Государство и Церковь в Древней Руси, X-XIII 16 страница

Этот вопрос имеет две стороны: каковой была роль и позиция церкви внутри страны, во взаимоотношениях митрополии, еписко-пий, монастырей с княжеской властью, с городами, и какова ее внешнеполитическая позиция, главным образом проявлявшаяся во взаимоотношениях Киевской митрополии с Константинополем и в деятельности киевских митрополитов — греков и русских. Католическая церковь из-за рубежа стремилась основать на Руси свою епархию, но дело не выходило за пределы посылки миссионеров, существования церквей в колониях иностранных купцов в Киеве, Смоленске, Новгороде и деятельности Ордена доминиканцев в Киеве в 1220—1230-х годах[1]. Поэтому в государственных отношениях между княжеской и городской властью, с одной стороны, и церковной организацией — с другой, участвовала только русская, митрополичья церковь.

1. Международный статус древнерусской церкви

Сформированная в конце X в. по инициативе киевского князя и по соглашению между Киевом и Константинополем, Киевская митрополия являлась формально одной из 60, позднее 70, митрополий Константинопольского патриархата. Главой его был патриарх Константинополя со своим советом и штатом. Вместе с тем несомненным авторитетом в церкви обладал и император, имевший сакральные функции и бывший номинальным главой христианского мира.

Однако Киевская митрополичья епархия значительно отличалась от других по многим характеристикам, что ставило ее объективно в совершенно особые условия. Мало того, что это была самая большая епархия среди константинопольских митрополий, ее границы совпадали с границами другого государства, она охватывала территорию, населенную иным, древнерусским этносом, говорившим на другом языке и пользовавшимся иной письменностью. Киевская митрополичья епархия охватывала территорию Древнерусского государства со своей государственной властью, правящими династиями, своими политическими и правовыми традициями. Таким образом, в отличие от большинства митрополичьих епархий Константинополя, она представляла собой национальную и государственную церковную организацию.

Согласно традиции, сложившейся в христианской, и в частности в константинопольской церкви и отчасти подтвержденной и сформулированной соборами IV—VII вв., в компетенции патриархии и императора находились вопросы формирования на территории епархии новых митрополий, т. е. разделения одной епархии на несколько, поставление и снятие митрополитов, суд над ними и рассмотрение конфликтов в митрополичьих епархиях, которые сами митрополиты не были в состоянии разрешить.

В компетенции местной церкви и митрополита находились вопросы создания новых епископий и закрытия прежних, т. е. изменения территории епископских епархий[2], поставления и снятия епископов и суда над ними, созыва епархиальных соборов и издания правил, касающихся церковных дел внутри епархии.

В некоторых работах историков, посвященных русско-византийским церковным отношениям, характер связей между Киевом и Константинополем получил одностороннее, не обоснованное свидетельствами источников освещение. Так, П. Ф. Николаевский считал, что «власть константинопольского патриарха над русскою митрополией была полною, исключительною, далеко превышающею права патриарха над митрополиями, указанные правилами соборов. Патриарх не только управлял делами русской церкви, но и сам помимо согласия местных соборов, помимо согласия русского духовенства и русской светской власти избирал, поставлял и отправлял в Россию митрополитов; назначал не только митрополитов, но и епископов, а иногда и лиц на низшие церковные должности — на архимандритии и игуменства. От митрополитов он требовал постоянного отчета в управлении русскими церковными делами: без ведома и согласия патриарха русский митрополит не мог предпринимать ничего важного в своей области; через каждые два года он должен был являться в Константинополь для представления патриарху отчета о своем управлении...»[3]. Как показано в гл. III, в разделах о церковно-административной структуре на Руси, об архимандритиях в русском городе, многое из. того, что пишет Николаевский, не находит подтверждения в известных фактах XI—XIII вв.

