдавалась, не делала выводов и патриотически толкала к катастрофе.

Замазывать неловкости прений вышел и сам Керенский. Он кланялся и направо и налево, играл и демократизмом и патриотизмом, очень угодил большинству, но не сказал ровно ничего членораздельного. Ему устроили овацию, вставши всем залом. Налево сидели всей фракцией мартовцы; направо – одиноко – Милюков.

Прения «по обороне» продолжались чуть ли не три дня. Говорили только фракционные ораторы, но ведь фракций и групп был легион. Говорили по поводу обороны решительно обо всем – больше всего о внешней политике. Было очень нелепо и досадно, ибо полная бесплодность всего этого была очевидна и заведома. Однако нельзя сказать, чтобы митинг, если бы он был гораздо короче, не был бы интересен. Как-никак два лагеря тут встретились лицом к лицу впервые, и они мерялись силами со старанием и даже с энтузиазмом...

Одним из первых выступал Мартов, который произвел сильное впечатление, как ни старались делать гримасы цензовики. От имени нашей фракции он прочитал проект резолюции. В своей критической части резолюция была очень удачна, но выводы были совершенно недостаточны. В интересах обороны там требовались среди других мер отмена смертной казни и немедленное предложение всем воюющим державам приступить к мирным переговорам. Это было правильно по существу, но не было указании на то, что этих требований не может выполнить существующая власть; не было требований немедленной ликвидации существующего правительства ради осуществления указанных целей. Я считал это центром выступления и требовал этого во фракции, но надлежащего успеха не имел.

Из других ораторов трехдневного митинга упомяну яростного кадета Аджемова, взявшего очень высокие и решительные ноты. Наибольший внешний успех имела представительница кооператоров, известная москвичка Кускова; речь (как и оратор) была совершенно без стержня и без устойчивой мысли, но высокий кадетский патриотизм и обывательские сетования на левых, в комбинации с демократическим «именем», очень угодили и цензовикам, и правым «демократам»...

Но интереснее всех, как явление Предпарламента, был меньшевистский оратор Либер. Таким мы его никогда не видели и, увидав, не узнали. В Таврическом и Смольном он не умел ни о чем говорить и, казалось, не умел думать, кроме всяческого ущемления большевиков, и их отцов, и их детей, и их знакомых. Зимний дворец со всем его антуражем в изображении Либера перед советскими сферами являлся как собрание добрых демократов и невинных агнцев. Теперь большевики были где-то там, по ту сторону, а Зимний – перед глазами. И только что в лице Аджемова он показал волчьи зубы, почти не прикрыв их лисьим хвостом... Наш Либер совсем преобразился. Его речь была сильна, ярка и целиком обращена направо. Он набросился на буржуазию по всей линии. Он разоблачал подоплеку травли революционной армии, порицал командный состав, резко обрушился на саботаж дела мира, вскрыл истинное понимание «анархии» своей возлюбленной коалиционной властью, красочно иллюстрировал взаимоотношения кадетов, правительства и Каледина, реставрировал первоначальную советскую формулу активной политики мира как необходимого условия обороны. А кончил Либер требованием немедленной отмены смертной казни, которая, «кроме озлобления и ослабления, ни к чему не приведет». Все эти пункты были выражены в декларации, которую огласил Либер от имени меньшевиков.

В общем, это выступление было характерно и симптоматично. Может быть, тут отчасти сказалось отсутствие тяжелого давления реакционного Церетели, от которого не могли эмансипироваться меньшевистские вожди. Но главное, конечно, было не это:

с одной стороны, мысль начинала докапываться до сознания неминуемой катастрофы, с другой – очная ставка несколько отрезвила чувства... Шансы разрыва старого буржуазно-советского блока, шансы отрыва от контрреволюции промежуточных групп, несомненно, увеличились за время политической работы последней коалиции.

К концу заседания 13 октября «оборона» сменилась «эвакуацией». Глава правительства пожелал сам выступить с докладом и с разъяснениями. Они сводились к опровержению газетных сведений о предполагаемом бегстве правительства и о возможной сдаче Петербурга.

