Перечень периодических изданий по психологии

Противоположная позиция (я повторю её коротко, её мы с вами рассматрива­ли) заключается в том, что мышление есть особенный процесс. Что же касается речи, то это лишь оболочка процесса. Это платье, в которое облекается мышление, мысль, для того, чтобы она была коммуницируемой, то есть чтобы она могла быть переданной, и для того, чтобы она приобрела развёрнутые формы. Речь есть одежда мысли. Ника­кое изучение речевых процессов не приведёт и не может привести к решению про­блемы самого мышления.

Это точка зрения, развивавшаяся и идеалистическими направлениями, редко, в последние десятилетия во всяком случае, выступала в своей прямой, «обнажённой» форме. Обычно она присутствовала или, точнее, находила своё выражение в более сложных представлениях, исходная позиция которых заключалась всё-таки в проти­вопоставлениях наличного, некоего особого духовного (выражающего себя, прежде всего, в мышлении, а также и в других психических процессах) начала, детермини­рующего течение специальных процессов, которые составляют как бы технический аспект этой главной внутренней, чисто духовной активности.

Эта мысль имеет большую философскую традицию, и я не буду на ней сей­час останавливаться специально, потому что она очень резко выводит исследова­ние мышления за пределы собственно науки, за пределы конкретного знания.

Выготский выступил с критикой как той, так и другой позиции. Он разви­вал, в связи с исследованием понятий, значений слов, их структуры, их строения, операций, которые свёрнуты в этих значениях, иную точку зрения, иные поло­жения, которые мне представляются и до сего времени имеющими весьма важное значение.

Главным объектом критики, естественно, Выготский избрал ту позицию, ко­торую я сегодня повторил первой – позицию приведения мысли, мышления, к ре­чевым процессам. Мысли к слову. Последняя глава его монографии «Мышление и речь» носит название: «Мысль и слово». [Цит. по 34] Она особенно важна потому, что это после­днее, написанное им. Точнее, предпоследнее.

Книга писалась так: когда книга уже была подобрана, то была написана вот эта большая, заключительная глава, которая внесла некоторые существенные кор­рективы к прежде написанным главам и много нового. И, наконец, предисловие, вводная глава, совсем коротенькая – это было самое последнее, после чего Лев Семёнович Выготский умер. И на этом оборвалась история научно-литературного творчества Выготского. На этом предисловии, но так как оно всё-таки только пре­дисловие, то я могу сказать: на этой последней главе «Мышления и речи». Это са­мое последнее. Если вам придётся встречаться с этой книгой, то вы должны по­мнить всегда, что центр, итог, резюме – в последней главе «Мысль и слово».

Выготский развивал ту точку зрения, что речь и мышление, речевые и мысли­тельные процессы, слово и мысль не совпадают между собой. Он аргументировал это положение очень серьёзными доводами. Они образуют как бы две группы: первая – это генетические доводы; вторая – это доводы систематического анализа. Источник первых – изучение развития. Источник второго – систематический анализ, аналити­ческие исследования.

Генетические аргументы я постараюсь свести к двум. Вычленение первого очень просто. Оно восходит к идеё о том, что мышление и речь имеют разные генетические корни. Это положение было приведено в одной из ранних работ Выготского. Впервые эта работа появилась в журнале, который теперь называется «Вопросы философии». Тогда он назывался «Под знаменем марксизма». Эта статья так и называлась: «Гене­тические корни мышления и речи». [Цит. по 34]

Что же утверждалось в этой статье? Некоторое бесспорное, на мой взгляд, по­ложение. Это положение состоит вот в чём: в дочеловеческий период истории, то есть в порядке «подготовления» человека и человеческой истории, линии развития ком­муникаций, речевых процессов (но лучше осторожно говорить: «предречевых про­цессов») и развития мышления (чтобы не смешивать эти понятия, лучше говорить: «предмышление», или «интеллект животных») вообще идут независимо. И даже в ка­ком-то смысле находятся в оппозиции, в антагонистических отношениях друг к другу.