То же надо сказать и о таком тезисе, как обязанность русской митрополии отправлять в Константинополь денежную дань. Николаевский пишет, что стоимость этой дани не была регулирована точными законами, но она «была велика и тяжела для русских; эту дань митрополиты собирали со всех архиереев, а те со своих епархий, со всего низшего духовенства и народа»[4]. О такой дани писал и П. П. Соколов. По его мнению, взносы со стороны митрополий патриарху в теории были добровольными по их размеру, но практика расходилась с теорией. Патриарший синод в 1324 г. установил таксу ежегодной подати в зависимости от богатства отдельных митрополий[5]. «Русской митрополии в этом списке мы не находим, — пишет Соколов, — но это не значит, что она освобождена была от таких взносов в пользу патриархии. Совершенно напротив; тогда как греческие митрополиты путем этого синодального акта оградили себя от прежних произвольных запросов со стороны патриархии, относительно России осталась прежняя практика»[6]. В советской литературе тезис об уплате Русью дани константинопольскому патриарху поддерживал?.?. Никольский, который писал, что «патриарх ревностно следил за исправным поступлением причитавшихся ему платежей — платы за поставленных на епископские должности самому патриарху и его "нотариям", т. е. чиновникам патриаршей курии, доходов с вакантных кафедр и церквей, доходов с так называемых ставропигий, т. е. монастырей и церквей, которые отбирались патриархами в свое непосредственное управление, и разнообразных судебных и административных пошлин»[7].

Между тем имеющиеся в нашем распоряжении источники, как русские, так и византийские, в частности названный список митрополий 1374 г., где Русь отсутствует среди тех кафедр, которые платят ежегодную подать патриарху[8], ничего не сообщают о такого рода обязательных и постоянных платежах из Киева. Естественно, что при поездках киевских митрополитов и других иерархов в Константинополь они везли с собой подарки. Средневековая структура управления и суда определяла плату, становившуюся со временем традиционной, за приезд епископа для суда («почестье»), митрополита для третейского суда, платы за по-ставление в епископы и церковные чиновники (Правило 1273 г.). Вероятно, для утверждения выбранного Ярославом и поставленного епископами митрополита Илариона, если такое было, он возил в Константинополь также большие подарки[9]. Но сама система, согласно которой поставление и посвящение киевского митрополита из числа греков, людей, приближенных к патриарху, происходили в Константинополе, а также приезд на Русь таких митрополитов должны были приводить к привозу подарков не из Руси в Константинополь, а наоборот, подарков от императора киевскому великому князю[10]. Конечно, на Русь в XI—XIII вв. приезжали византийские деятели церкви, которые также одаривались со стороны митрополита и князя, но эти подарки никак нельзя рассматривать в качестве постоянных и обязательных даней, о которых без достаточного основания говорят названные исследователи[11]. К тому же ставропигий, упоминаемых Никольским, на Руси в изучаемое время не существовало — все монастыри и церкви на Руси в церковно-административном плане подчинялись своим епископам и князьям, а не патриарху. Как было показано в гл. I, и архиепископия на Руси была только номинальной и замещалась не греками, а новгородцами, которые подчинялись городскому вечу и киевскому митрополиту.

Новгородская I летопись сообщает о том, что архиепископ новгородский Нифонт в ожидании нового митрополита пошел встречать его в Киев и там умер[12],[13]; но приводит и распространенный, по мнению летописца, необоснованный слух: «... инии же мнози глаголаху, яко, полупив (ограбив. — Я.Щ.) святую Софию, пошьл Цесарюграду; и много глаголаху на нь, нъ себе на грех». Приселков видит в этом сообщении только рассказ о приношении епископом своему митрополиту ежегодной платы, собравшейся за несколько лет его отсутствия в Киеве[14]. Упоминание в записанных летописцем слухах Царьграда позволяет иначе трактовать экстраординарный сбор Нифонтом больших денежных средств. Возможно, что поддерживавший патриархию в непризнании каноничности поставления Климента Смолятича, получивший похвальное послание от патриарха Николая Музалона в 1049— 1050 гг., он сам в условиях отсутствия признанного Константинополем митрополита в Киеве мог рассчитывать на то, чтобы быть поставленным на киевскую кафедру в Константинополе. Для этого акта ему действительно были нужны очень большие средства. Однако он задержался в Киеве, скорее всего получив известие о том, что еще осенью 1155 г. новый митрополит Константин уже был поставлен,и умер там в апреле 1156 г. Если это так, то мы могли бы в лице Нифонта Новгородского видеть еще одного русского кандидата на митрополичью кафедру.

