Остров Каталина, Калифорния

Вертолет спускался в узкую глубокую бухту на той стороне острова, что смотрела на океан безнадежно далеко от калифорнийского побережья и огоньков Авалона. Внизу волновалась зелень, пышные пальмовые шевелюры приминались от ветра, поднятого лопастями. Как только приземлились, Феррамо выпрыгнул, вытянул Оливию следом и жестом велел пригнуться. Винт продолжал вращаться. Потом двигатель зашумел сильнее, и вертолет поднялся в воздух.

Пьер провел ее тропинкой к маленькой пристани. Ветра не было, океан был спокоен. По обе стороны стеной возвышались крутые скалы, а между ними черным силуэтом пролегла пристань. Когда вертолет затих, наступила тишина, нарушаемая только треском цикад, верещанием лягушек каким-то железным звоном с пристани. У Оливии участилось дыхание. Неужели здесь больше никого нет?

Они подошли к пристани. К деревянному домику прислонены серферские доски. Господи, это-то ему зачем? Здесь вроде никто не катается... При ближайшем рассмотрении выяснилось, что домик представляет собой нечто вроде базы для ныряльщиков с баллонами и всяким снаряжением.

– Подожди здесь, мне надо кое-что принести.

Когда шаги Феррамо затихли в темноте, Оливия слабеющими руками уцепилась за поручень. Может, надо хватать акваланг и плыть отсюда, куда глаза глядят? Но если – а мизерный шанс все же оставался – это было действительно суперромантическое свидание, то прыжки в воду были бы явным перебором.

Она на цыпочках подобралась к домику. Там в образцовом порядке на скобах рядком висели баллоны на двадцать литров, регуляторы на крючках, маски и ласты лежали аккуратными кучками. На грубых досках стола лежал нож. Она цапнула его и спрятала в сумочку, вздрогнув от нежданно возникшего звука возвращающихся шагов. Главное – не дать страху ударить в голову.

Шаги приближались. Оливия в ужасе пискнула:

– Пьер?

Никто не ответил, слышны были только шаги – тяжелые и неровные. Кто это? Убийца, киллер?

– Пьер, это ты???

Она достала нож, спрятала за спину и замерла, готовая ко всему.

– Да, – голос Пьера, его пряный текучий акцент. – Я конечно, кто же еще?

Она выдохнула и радостно обмякла. Феррамо возник из тьмы с каким-то тяжелым предметом, завернутым в черную ткань.

– Я не понимаю, что вообще происходит? Завез меня черт-те куда, бросил, не отзываешься, кругом тишина, только эти шаги жуткие. Где мы вообще? Что ты придумал?

– Жуткие шаги?

Глаза его сверкнули, и он сорвал покрывало с таинственного предмета. Оливия почувствовала, что ее ватные ноги сейчас подогнутся, и она упадет. В руках у Феррамо было ведерко со льдом, а в нем – бутылка шампанского и два узких фужера.

– Слушай, – она приложила руку ко лбу. – Это все замечательно, но можно чуть поменьше мелодрамы?

– Странно, вроде бы ты не похожа на женщину, с которой работает стандартный подход.

– Нет, но до смерти можно и не пугать. Это что вообще за место?

– Пристань. Вот, – он протянул ей покрывало, – возьми, а то замерзнешь. Нужно было мне тебя предупредить, что в море пойдем.

– В море?

Она одновременно пыталась взять шаль, оказавшуюся удивительно мягкой, словно сплетенной из пуха какой-то редкой птицы, и спрятать в ее складках нож.

Феррамо кивнул в сторону бухты, где темный силуэт яхты беззвучно огибал мыс.

Оливия с облегчением увидела, что на борту есть команда. Если бы Пьер собирался ее убить, то, по логике, он обошелся бы без свидетелей. Да и шампанское в таком случае – тоже чересчур уже странный жест.

Теперь, когда ей удалось под прикрытием тончайшей черной шерсти переправить нож в сумочку, стало поспокойней. Феррамо стоял рядом на корме, прислушиваясь к деликатному пофыркиванью мотора, мягко увлекавшего яхту в черноту открытого моря.