Дело в том, что мы не знаем предметно-отнесённой речи у животных и до сих пор, вопреки колоссальному количеству усилий, огромному числу работ, посвящён­ных общению у животных, «речи животных», как иногда говорят. Эта речь, кажется, совершенно особенная. Это особенное общение.

Оно предметно не отнесено. Оно может вызываться предметными условиями, оно может быть реакцией на предмет, а не только на другое животное того же вида, скажем, если речь идет об общении, и несёт сигнальную функцию. Но дело в том, что нет предмета высказывания. Он не выделен, он не вычленен.

Я всё время слежу за появлением новых данных, касающихся связи речи и коммуникации, то есть знакового, сигнального общения, в мире животных, наибо­леё развитых животных или у животных, у которых особенно развиты взаимные свя­зи, практическое общение в повседневной жизни. К числу первых, самых разви­тых, животных надо, конечно, отнести антропоидных обезьян: шимпанзе, так много и пристально изучавшихся; гориллу, орангутанга. К числу вторых надо отнести «муравейных животных», так сказать. Это пчёлы, муравьи. Это и другие виды, живущие в достаточно больших сообществах (суслики) и постоянно вступающие в коммуни­кацию, в общение друг с другом.

Но повторяю, сколько бы мы пристально ни изучали, различия всегда броса­ются в глаза. Речевая реакция есть реакция воздействия на особь, но воздействие (да­вайте говорить условно) говорящего. Понятно?

Конечно, при виде угрозы, в силу действия инстинктивного или инстинк­тивно-подражательного (согласен и с этой поправкой) аппарата, птица (обыкно­венная курица, наседка) собирает криком цыплят. Но спрашивается, происходит ли индикация опасности? Значат ли эти крики, эти голосовые реакции, означают ли они «ястреб» или «лиса», «волк», «собака», «опасность»? Они дифференцируют­ся по роду поведения, по ситуации, а не по предметам. Вот почему сразу получают­ся некоторые обнадеживающие, как выражаются некоторые исследователи, «успе­хи» при обучении высших животных, и крах в конце эксперимента.

Собаку можно обучить английскому слову, обозначающему чашку. И когда жи­вотное испытывает голод, оно может произносить это слово, фонетически для него удобное. Но дело всё в том, что это выражение, а не означение, оно не предметное, в нём нет предметного содержания.

Я не имею времени перебирать фактический материал с тем, чтобы показать его действительное значение, которое не переходит того, что я говорил: это сигнальная функция, включённая в общение животного с другими животными или с человеком, всегда представляющая сигнал какого-то действия, выученного или инстинктивного – безразлично, но никогда не несущего в себе образа вещи, образа объекта, вещественного или, тем более, идеального. Это положение остаётся не поколебленным, несмотря на иногда почти маниакальные, пристрастные, с преувеличением, публикации относящихся к этому вопросу фактов. Факты-то верны! Но они допускают или, белее того, требуют совершенно другой интерпретации, чем интерпретация их как аналогов по существенным характеристикам человеческой речи, языку.

Заметьте, я уже внёс ещё один нюанс: речь есть процесс, осуществляемый с помощью языка, то есть с помощью системы значений – того, что несёт в себе в идеальной обобщённости, в идеальной форме некоторое объективное явление: вещественный объект, процесс или невещественный объект.

И значение этого чего-то вырабатывается не в порядке индивидуального, и не в порядке видового, а в порядке исторического опыта, который затем усваивается. Попросту говоря, человеческая речь предполагает усвоение языка, то есть тех сиг­налов, которые фиксируются, которые предметно отнесены и составляют это ору­дие или средство общения. Это система отображения, отражения общественной практики, фиксированной не в видовом опыте инстинктивного поведения, не в готовом механизме и передаваемой даже не просто с помощью заражения, под­ражания (такие явления наблюдаются в животном мире). Кто не знает, что певчие птицы часто поют не свои песни, если воспитывать их в другом окружении? Есть заражение, подражание, и это примитивный механизм, ничего удивительного здесь нет.