Таким образом, вновь обращаясь к компетенции древнерусской церковной организации как государственной церкви, есть основания считать, что принципы самоуправления и деятельности митрополии, признаваемые в константинопольской церкви, в определенной мере отвечали национальным нуждам и государственным прерогативам Древней Руси с таким важным исключением, как назначение и посвящение самого главы древнерусской церкви — митрополита киевского. Константинополь пользовался этим правом для того, чтобы иметь всегда в Киеве надежного и доверенного представителя, который будет соблюдать интересы патриарха и мирить их с интересами местной власти не в ущерб патриархии. Некоторые из киевских митрополитов носили придворные патриаршие титулы, свидетельствовавшие о том, что они принадлежали узкому кругу советников, членов патриаршего совета. Такие титулы стоят на их печатях: «протопроедр и митрополит России» Ефрем (1054—1068), «митрополит и синкелл» Георгий (ок. 1068— 1073)[15], причем в первом случае придворный титул даже стоит раньше епархиального. Эту большую близость к главе константинопольской церкви митрополитов середины XI в., печати которых сохранились, показывает также помещение на них личных эмблем патриархов[16].

В условиях церковно-политического полицентризма, существовавшего в Византийской империи, нескольких патриархий, признания богослужения на местных языках и существования государственных церквей в странах вне империи (Болгария, Русь, Сербия и др.), для столичной Константинопольской патриархии, претендовавшей на руководящую роль в империи (и имевшей ее), было важно превратить назначение митрополитов из сакрального акта посвящения — хиротонии в политический акт подбора своих ставленников. Хотя еще Халкидонский собор 451 г., признавший за константинопольской кафедрой равные с другими патриархиями права поставления митрополитов в принадлежащих ей диоцезах, высказался лишь за утверждение и посвящение архиепископом константинопольским новых митрополитов[17], вскоре это, казалось бы, выгодное Новому Риму решение было пересмотрено. Право поставления митрополитов в трех-четырех диоцезах из числа представленных архиепископу кандидатов во времена Юстиниана уже без всяких решений соборов было превращено в право утверждения и поставления тех кандидатов, которые были ему представлены патриаршим советом, узким совещательным органом[18]. Следовательно, ко времени учреждения древнерусской церковной организации патриархия полностью захватила право назначения митрополитов, рассматривая отклонения от этой практики в качестве нарушений древних традиций.

2. Вопрос о роли греков-митрополитов во главе русской церкви

Во главе национальной государственной церковной организации на Руси с конца X в. и до монгольского нашествия стояли, как правило, митрополиты-греки, присланные в Киев из Константинополя, подготовленные там, не знавшие русского языка, вероятно не бывавшие прежде на Руси и знавшие местные условия только по рассказам приезжавших из Киева путешественников, а также по переписке, которая велась между двумя государственными и церковными центрами[19]. Таким образом, в Киев приезжали управлять русской епархией иностранные церковные администраторы и дипломаты.

Это явление в истории Руси XI—XIII вв. вызвало противоречивые оценки исследователей, от признания его злом для развития страны, делавшего[20] или угрожавшего сделать ее византийской колонией[21], до отнесения его к числу факторов, которые сыграли положительную роль.

Наиболее остро поставил этот вопрос Голубинский, сформулировавший его так: «Благом или злом для русской церкви и для русского государства было то обстоятельство, что в период домонгольский митрополитами нашими наибольшей частью были греки?»[22] Он отвечал на этот вопрос положительно, считая, «что господство греков не было для нас большим и решительным злом ни в каком отношении и что, наоборот, в некоторых отношениях оно было положительным и величайшим благом»[23]. «До такой степени величайшее, что мы не только должны примириться с совершенно ни на каком праве не основанном притязании греков подчинять себе в церковном отношении другие православные народы, но и благодарить бога, что они имели подобное притязание»[24].