– Оливия, – он протянул ей бокал. – Выпьем за этот вечер. За начало.

Чокнулся с ней и пристально взглянул ей в лицо.

– Начало чего?

– Помнишь, о чем мы с тобой говорили в Майами на крыше? За начало знакомства.

Пьер осушил бокал.

– Ну, теперь рассказывай. Ты журналистка. Почему?

Оливия задумалась на секунду.

– Я люблю писать. Люблю ездить. Люблю все узнавать.

Может, все так и было задумано с самого начала, чтобы она то боялась до смерти, то млела и таяла, окруженная заботой, как на сеансе восковой депиляции в руках сладкоголосой, но неумелой косметички.

– И куда же ты ездила?

– Ну, я пока не везде была, где хотелось бы, но... В Южной Америке была, в Индии, в Африке.

– А в Африке – где?

– В Судане и в Кении.

– В Судане? Правда? И как? Понравилось?

– Безумно! Экзотика просто запредельная, как в Лоуренсе Аравийском.

– А люди?

– Хорошие люди.

Этот словесный танец на краю гибели возбуждал ее невероятно.

– А как тебе Лос-Анджелес? Нравится?

– Тут все такое мило-пустышечное!

Феррамо засмеялся.

– И только?

– Еще не ожидала, что тут все так по-деревенски. Как будто на юге Франции, только плюс бутики.

– А эта твоя журналистика, эта пена – ты что, на этом специализируешься?

– Пена?! Меня в жизни никто так не оскорблял!

Он снова засмеялся. У него был хороший смех – немного смущенный, как будто он чувствовал, что смеяться ему не вполне дозволено.

– Да нет. Конечно, я хочу стать нормальным иностранным корреспондентом. Еще как! – неожиданно серьезно сказала Оливия. – Хочется что-то действительно важное сделать.

– Вроде статьи про «ОкеанОтель»? Ты ее написала в конце концов? – спросил он слегка изменившимся голосом.

– Ох! Написать написала, а имя поставили не мое.

– Тебе обидно?

– Да нет. Обычное дело, в общем-то. А тебе Лос-Анджелес нравится?

– Я интересуюсь тем, что он производит.

– Чем это? Красотками с надувной грудью?

Он засмеялся.

– Может, приступим?

– Дерзите?

– Нет, я хотел сказать, к ужину.

Юнга в белом подал ей руку, и она сошла по ступеням.

Кают-компания походила скорей на шикарную комнату. Обстановка была потрясающая, хотя, может быть, чересчур уж роскошная. Стены обиты полированными деревянными панелями, везде красовались всякие бронзовые штучки. Кругом висели разные интересные фотографии со съемок: объектив поймал Альфреда Хичкока, играющего в шахматы с Грейс Келли, Аву Гарднер, опустившую усталые ноги в ведерко со льдом, Омара Шарифа и Питера О'Тула, гоняющих крокетный шар по пустыне. Здесь же был стеклянный шкаф с дорогими сувенирами: «Оскаровской» статуэткой, египетской короной, жемчужным ожерельем в четыре нити на фоне фотографии Одри Хэпберн в рол и Холл и из «Завтрака у Тиффани».

– Это моя болезнь, – сказал он. – Кино. В детстве я с мамой столько фильмов пересмотрел – настоящую старую классику. Когда-нибудь я сниму фильм, который будут помнить после моей смерти. Если только смогу пробиться через голливудскую тупость и их дурацкие предрассудки.

– Но у тебя уже есть фильмы.

– Это во Франции, мелкие проекты. Ты про такие и не слышала.

– Почему? Вот проверь меня!

Это ей только показалось, или правда в глазах его промелькнул испуг?

– Смотри, в этой короне Тейлор снималась в «Клеопатре».

– А «Оскар» настоящий?

– Да, но не самый почетный. Я вот мечтаю взять какой-нибудь из тех, что давали за «Лоуренса Аравийского» в шестьдесят втором. А пока приходится ограничиться этим – это за звукорежиссуру, где-то конец шестидесятых. Я его на eBay^[12] откопал.