«Однако, имея в виду возможность осложнения весной, Временное правительство считает необходимым проводить в жизнь план постепенной эвакуации тех учреждений, которые не так тесно связаны с основными функциями управления. Поэтому Временное правительство предполагает подготовить на случай надобности в Москве достаточно помещений и удобные условия работ Учредительного собрания и других центральных учреждений...» Это, как видим, совсем неясно: ибо нельзя считать доказанным, что Учредительное собрание, а также и другие центральные учреждения не связаны с основными функциями управления. Но, во всяком случае, наш верховный владыка ударил отбой и в конфузе отменил эвакуацию правительства.

От нашей фракции в ответ Керенскому отлично говорил Никитский; в «парламентских» тонах он сказал все, что нужно, и о политической и о деловой стороне вопроса.

Министр-президент, взорванный этой речью, бросился снова на трибуну. И, дав волю сердцу, он начал с «шантажных газеток», а кончил большевиками:

– Здесь говорится, что население волнуется вопросом о съезде 20 октября (хотя, кажется, об этом не произносилось ни одного слова!). Я должен заявить, что Временное правительство в курсе всех предположений и полагает, что никаких оснований для паники не должно быть. Всякая попытка противопоставить воле большинства и Временного правительства насилие меньшинства встретит достаточное противодействие. Я человек обреченный, мне уже безразлично и смею сказать: это совершенно невероятная провокация, которая сейчас творится в городе большевиками... Нет сейчас более опасного врага революции, демократии и всех завоеваний свободы, чем те, которые под видом демократических лозунгов, под видом углубления революции и превращения ее в перманентную социальную революцию развращают и, кажется, развратили уже массы до того, что они перестали отличать борьбу с властью от погромов, забыли, что Россия многие годы боролась за то, чтобы выйти свободными борцами на мировую арену не с запачканными невинной кровью руками. Мы стоим на необходимости защиты слова и печати и ждем, когда само общественное мнение заставит исчезнуть те органы печати, которые под видом свободы служат шантажу, погрому и разврату масс – будь это под левым или правым соусом, правительству безразлично.

Керенский кончил. Он не особенно деловым образом, но все же достаточно объяснился. О характере и достоинствах этого объяснения судите сами.

Я не слышал всей филиппики премьера, войдя в зал уже к концу ее. Между тем председатель на основании соответствующих параграфов наказа предложил желающим воспользоваться правом слова после разъяснений министра. Товарищи по фракции за отсутствием Мартова бросились на меня с требованием идти на трибуну. Но это означало – в неблагоприятной обстановке, когда депутаты уже начали расходиться, – говорить экспромтом общеполитическую речь. К негодованию соседей, я не решился, и Керенский остался без ответа. Потом за это пробирал фракцию отец-Мартов.

Но уже был вечер. Я отправился в редакцию и отвел душу в завтрашней передовице.

Парламентские речи об обороне, конечно, не привели ни к чему. Но небольшие результаты имели и разговоры об этом в подлежащих правительственных органах. Оборона была сейчас злобой дня. Но сделать для нее что-либо реальное власть была не способна.

Однако мы знаем, памятуя о «закрытых заседаниях» в Смольном, что в глазах советских элементов проблема обороны снова стала преломляться в проблему мира. И пока политики разговаривали про оборону, сонмы фронтовых делегатов с петициями и наказами продолжали упорно напоминать о мире. Постольку и проблема мира стала злобой дня. Внешняя политика и мирная программа стали вызывать столько разговоров, сколько мы еще, пожалуй, не слышали в революции.

При этом толки шли главным образом среди саботажников мира, среди промежуточных, меньшевистско-эсеровских групп. И толки эти стали очень нервными, а нервность перешла в довольно резкую оппозиционность. Тому были свои причины.