Однако позиция исследователя противоречива. С одной стороны, он согласен с тем, что «митрополиты родом греки... не могли также усердно заботиться о делах русской церкви, как усердно заботились бы митрополиты из природных русских», с другой — практически единственным, что делает митрополитов-византийцев благодетелями для Руси, по его мнению, это невмешательство их в политическую междукняжескую борьбу, отсутствие у них связи с тем или иным великим князем, что позволяют им находиться вне этой борьбы[25].

Ту же позицию полностью разделяет Л. Мюллер. Он пишет, что, «вопреки большинству исследователей, необходимо признать правоту Голубинского» в этом вопросе[26]. Он показал, что рассматривать митрополита в качестве «посланника императора при киевском дворе», который проводил бы к тому же претензии Константинополя на государственное подчинение Руси империи, нет никаких оснований. Действительно, для переговоров по конкретным политическим вопросам отправлялись особые послы, поскольку митрополиты не могли быть очень мобильны, и при защите интересов императора они не могли быть полностью независимы от киевского великого князя. Киевский митрополит-грек Никифор (1104—1121) в послании великому князю Владимиру Всеволодовичу говорит о его обязанности заботиться о христианской вере, защищая стадо христово от волка и божественный сад от сорняков, чем должен продолжить «предание старое» своих отцов[27]. Мюллер справедливо видит за этими словами митрополита отнесение к русскому князю тех же прав и обязанностей по отношению к церкви, какие по VI новелле Юстиниана имел византийский император, т. е. не считает, что только император и на Руси сохранял эти права. Да и как могло быть иначе, когда именно от киевского великого князя зависело положение церкви и христианства в Киеве, а не от номинального главы христианской церкви, не обладавшего никакими правами на власть в чужом государстве?

Мюллер пишет и о посреднической деятельности митрополитов в политических конфликтах между князьями, деятельности, которую «гораздо лучше могли выполнять чужестранные греки, на избрание которых русские князья не в состоянии были оказать или оказывали очень слабое влияние, чем местные епископы...», и о «чрезвычайно положительном значении» для истории русской культуры того, что во главе русской церкви стояли греки. И сами митрополиты, и «сопровождавший их духовный (пожалуй, и светский) персонал, и следовавшие за ними художники и ремесленники приносили на Русь традиции византийской культуры, одинаково значительной по качеству и по объему. Сюда входили и греческий язык, и византийские религиозные, литературные и научные традиции, и опыт строительного искусства и живописи, музыки и художественных ремесел, и, наконец, одежда и удобства».

Действительно, культурно-политическое значение того, что Русь в конце X—XII в. ориентировалась на Константинополь и входила в состав его церкви, трудно переоценить. Это способствовало тому, что Русь стала на один уровень с другими средневековыми странами Европы, создала выдающиеся произведения литературы и искусства, в условиях феодального раздробления сохранила культурно-политическое единство русских земель. Включение в состав собственной письменности произведений ближневосточной, раннехристианской, византийской литературы, права, историографии способствовало тому, что достижения мировой цивилизации служили на Руси не только феодальному классу, но и более широкому кругу людей. Принадлежность Руси к христианской цивилизации и восточному ее объединению под эгидой Константинополя преодолевала замкнутость восточнославянского феодального мира, делала древнерусское общество открытым для использования культурных достижений других стран и передачи собственных достижений за рубеж.

Признавая важное культурное и политическое значение для Руси того, что она в церковном отношении в первые столетия была подчинена Константинополю[28], следует, однако, обратить внимание и на факты развития страны и древнерусской церкви в культурном и политическом плане без участия представителей Константинополя в Киеве, а иногда и вопреки им.