Оливия рассмеялась.

– Ты расскажи о своих фильмах, может, я что-то видела. Я вообще французским кино интересуюсь...

– А жемчуг этот носила Одри Хэпберн в «Завтраке у Тиффани».

– Тоже настоящий???

– Конечно. Не хочешь надеть?

– Нет, я по-дурацки буду выглядеть.

Он молча достал ожерелье, надел ей на шею, хирургически точным движением защелкнул замочек и отступил, чтобы полюбоваться.

Оливия с возмущением обнаружила в себе признаки комплекса Золушки. Вот черт! Впечатляют все-таки эти яхты, апартаменты, жемчуга и вертолеты. В голове у нее началась фантастическая и нелепая кутерьма мыслей, посещающих слабых женщин в подобные минуты. Бред! Я не такая. Деньги тут не при чем, мне нравится он сам. Я его переделаю... – думала она, одновременно видя себя обожаемой и балуемой хозяйкой всех этих красот, соскальзывающей в море с аквалангом без срока пользования и платы за прокат оборудования, а потом выходящей из душа и надевающей жемчуга Одри Хэпберн.

– Прекрати, – сказала она себе. – Прекрати, неудачница! Забыла, зачем пришла?

Ей захотелось закричать ему:

– Слушай, Пьер бен Феррамо, хватит уже крутить! Ты меня окучиваешь или убить пытаешься? Кто ты – террорист или плейбой? Ты веришь, что я настучала на тебя в ФБР?

Ладно. Будем начистоту.

– Пьер... или, вернее, – она хихикнула, – Мустафа...

От волнения у нее начиналась истерика. Черт возьми, стоит тут и как полная дура дерзит самому Усаме!

– Оливия, – сухо сказал он. – Если ты будешь продолжать в таком духе, придется приказать, чтобы тебя забили камнями.

– А сперва зарыли в песок по шею?

– Ты, видимо, думаешь, что я сейчас буду из тебя делать террористку-самоубийцу?

Он склонился к ней так близко, что она чувствовала его дыхание. Она смотрела на «Оскара» и египетскую корону и пыталась хоть немного успокоиться.

– Зачем ты меня обманул? – не оборачиваясь, спросила Оливия.

Феррамо не ответил. Она повернулась к нему.

– Зачем ты сказал, что ты француз? Я ведь знала, что ты араб.

– Правда? – он говорил очень спокойно, почти с улыбкой. – И как же ты это поняла?

– Ну, во-первых, акцент. Потом, я слышала, как ты сказал шукран.

Короткая пауза.

– Ты говоришь по-арабски?

– Ну да, я же говорила, что жила в Судане. Мне там нравилось... но вообще-то я в основном по ботинкам догадалась и по носкам.

– Как это?

– Ну, шелковые носки и блестящие мокасины – это же классика: так все арабские шейхи ходят.

– Надо будет выкинуть.

– Ну, это только если ты хочешь скрыть, кто ты есть... У тебя там мечеть в квартире?

Глаза Феррамо ничего не выдали.

– Вообще, это комната страха. Я тогда считал, что это идеальный вариант, чтобы побыть одному и подумать. А насчет, скажем так, небольшой неточности с национальностью, это просто чтобы избежать стереотипов. Не все ведь так, как ты, относятся к нам и нашей культуре.

– Но ведь это же получается, как когда политики делают вид, что они не голубые! Ведь если ты притворяешься, люди уже думают, что быть геем – это плохо.

– Ты думаешь, я стыжусь, что я араб?

В голосе его прозвучали истерические нотки. Кажется, Феррамо начал терять самообладание.

– Нет, просто хочу понять, почему ты это скрывал.

Он посмотрел на нее своими глубокими темными глазами.

– Я горжусь тем, что я араб. Наша культура – древнейшая в мире. И мудрейшая. Мы живем по законам духа. Так, как учили предки. И когда я в Голливуде, я стыжусь не происхождения – мне стыдно смотреть, как здесь живут. Это высокомерие, это невежество, эта погоня за известностью, эта тупость, жадность. Одержимость телом, молодостью... Люди продаются за славу, за деньги... Новое! Только новое!