Началось дело из-за копеечной свечки, из-за наказа Скобелеву. Мы знаем, что всю эту затею под давящими вестями с фронта едва-едва удалось протащить в Смольном –при резком отпоре со стороны сильного меньшинства. Отступать уже было, можно сказать, некуда. Но со стороны Зимнего и его прессы поднялся ураганный огонь. Наказ Скобелеву имел огромный «успех скандала». Кадетская «Речь» уверяла, что «скандальное впечатление, производимое этим документом, обусловливается проникающим его духом чудовищного легкомыслия; забавных иллюстраций поразительного невежества и феноменальной несерьезности составителей можно было бы привести сколько угодно». Помилуйте, опубликование договоров, отмена тайной дипломатии, самоопределение Эльзаса, нейтрализация проливов! И в публицистической, и в беллетристической форме изображали, как с подобными заявлениями Скобелев выступит среди серьезных и понимающих людей. Всю затею квалифицировали как явно несерьезную, об осуществлении которой не должно быть и речи.

Терещенко и его коллеги не предавались беллетристике, но были полны патриотического негодования и заявляли о совершенной невозможности всего предприятия. Но главное началось, когда наказ попал в Европу. Разумеется, союзная печать, как дважды два, сейчас же доказала его германское происхождение. Осыпая инициаторов площадной руганью, лучшие органы цивилизованного мира заявляли, что никаких «демократий» и никаких «наказов» союзники на конференцию не допустят.

Пресса точно выражала позицию правительств. Уже 7-го числа союзные послы посетили нашего Талейрана и сделали свои внушительные представления. Они заявили без всякой тайной дипломатии: пока у нас вся эта история не кончится, мы конференции не соберем. Затем поехали и к главе государства, повторив ему свой ультиматум об «отсрочке»... Наши неограниченные правители могли только расшаркаться перед своими господами. Но большого огорчения они, впрочем, не испытали: ведь они взялись выхлопотать эту насквозь лживую конференцию именно под давлением Совета; против своей воли они обязались хлопотать о ней в декларациях 6 мая, 8 июля и 25 сентября, и если теперь союзники от нее отказываются из-за глупости самого Совета, то дело власти – сторона... Как видим, позиция крайне патриотическая и весьма достойная.

В европейской прессе иной ориентации появились заметки, что в затяжке конференции виноваты сами демократические организации. Они-де сами не только не торопили, но даже высказывались против большой спешки в этом деле. «Известия» в официальном порядке горячо протестовали против этой инсинуации и уверяли, что подобных заявлений со стороны демократии никто никогда слышать не мог. Но это было неверно. Церетели за спиной у своих друзей шушукался с Терещенкой о том, что было бы неплохо выждать, пока европейский пролетариат и т. д...

Однако теперь было не то. Обезглавленная «звездная палата» и ее сторонники теперь настаивали и на конференции, и на Скобелеве, и на наказе. Они нервничали, раздражались и были готовы всерьез начать оппозицию.

Числа 15-го в английском парламенте левыми депутатами была сделана интерпелляция: что означает поднявшаяся травля и состоится ли при таких условиях Парижская конференция? Британский министр иностранных дел компетентно разъяснил в ответ на это: задачи конференции не имеют ничего общего с вопросами, затрагиваемыми в наказе предполагаемому советскому депутату; конференция созывается не для обсуждения целей войны, а способов ее ведения...

Это были уже не собственные выводы русских интернационалистов. Это было официальное заявление первенствующего союзного правительства. Возникает вопрос: знало или не знало об этих целях конференции наше правительство? Если знало, то, подписав свои обязательства, оно заведомо обманывало демократию. Если не знало, то английские хозяева перед лицом всего мира третируют наших самодержцев как своих лакеев, не считая нужным ни войти в соглашение, ни осведомить их о своих истинных планах.

Если заявление британского министра было неожиданным, то, выслушав его, как же должны были поступить наши правители? Чего требовал патриотизм? Чего требовало достоинство России, о котором они вопили?.. Казалось бы, по меньшей мере требовало запроса, протеста, представления. Но ничего подобного не было ни сделано, ни предположено. Было предположено другое: Временное правительство решило почтить состоящее при нем «совещание», то есть все тот же Предпарламент, большим политическим выступлением министра иностранных дел. Газеты сообщили о том, для чего это нужно по мнению правительства: надо официально разнести наказ Скобелеву; пусть союзники имеют гарантии, что между точкой зрения правительства и Совета нет ничего общего.

Между прочим, г. Бонар Лоу в своем ответе на интерпелляцию еще прибавил: ему совершенно неизвестно, что в России республика. Никто его не извещал об этом.