Конфликт между Римом и Константинополем, приведший в 1054 г. к разрыву между ними, был чужд Руси, которая поддерживала политические, торговые и культурные связи как с западными, так и с восточными странами. Событие, о котором идет речь, не нашло отражения в русском летописании. Было обращено внимание на то, что среди подписей митрополитов на соборном акте 1054 г., осудившем римских послов, киевского митрополита нет[29], по той или иной причине он не участвовал в этом деле. Деятели византийской церкви на Руси, особенно митрополиты, старались, и небезуспешно, восстановить князей и русское общество вообще против контактов с Западом, браков с католическими принцессами и пр. Однако общность Руси как европейского государства со странами других частей Европы в XI—XIII вв. была большей, чем то особенное, что объединяло ее только с Византией и другими странами восточного христианства. В русской письменности и церковном богослужении получил распространение культ перенесения мощей Николая Мирликийского, западных святых, которые не пользовались признанием в Византии[30].

Поставление епископов и учреждение новых епископских кафедр происходило по желанию местных князей, которое удовлетворялось этими представителями Константинополя. Когда митрополит Никифор II прислал во Владимир на вакантную кафедру поставленного им грека епископа Николая, великий князь не принял его, сославшись на то, что «не избраша сего людье земле нашее», и добился поставления нужного ему кандидата[31]. Но не всегда митрополиты выполняют свои обязанности. Приселков показал, что митрополит Николай задерживал назначение новых епископов на вакантные кафедры и лишь приход на смену ему Никифора привел к заполнению вакансий[32].

Принадлежность Руси восточнохристианскому региону и знакомство ее с церковно-политическими идеями, имевшими там распространение, создавала условия не только для их усвоения и использования, но и для создания собственных концепций. Однако то, что в Киеве находился ставленник патриархии, препятствовало возникновению каких-либо теорий, шедших вразрез с официальными взглядами, принятыми в патриархии. Поэтому такие идеи возникают вне круга грека-митрополита, среди местных деятелей, связанных с княжескими церквами или с монастырями.

Таков придворный княжеский священник Иларион, который использовал тему смены «закона» — национально ограниченных и устаревших с возникновением христианства иудейского вероисповедания и морально-этической системы «благодатью» — христианским учением, которое уравнивает всех и тем самым позволяет людям, «новопознавшим» бога, занять высокое место, которое прежде им было недоступно. Он использовал эту тему для того, чтобы в новых условиях приобщения к христианству Руси противопоставить «ветхому закону» — церковно-политиче-ским концепциям Константинополя — «новый» — учение, требующее новых людей, к которым принадлежит и Русь. Таким образом, именно местным, русским религиозно-политическим идеологом могла быть выдвинута идея перенесения небесного внимания и расположения с одного избранного народа на все человечество. Также в местном историческом сочинении, не связанном с митрополией, в Повести временных лет, проводятся идеи не просто о связи истории Руси с историей мировой, но и о независимости и самостоятельности Руси в избрании своих политических симпатий, что ставит ее на один уровень с другими великими державами, прежде всего с Византией.

Русское летописание возникло и существовало вне митрополичьего двора и сферы его интересов — в русских монастырях и при городских церквах. В сооружении соборов, произведений церковной архитектуры роль митрополичьих заказов незаметна — это большей частью княжеская инициатива, а митрополит исполняет свою служебную роль при освящении храма.

Обращают на себя внимание различия в титулатуре применительно к древнерусским князьям, которая иногда употребляется местными и никогда приезжими деятелями. Возлагая на киевского великого князя, как на пастуха и виноградаря, обязанность по поддержанию в чистоте и на достаточной высоте христианства в его стране, митрополит Никифор в указанном выше послании называет его, однако, просто «княже мой» («благословенный и прославленный», «благоверный и кроткий», «благородный», «человеколюбивый»)[33], т. е. в греческом оригинале «????????». Под его пером не могло возникнуть именование киевского князя теми титулами, которые известны в местных сочинениях и надписях, — «каганом», как называет Ярослава Иларион, «царем», как назван умерший великий князь в граффити на стене Софийского собора, в похвалах XII в., адресованных сыну Владимира Мономаха Мстиславу и его внуку Ростиславу[34]. Между тем титулатура, применявшаяся к главам феодальных монархий средневековой Европы, всегда была очень важна и служила признанию экономического и политического усиления государства при помощи получения его главой высокого титула. Присутствие в Киеве митрополита из Константинополя не могло способствовать такой форме признания[35].