Традиций никаких. Ты шутишь, для тебя это мило, а для меня это гниль. Спелый плод – и гнилая сердцевина.

Оливия замерла, сжимая сумочку и неотступно думая о спрятанном в ней ноже. Она чувствовала, что сейчас одно неверно понятое слово, одно движение может вызвать взрыв тщательно сдерживаемого гнева.

– Знаешь, почему в самых богатых странах всегда самые несчастные люди?

– Ну, обобщение, надо сказать, странноватое, – она старалась говорить легко, надеясь разрядить ситуацию. – Ну, то есть, арабские страны ведь одни из самых богатых. Саудовская Аравия, например...

– Ха! Саудовская Аравия!

Казалось, внутри у него шла борьба. Он отвернулся и через минуту снова овладел собой.

– Извини, – сказал он уже мягче. – Просто, когда приезжаешь в Америку, часто бывает... тяжело. Невежество, предрассудки... На нас смотрят как на убийц. Это оскорбительно... Ну ладно, хватит. Пойдем. Не время сейчас для таких дискуссий. Вечер прекрасный, и ужин ждет.

Да, пить он умел. Один «Мартини», бутылка «Кристалла», «Померол» урожая восемьдесят второго года, потом больше половины бутылки Шассань-Монтраше урожая девяносто шестого, да еще и Рейото делла Вальполичелла на десерт. Среднего мужика это свалило бы напрочь. Мусульманам, по идее, вообще пить нельзя под страхом смертной казни. Но, с другой стороны, может, он раньше и не пил. Может, он вообще недавно начал – для отвода глаз. Тогда он, наверно, и не знает, что люди так не пьют... И она решилась:

– А разве мусульманам можно пить?

Кажется, она немножко переела. Ужин был изысканный: морские гребешки с пюре из молодого горошка, политые трюфельным маслом, морской окунь в легком соусе карри с тыквенными равиоли, а на сладкое – персики, припущенные в красном вине с ванильным мороженым из маскарпоне.

– Ну, это можно толковать по-разному...

– Ты с этой яхты ныряешь?

– С аквалангом? Да. То есть нет, лично я нет: слишком холодно. Я на Карибах ныряю, с рифов в Белизе и Гондурасе. В Красном море. А ты любишь нырять?

Он потянулся налить ей вина, не заметив, что ее бокал и так полон.

– Люблю. Знаешь, я даже хотела написать для «Elan» о том, какой кайф погружаться... не на курортах, а там, где под водой никто не мешает. Белиз, Гондурас. Или побережье Красного моря. Судан, например...

Феррамо всплеснул руками:

– Оливия! Ты просто должна приехать ко мне на Гендурас! У меня там отель. Ты обязательно должна у меня побывать. Тамошние острова – это нечто! Представь только: скальные скаты, уходящие на сотни метров в глубину, пещеры. Всякая живность под водой – такой больше нигде не увидишь! Ты просто должна договориться со своим журналом, чтобы они заказали тебе этот материал! А потом поедешь в Судан. Знаешь, как там красиво? Самые красивые пейзажи в мире! Совершенно дикие места. Тебе надо туда приехать, посмотреть. Я завтра уезжаю на Гондурас. Позвони в журнал – и поехали вместе! Будешь моей гостьей.

– Угу, – без энтузиазма отозвалась Оливия. – Есть только одна небольшая загвоздка.

– Ну? Что такое?

– Меня выперли с работы.

– Не понял? Они тебя... Уволили?!

Оливия внимательно следила за Феррамо: играет или нет?

– Именно, что уволили. Кто-то из этого твоего пиарного агентства позвонил редакторше и вякнул, что я стучала на тебя в ФБР.

На мгновение Пьер потерял самообладание, – но быстро с собой справился:

– Ты? Звонила... в ФБР? Что за чушь?