Все это, вместе взятое, шокировало и раздражало промежуточные группы. Тут дело было не в сложных и недоступных идеях Циммервальда. Тут были вполне доступные понятия об элементарной лжи и правде, о чести и достоинстве родины, которые отнюдь не были пустым звуком для всякого обывателя.

Между тем правительство не остановилось на этом. «Попрание чести» и «национальный позор» были еще сильно углублены в это время некоторыми кричащими фактами... Керенский и Вердеревский в описанном заседании Предпарламента были вынуждены громко и ярко засвидетельствовать исключительную доблесть наших моряков во время последних военных событий. Но наш флот был заведомо не способен предотвратить наши неудачи. И вот в европейской социалистической печати тут же был поставлен вопрос: а где же был всемогущий британский флот, когда русские моряки геройски погибали в борьбе за общее дело? Почему не было сделано никакой попытки прийти на помощь союзнику?.. Из европейской прессы это перекинулось и в нашу. Не только левые, но и буржуазные газеты (из «безответственных») стали выражать горькую обиду.

Но этим дело не ограничилось. Вместо помощи «кровью спаянные» союзники взялись осыпать наших моряков самой зловонной грязью и заведомой клеветой... Эта милая картина была способна удручить и возмутить хоть кого – не только честных демократов, какими были советские мещане и обыватели.

Как же реагировали патентованные патриоты из Зимнего дворца, понуждаемые к протесту честной печатью?.. Разумеется, они слушали и помалкивали. Достаточно и без того неприятностей у господина Бьюкенена...

Но и этого мало. В те же дни наше правительство по доброй воле напечатало длинное официальное сообщение о мятеже русских войск во Франции. Сообщение было составлено в самых гнусных тонах и пропитано все той же клеветой против русского солдата. Действительное положение дел там не выясняется ни единым словом. Ничего, кроме классической ссылки на большевистскую агитацию. В результате этой агитации наш несчастный отряд, брошенный французскому капиталу для непосредственного потребления, потерял при усмирении 8 человек убитыми и 44 ранеными.

Действительное положение дел было описано в телеграмме собственного корреспондента «Новой жизни». Российское пушечное мясо содержалось в прекрасной Франции так же, как содержались там «цветные войска», на положении скотины. Русских держали изолированно, не допуская сношений с внешним миром, кормили плохо, обещания вернуть на родину не выполняли в течение полугода. «Большевиков» сочинили для оправдания кровавой расправы... Все эти сведения ходили по заграничной печати. Но ведомство Терещенки распорядилось задержать телеграмму нашего корреспондента. Мы получили ее окольными путями.

Не правда ли, чувство «национального позора» при виде этого поистине хамского поведения могло охватить даже потусторонних циммервальдцев... Ну что было делать с таким правительством? Ну как можно было терпеть его?.. В меньшевистско-эсеровских головах происходило брожение. Обстановка Предпарламента способствовала полевению. Ведь когда смотрели на все это из Смольного, то перед старым советским блоком стоял роковой ультиматум: либо апелляция к народу, либо келейные переговоры в кабинете Александра III, и, разумеется, всегда решали в пользу келейного соглашения. Здесь же можно развернуть и некоторую борьбу: она будет совершенно мирная, но все же... необходимо бороться.

Кстати сказать, ведомство Терещенки задержало не одну только нашу телеграмму о мятеже во Франции. Та же участь постигла телеграфные выдержки из европейской демократической печати о назначении Маклакова парижским послом. Маклаков уже поскакал в Париж пресмыкаться в передних и распинаться за корниловщину. А европейские социалисты недоумевали. Что же, совсем погибла русская революция?

Терещенко задержал телеграммы. Но ведь всего было никак не задержать! Например: разве Дану и Гоцу было более приятно слышать, как Набоков на кадетском съезде в Москве хвастался новой правительственной декларацией? Ровно ничего-де в ней от прежнего не осталось! А тоже задирали нос! Мы – революционная демократия! А вот и осталось от вас пустое место!.. Нет, Дану и Гоцу это было неприятно.