Значение того, кто стоит во главе государственной церковной организации — местный или византийский деятель, видно по кодификации церковного права Ярославом и Иларионом.

Появление греческих церковных деятелей («епископов») при Владимире привело к попытке введения, по их настоянию, византийского уголовного права и тех форм наказания, которые не были приняты в славянском праве. Однако создание местного кодекса церковного права связывается с именем не ставленника патриарха, а сотрудника и идеолога князя Ярослава — Илариона, когда он стал митрополитом. Естественно, вероятно, что введение в церковное право традиционных местных форм наказания, значительное расширение церковной юрисдикции на те дела, которые в Византии не подлежали ведению церковной власти, могло принадлежать инициативе местного деятеля церкви, а не византийца на киевской кафедре. Не участвовал митрополит и при выборе и перенесении на Русь монастырского устава, на что обратил внимание Приселков. Еще до Феодосия печерский инок Ефрем отправился в Константинополь, как он считает, для изучения жизни византийского монашества, а позднее именно игумен Дмитриевского монастыря Варлаам обходил в Константинополе монастыри в поисках лучшего устава[36].

С именем Илариона, местного митрополита, а не присланного из Константинополя, связаны и такие оказавшиеся перспективными и отвечающими, следовательно, нуждам Руси мероприятия, как основание совместно с князем Ярославом первых княжеских монастырей, в частности монастыря Георгия[37]. В XI -- первой половине XII в. княжеские монастыри в Киеве и его окрестностях, а во второй половине XII в. во Владимире Суздальском стали важным церковно-политическим институтом, связывавшим княжескую династию со столицей помимо ее прав на великокняжеский стол.

Важна и другая функция церкви Георгиевского монастыря в Киеве, о которой сообщает проложная память ее освящения в некоторых списках: она была местом настолования, т. е. обряда интронизации епископов. Представляет несомненный интерес, что поставление (инвеститура) и на Руси было разделено на светское (настолование) и церковное (хиротония), последняя проходила в кафедральном Софийском соборе[38].

Служба митрополита в кафедральном Софийском соборе, участие его в посвящении новых епископов, в работах поместных соборов были необходимы. Но выполнение многих других дел, принадлежавших компетенции духовенства, не приостанавливалось и в отсутствие митрополита и могло осуществляться без его участия. Показателен следующий случай во время междукняжеского конфликта из-за Чернигова. Крестное целование, принесенное прежде Мстиславом Владимировичем, обязывало его идти войной на Всеволода Давыдовича, который привлек на свою сторону семь тысяч половцев. В отсутствие митрополита игумен киевского Андреевского монастыря, родового монастыря его деда, Григорий взял на себя инициативу снять с князя клятву. Поскольку сам он не обладал для этого достаточным духовным саном, он созвал собор киевского духовенства, который и взял на себя коллективно грех княжеского клятвопреступления[39]. Киевский игумен показал себя авторитетным деятелем религиозно-политической службы столицы и прекрасным организатором мирного решения военно-политического конфликта, которое сделало бы честь и митрополиту.

