Наушничество являлось укоренившейся традицией в Советской (и даже досоветской) России. Рядовых граждан поощряли сигнализировать вышестоящему начальству о разложении и некомпетентности бюрократии низшего звена, и письма в газеты представляли собой один из общепринятых способов сделать это. Крестьяне-наушники, писавшие в газеты, в 20-е гг. получили название селькоров.
Фигура селькора ассоциировалась с советскими, передовыми ценностями и критикой деревенской отсталости и убожества. Он жил в деревне, но был там в какой-то степени чужаком, зачастую демобилизованным красноармейцем или учителем. Чувствуя внутреннее родство с новым строем и его революционными целями, селькор 20-х гг. хотел быть «глазами и ушами Советской власти» в деревне, т.е. разоблачать в письмах различные антисоветские и реакционные явления (засилье кулаков в общине и эксплуатацию бедняков; разложение и пьянство должностных лиц; коммунистов, позорящих партию тем, что избивают своих жен или крестят детей, и т.д.). По идее, то были не личные претензии селькора, а советские претензии, и селькор был не доносчиком и предателем крестьянской общины, а исключительно активным общественником и смелым гражданином. Конечно, крестьяне далеко не всегда смотрели на дело таким образом. Известные селькоры нередко подвергались остракизму, а порой и погибали от рук односельчан.
Традиция воинствующего селькорства еще процветала (хотя и с изрядными потерями) в годы коллективизации. Но к середине 30-х гг. она значительно ослабла, вероятно, потому, что многие естественные кандидаты на эту роль покинули деревню. Селькоры классического типа встречались все реже, и такие газеты, как «Крестьянская газета» или «Беднота», больше не хранили списков имен, адресов и биографических данных «наших» селькоров, как в 20-е гг. Термин «селькор» становился все неопределеннее и все чаще применялся к любому, кто был готов взять ручку и бумагу и купить 20-копеечную марку, чтобы отправить в газету письмо с разоблачением «злоупотребления властью». В 1938 г. примерно 2 из каждых 5 писем, получаемых газетой, попадали в рубрику «злоупотребление властью» и являлись по сути доносами на колхозных председателей и других административных работников68.
Кто писал эти письма? В противоположность дореволюционному обычаю составления крестьянских ходатайств, почти все пись-
ма приходили от отдельных лиц и маленьких групп, а не крестьянских общин в целом69. (В коллективной жалобе колхоза советская власть могла усмотреть подстрекательство к мятежу.) Среди авторов индивидуальных писем классические селькоры и истинные общественники составляли довольно незначительное меньшинство. Как уже отмечалось, классический селькор — теперь, в отличие от 20-х гг., почти всегда комсомолец или коммунист — являлся исчезающим, хотя еще и не совсем вымершим видом. Граждане-общественники — те, кто вроде бы не имел зуб на кого-либо и не преследовал личных целей, а заботился об исправлении несправедливостей и улучшении положения дел, — обычно представляли собой либо живущих в деревне пожилых людей, порой вышедших на пенсию рабочих, либо бывших сельчан, живущих в городе или служащих в армии, которых крестьяне попросили действовать от их имени. Самое трогательное впечатление производит пожилой крестьянин, написавший свою жалобу на злоупотребления в колхозе в середине родительского письма сыну-горожанину:
«Ты, сынок родимый Митя, сходи, что я тебя просил, в редакцию и объясни все, что я тебе писал, и попроси, чтобы обратили внимание, это вредительство надо выводить, тогда будем жить хорошо, а то они опять, кулаки, по-кулацки стали делать»70.
«Лжеселькорами» власти именовали довольно большое число категорий жалобщиков, располагавшихся на другом конце спектра: самозванцев, кляузников, ненормальных. Самозванцы — это те, кто пользовался самовольно присвоенным статусом селькора, оправдывая свои неудачи или плохую работу: например, крестьянин, жаловавшийся, будто его исключили из колхоза за то, что он сигнализировал о непорядках, тогда как на самом деле (по словам работника, проводившего официальное расследование) истинной причиной его исключения было то, что он не ходил на работу, притворяясь больным, и каждый летний день проводил на реке с удочкой71. «На меня гонение, как на селькора» — обычная песня тех, у кого было много взысканий и темных пятен в биографии.