Или история с казаками. История очень интересная. В ней отразилась не только объективная ситуация, но и истинная ценность идеи российской великодержавности в глазах нашего дрянного либерализма. Мы хорошо знаем, как кадетско-корниловские группы стойко охраняли в революции суверенитет великой державы российской. Если без большого успеха, то с огромным азартом, не взирая ни на что. Мы знаем историю с Кронштадтом и прочими «республиками». Мы помним, как реагировали эти группы на сепаратизм Украины, как относились к независимости Польши, как попирали законнейшие права Финляндии. Единство и неделимость Великой России защищались не меньше, чем при царе.

И вот вместо Кронштадта, Ташкента или Финляндии выступила российская Вандея. Да еще как выступила!.. Перед самым открытием Предпарламента в петербургских газетах появилась такая телеграмма из Екатеринодара: «Кубанская республика является равноправным членом великого союза народов, населяющих Россию. Кубанская республика управляется законодательной радой. Во главе исполнительной власти стоит кубанское правительство и войсковой атаман, облеченный правом налагать вето на законы, издаваемые радой. Никакая власть не может вмешиваться в правление республикой, имеющей при центральной власти своего посла».

Через два-три дня появилась вторая телеграмма (казенного агентства). В ней значилось, что войсковая рада молодой, но энергичной республики постановила присоединить к своим владениям области Терского, Донского и Астраханского войска, горцев Северного Кавказа и еще некоторые территории. Однако казацкие империалисты, заботясь об аннексиях, не забывали и контрибуций, а также и о водворении порядка в соседних государствах. В Донецком бассейне появились оккупационные отряды казацкой республики. Под предлогом восстановления нормального хода работ они заняли отдельные шахты. Вместе с тем республика заявила решительный протест против посылки в Донецкий бассейн правительственного комиссара... Это вам не дипломаты Зимнего перед лицом союзников!

По всей совокупности условий Донецкий бассейн мог быть целиком оккупирован и отторгнут от России со дня на день. Последствия ясны. Наш новый грозный сосед был явно опаснее Вильгельма.

Ну и что же? Патриоты забили в набат? Развели они в России волну воинственного одушевления? Забились сердца в священном патриотическом порыве?.. А правительство? Обратило оно на нового врага хоть часть ташкентской карательной экспедиции? Двинуло на Кубань и Дон 3-й или другой корпус с фронта. Торопили ли с этим Керенского кадеты-министры под угрозой немедленной отставки?

Надо ли говорить! Ничего подобного не произошло в этих сферах. За дело взялась левая пресса, но не встретила ни малейшего отклика. Так и промолчала вся, взятая в целом, буржуазная Россия, как будто не произошло ничего.

Но казаки на этом не успокоились. Депутация доблестных донцев явилась в эти дни к министру-президенту. Говорили они не как подданные «неограниченного», а можно сказать, как люди, власть над ними имущие. Во-первых, Каледина они не выдадут и требуют особого «акта», который восстанавливал бы его в правах атамана. Во-вторых, если Керенский будет продолжать свою преступную связь с Советами, то он будет лишен доверия. В-третьих, «в настоящих условиях войско не усматривает нужды употреблять усилия для доказательства своей верности родине и революции».

Что же, Керенский приказал их арестовать как изменников? Или выгнал вон как людей не в своем уме? Или просто накричал на них как на забывшихся глупцов?.. Нет, Керенский так отвечал им, по пунктам, в дальнейшей дружеской беседе. По пункту первому, текстуально: «Временное правительство смотрит на это сквозь пальцы». По пункту второму: с Советами он ничего общего не имеет, ибо в их глазах он деспот и тиран; он только считается с фактом их существования. По пункту третьему наш владыка ничего не ответил. Ни слова не сказал.

А казаки пошли дальше. Они отправились еще... к сэру Бьюкенену. Любопытно, что было бы, если бы российский посол в Лондоне принял депутацию шинфейнеров или повел бы мирную беседу с представителями индийских повстанцев. Как реагировал бы Ллойд Джордж и Бонар Лоу? Что писали бы «Times» и «Morning Post»?.. Мы не знаем, что за тайную дипломатию вели наши мятежники с английским послом в Петербурге. Газеты сообщали, что казаки добиваются своего представительства на Парижской конференции. Может быть, об этом... Но наше правительство и буржуазные газеты, во всяком случае, промолчали. Не сказали ни слова.