– Чушь, конечно. Только – кто-то насажал мне в номер жучков и прослушивал меня: как я говорю сама с собой. Пойми, – Оливия наклонилась к нему, – Пьер, все, как есть, – попробуй понять. Я ведь мучилась: что же произошло в Майами? Мы говорили с тобой на крыше – ты так не хотел, чтобы я ходила утром к «ОкеанОтелю»... Так не хотел... А когда он взорвался, – ты ведь уехал из города. И почему ты сказал, что ты француз, – я ведь слышала, как ты говорил по-арабски! Я... я была так растеряна. Говорила сама с собой – знаешь, как это бывает, когда надо выговориться, – а кто-то подслушал... Кто-то напихал жучков мне в комнату!

– Слушай, ты уверена, что у тебя поставили прослушку?

– Я нашла чип, установленный на телефоне...

Его ноздри хищно вздрогнули.

– Оливия, дорогая, – я... я очень сочувствую. Знаешь... Ума не приложу – кому это понадобилось. Чего ради?! Я давно знаю, что этот мир сбрендил...

– Ты понимаешь, почему...

– Да понимаю я! Ты журналистка, языки знаешь... Привыкла задавать вопросы. А я – я выгляжу подозрительно, да? Но... Ты бы ведь не сидела тут, если бы... Если бы это было правдой... Нет?

– Ну... Безумие бывает разным... – Оливии не хотелось лгать.

– А теперь ты потеряла работу?

– Работу... Не знаю... Я ведь не в штате у них, – так, писала кое-что иногда... Пока кто-то из твоих пиарщиков не позвонил им...

– Слушай, с этим я разберусь. Дай мне их телефон, этого твоего журнала: я позвоню им с утра и выясню... Что за черт! Извини, право – дурь какая-то!

«Э-ээ... Похоже, я втюрилась... Причем по уши, – подумала Оливия. – И плевать мне, террорист ты, или как... Я смахиваю на одну из тех баб, что западают на всяких там партизанских вождей. Или на похитителей. Их похищают, а они слюни пускают... Стокгольмский синдром... Еще немного – и меня начнут ставить в пример в репортажах, вроде тех, что в «Женском часе»: удостоюсь пары минут эфирного времени».

Феррамо взял ее руку в свои и посмотрел в глаза. Он и правда был по-настоящему красив: нежный, добрый, щедрый, – а сколько шарма!

– Ты приедешь? В Гондурас? Я пришлю за тобой самолет – будешь моей гостьей.

Чего ей стоило отказаться!

– Нет! Это... Это здорово, но я не могу пользоваться такими вещами, когда пишу статью. Понимаешь – а вдруг я напишу, а тебе что-то не понравится? И что тогда с этим делать? Я же должна быть беспристрастной.

– Да? А как насчет беспристрастности сейчас? Ты же приняла приглашение на обед.

– Ну я лее не пишу о тебе статью!

– Правда? Жаль... Я-то думал, ты сделаешь из меня звезду...

– Да? А я думала, ты единственный человек в Лос-Анджелесе, у кого к звездной болезни иммунитет. «Нет, покуда я жива, я не буду о тебе писать!»

– Мне кажется, в этом списке первое место можно отдать тебе, разве нет?

Он протянул руку и осторожно провел тыльной стороной ладони по ее щеке. Карие глаза встретили ее взгляд. На касание его губ Оливия ответила дрожью всего тела.

– Мисс Джоулз, – пробормотал Феррамо. – Вы так прекрасны в своей невозмутимости... Настоящая англичанка.

Он встал, взял ее за руку, помогая подняться – и вышел с ней на палубу.

– Останешься здесь со мной на ночь? – спросил он, чуть наклонив голову и глядя на нее сверху вниз.

– Не рано ли? – отозвалась она, со сладкой истомой чувствуя, как Пьер Феррамо прижимает ее голову к своей груди. Оливия почувствовала себя под надежной защитой... Он слегка взъерошил ей волосы.

– Я... я понимаю... – слышно было только слабое биение волн о борт яхты. – Но ты приедешь в Гондурас?

– Я подумаю, – слабо шепнула она в ответ.