Отсутствие митрополита в Киеве не препятствовало выбору и функционированию новых епископов в Новгороде — республиканская конституция этой русской земли позволяла не оставаться без церковной власти и тогда, когда утверждение со стороны Киева поставлений местных епископов запаздывало. Митрополитам пришлось смириться с возникновением в одной из подчиненных им епархий особого порядка поставления епископа. Впервые сообщение об избрании кандидата в епископы на месте: «... собрася всь град людии, изволеша собе епископомь поставити мужа свята и богом изъбрана именемь Аркадиа»[40], — содержится в летописной статье 1156 г., относящейся ко времени, когда в Киеве не было митрополита. Прямого указания на то, как избран Аркадий, нет, но слова «богом изъбрана» позволяют считать, что уже тогда применяли жребий. Эти выборы признал митрополит, который был вынужден, правда только через два года после появления в Киеве, его рукоположить[41]. О том, как проводилось такое избрание, говорит сообщение о поставлений нового архиепископа в 1193 г. при митрополите Никифоре II: были названы три кандидата, и имена их положили в кафедральном соборе в алтаре на престоле. После литургии привели с вечевой площади первого попавшегося слепца, который и вынул записку с именем будущего архиепископа Мартирия[42]. Таким образом, развитие республиканского строя в Новгороде привело к тому способу выбора епископа, который был установлен еще в раннем христианстве и нашел выражение в Чинах избрания епископа, но затем был изменен в практике усилившейся государственной властью и церковной иерархией, взявших замещение этой должности в свои руки.

Митрополиты-иноземцы со своим штатом мало способствовали ознакомлению русского общества с произведениями византийской литературы, организации переводов с греческого на древнерусский язык, распространению знания греческого языка на Руси, школ и образования.

Основная масса славянских переводов с греческого, известных на Руси, была результатом труда славянских просветителей Кирилла и Мефодия и их учеников в Моравии и Болгарии. Большое количество переводов было выполнено в Болгарии при царе Симеоне. Перевод с греческого на Руси был организован князем Ярославом, который «собра писце многы и прекладаше от грек на словеньское писмо»[43]. Круг переведенных на Руси в XI— XII вв. исторических, естественнонаучных, повествовательных, житийных и других произведений довольно широк, но он далеко не отражает всего того, что содержала византийская письменность[44]. Д. С. Лихачев считает, что «переводы с греческого должны были быть предметом государственной заботы на Руси»[45]. Конечно, литературу светскую, повествовательную, для княжеских и боярских кругов, скорее, могли переводить по княжеским заказам, чем по указанию митрополита. Но за пределами списка переводов, выполненных по этим заказам, оказывались многие произведения литературы, философии, истории, политической мысли, права, которые оставались не переведенными ни в Болгарии X—XI вв., ни на Руси в XI—XIII вв. Организовывали ли митрополиты переводы с греческого на Руси, сведений нет; мало сведений вообще о какой-либо их деятельности, способствовавшей развитию страны, где они служили, и знакомству с культурой, которую они представляли.

Греческий язык был известен на Руси в княжеских кругах. Гречанками были матери Святополка, Ярослава и Мстислава Владимировичей, Владимира Мономаха, Всеволода и Игоря Оль-говичей, Даниила Галицкого и Василька Романовичей и других князей[46], т. е. эти князья с детства могли знать греческий язык.

Владимир Мономах писал о своем отце, что он «дома седя, изумеяша 5 язык»[47], и среди них, конечно, греческий. Греческий язык еще лучше должны были знать в окружении митрополитов и епископов-греков, где были нужны и официальные переводчики для общения с русским клиром и перевода митрополичьих посланий и других документов[48]. По-гречески и по-славянски пели попеременно хоровые клиросы в кафедральных храмах Киева и Ростова. Нестор, автор «Чтения о Борисе и Глебе», называет кафедральный Софийский собор по-гречески «кафоликани иклисиа»[49], вероятно так, как называл его митрополит-грек.

Успехи в развитии древнерусской культуры, связанной с христианством, церковью, определяются активной поддержкой его со стороны светской государственной власти и монастырей в значительно большей степени, чем церковных иерархов, присланных с берегов Босфора. Отсутствие на Руси грекоязычной «интеллектуальной элиты», о чем пишут некоторые современные исследователи, может быть, связано прежде всего именно с этой пассивной позицией в стране носителей этого языка, которые его распространение и организацию школ не считали своей задачей[50].