Вся эта картина нашего «правления» и нашего положения так же отлично действовала на настроение правых социалистов. Если не Гоцу, то Дану было, во всяком случае, неприятно... Гуляя по кулуарам Мариинского дворца, меньшевики и эсеры покачивали головой и разводили руками. Что-нибудь приходится предпринять. Что-нибудь надо сделать. Непосредственное общение с кадетско-корниловскими сферами все более отталкивало влево.

Специальные причины для ворчания имели землежадные эсеры. Я забыл своевременно упомянуть о «важном» обстоятельстве. Пост министра земледелия, остававшийся с неделю вакантным, был ныне занят старым эсером С. Л. Масловым. Это было недурное приобретение для коалиции. Ибо этот человек ничему помешать и ни на чем настоять заведомо не мог... Однако он все же внес проект передачи земель в ведение земельных комитетов. Эсеры настаивали на этом. Ибо как-никак было ясно, что без этих минимальных гарантий земельной реформы аграрное движение будет бесконечно расти... Для коалиции тут большого риска не было. Правительство заявило, что рассмотрит проект. Несколько статей, действительно, рассмотрело, а потом положило под сукно. Новый министр жаловался своим товарищам. Эсеры ворчали.

Как же при всех этих условиях слагались группировки в Предпарламенте?.. Ведь его политическая миссия состояла в том, чтобы «поддерживать» коалицию и демонстрировать перед всей страной благодетельность этой власти. Стало быть, надо было не спать, а демонстрировать это. Ибо никто не решился бы утверждать, что наш добрый народ беззаветно чтит своих олигархов и пламенно верит им. Надо было укреплять и поднимать веру в то, что иного «нет спасения».

Этим с первых же дней были, естественно, обеспокоены некоторые группы Предпарламента. Какие?.. Ясно, что это не был генерал Алексеев. Это не были Гучков и Рябушинский. Это, наконец, не были кадеты.

В коалиции все они принимали участие, но странно было бы говорить, что правительство Керенского и его бутафорская диктатура были для этих элементов путем к спасению. Это был, конечно, компромисс и способ выжидания. Среди всеобщей разрухи они закрепляли послеиюльские позиции. Среди явно неустойчивого положения они собирали элементы новой корниловщины и настоящей буржуазной диктатуры. Но действительно поддерживать и популяризировать керенщину они не могли. Они не отказывались, конечно, войти в правительственную комбинацию, чтобы подпереть ее против советских элементов. Но быть застрельщиком в этом деле они, «по совести», не могли. Особенно после возмутительных парламентских выступлений Верховского и Вердеревского... Начиная с кадетов, была правая, чисто корниловская часть Предпарламента.

Но советские элементы по всей совокупности обстоятельств также утеряли вкус к делу разбивания себе лба на защите Кишкина и Терещенки. Они, правда, отнюдь не порвали со своими славными традициями, не изменили своей идее и также не отказывались подпереть коалицию, только что созданную их усилиями путем прямой измены демократии. Но в данной обстановке каждая неделя равняется университетскому курсу политики. Настроения уже были не те. Меньшевики и эсеры были уже оппозицией, а не правительственными партиями. Они только еще не самоопределились...

Впрочем, эсеров надо было уже отличать от меньшевиков. Большинство эсеров еще недалеко ушло от Церетели. Оппозиционный Чернов был в меньшинстве – если оставить в стороне автономных левых. У меньшевиков же Дан, а пожалуй, и Либер были равны Чернову и руководили оппозиционным большинством... В общем, старый блок дифференцировался. Меньшевики взяли довольно твердый курс налево; эсеры же колебались и кое-как тащились на буксире.

Правительственными «партиями» без оговорок – за совесть, а не за страх – были всякие земцы, казаки, кооператоры, энесы, «государственники», «женское равноправие» и т. п. Это был центр Предпарламента между цензовиками и демократией. Именно эти группы и находились в непрестан