Кляузники — деревенские сплетники (как правило, мужчины, вопреки расхожему стереотипу), собиравшие любые порочащие кого-либо сведения, даже самые тривиальные, и считавшие своим долгом давать им ход. Поначалу их письма, как правило, бывали посвящены какому-либо лицу, облеченному властью, председателю колхоза или бригадиру, но быстро сбивались на всякие посторонние темы вроде кражи капусты с чьего-то огорода. Кляузники часто упоминали о своем неустанном труде, заключавшемся в написании каждый год десятков писем в газеты, районные и областные органы власти, прокуратуру, НКВД и т.д.
Писали письма и ненормальные всякого рода, например, параноики вроде крестьянина Воробьева из Тамбовской области, жаловавшегося, будто другие колхозники с ним не разговаривают, чтобы довести его до болезни. «Почти каждый день он пишет
письма в органы, в письмах заявляет, что все районные руководители враги народа, — писал районный прокурор в «Крестьянскую газету». — Я предупредил Воробьева насчет его глупой писанины, отнимающей массу времени у следственных органов и других организаций, куда он пишет жалобы...»72. Еще один автор доносов был дискредитирован, когда журналист областной газеты приехал с расследованием в деревню и обнаружил, что имеет дело с фантазером, вообразившим себя директором школы и одновременно важным чином НКВД:
«Везде и всюду он заявляет колхозникам, что работал "начальником следственного органа", и что если у кого есть жалобы, пусть ему отдадут, а он их пустит в ход»73.
Три самые крупные категории авторов писем можно обозначить так: истцы, просители и интриганы.
Истцы считали свои законные права нарушенными в какой-то конкретной ситуации и добивались правосудия. Они, по всей видимости, использовали письма как замену судебных исков или дополнительную к ним меру — что лишний раз показывает, как плохо действовала в деревне правовая система74, — и предпочитали основывать свои аргументы скорее на букве закона, чем на принципах естественной справедливости. Истцы были грамотнее большинства авторов писем и писали более бесстрастным тоном. Главное место в этой группе занимали отходники, конфликтующие с колхозом.
Просителями были простые колхозники, считавшие себя бесправными жертвами местного начальства и взывавшие к властям «наверху», чтобы те исправили зло. Злом в их глазах было какое-либо нарушение справедливости или принятого порядка вещей, вне зависимости от того, являлось ли оно также нарушением закона или нет. Большинство среди просителей составляли рядовые колхозные работники, необразованные и неискушенные. Женщины были представлены в этой группе лучше, чем в других. Письма просителей обвиняли председателей и бригадиров в неоказании помощи в нужде; брани, побоях и оскорблениях; воровстве и обмане при начислении трудодней; кумовстве и, как правило, создании неравного положения колхозных дворов; в том, что они в своем колхозе «ведут себя как царьки».
Просители обращались к представителям государства и по другим поводам, например за помощью или советом. По возможности они делали это лично, а не только в письменной форме. Например, в 1933 г. политотделы МТС в Центрально-Черноземной области сообщали, что в день туда приходят по 15 — 20 колхозников с вопросами, просьбами и жалобами — в том числе, с удивлением отмечали они, с заявлениями о разводе75.
Интриганы соперничали с теми крестьянами, которые в текущий момент занимали важнейшие посты в колхозе и сельсовете. Они писали жалобы в надежде дискредитировать и добиться смещения этих должностных лиц и часто оказывались вовлечены в
10 — 1682
порочный круг взаимных доносов и склок, описанных в этой главе выше. Как правило, уверенные в себе, умеющие выражать свои мысли, они вовсю пользовались советским жаргоном, их письма пестрели выражениями вроде «зажим критики», «контрреволюционный» и имели характер доносов в прямом смысле слова — передачи порочащей информации о других лицах в органы внутренних дел. Один сельский «интриган» из Западной области, Шишков, изобличал председателя сельсовета Ботенкова как «социально-чуждый элемент». В результате Ботенков был уволен, а председателем сельсовета назначен Шишков. Но Ботенков тоже был интриганом. Когда жена Шишкова, напившись в одном застолье, стала подпевать антиправительственные частушки, Ботенков тут же написал донос властям, надеясь добиться увольнения Шишкова и своего восстановления в прежней должности76.