Есть особая история развития общения в мире животных, и есть особая история развития предречи. Упрощая, можно сказать о «речи животных», хотя я бы называл речью, то есть речью посредством языка, только речь человеческую. Это генетичес­кие корни человеческой речи, но пока ещё не сама человеческая речь. Совершенно независимо происходит развитие высших форм поведения, которые мы обычно на­зываем интеллектуальным поведением, разумным, иначе говоря.

«Разумный» – это уж очень громкое слово. «Разумный» всегда хочется напи­сать с большой буквы (не об этом, конечно, идёт речь), поэтому я понимаю, что в советской и русской литературе создалась такая традиция перевода: мы говорим обычно без перевода – интеллектуальные процессы, интеллектуальное поведение, как бы желая смягчить термин «разумное» и не желая поспешно вводить термин «рассудочное». А различие в этих терминах существует. Оно фиксировано и стало традиционным, но применимо ли это традиционное расчленение в данном случае или нет – это ещё вопрос, для психолога малосущественный. Мы говорим в общей фор­ме «интеллектуальное» или «интеллектоподобное поведение». И, конечно, вы знае­те, что когда говорят об интеллекте, то всегда имеют в виду высших животных и, это справедливо. Исследуют, главным образом, в этой связи человекообразных обезь­ян, антропоидных. Это знаменитые исследования Кёлера, которые вы знаете: доставание плода, обходный путь, использование палки, подставки, чтобы достать высоко подвешенную вещь, и так дальше. Кто не знает исследования Кёлера и других авторов, очень близкие к ним методически? Заговорили даже о производстве или изготовлении орудия: палку в палку втыкают, удлиняют и всё такое прочее. Оказа­лось, не так уж отделились наши обезьянки, которые морфофизиологически очень близки человеку, – высшие обезьяны, вроде шимпанзе. Они не очень оторвались от высших млекопитающих вообще.

Казалось так: между человеком и этими обезьянками по признаку интеллекта маленькая пропасть, а между обезьянами и всякими собачками большой разрыв по уровню возможностей. Это оказалось совсем не так.

Дело в том, что изучение интеллекта животных очень расширилось по числу видов, охваченных такого рода исследованиями, и там открыли очень сложные опе­рации, многофазные, и действия, которые предполагают очень сложную организа­цию, в общем-то, сопоставимую с тем, что мы называем «интеллектом» в человечес­ком значении термина. Они оказались умными.

Всегда ведь наблюдателя, не вооруженного теориями, не являющегося спе­циалистом: ни гештальтовцем, ни бихевиористом, ни представителем другого пси­хологического направления, немного смущало то обстоятельство, что обезьяны, в общем-то, глуповатые, а собаки, например, ужасно умные. А мы приписываем очень высокое развитие интеллекта обезьянам и редко говорим об интеллекте собак. Но вот расширились границы поиска, и тут обнаружились некоторые удивительно умные животные, например енот.

Вы, наверное, знаете, что еноты – это ближайшие родственники медведей по зоологической классификации. И вот они оказались необыкновенно умными, вы­ходящими из очень сложных ситуаций: распутывающими цепь, которой они привя­заны, вращаясь в обратном направлении (а цепь закручена за столб нарочно). Об­ходные пути – это простое дело. Это простое дело и для собак. Обходные действия по отношению к приманке, к цели в отрицательном направлении – это обычное явление. А уж никак не обучаемые кошки, которые не желают дрессироваться на­столько, что до сих пор в цирке нет кошек (их невозможно дрессировать) вас все­гда переигрывают в том смысле, что у них великолепно образуется условный реф­лекс, но только не тогда, когда этого хочет «дядя», а когда это необходимо по обстоятельствам (то есть вполне разумно), образуются условные рефлексы. Но оста­вим их в стороне.

Вы, конечно, знаете, прославившихся на весь мир дельфинов. О дельфинах писалось и пишется до сих пор всё что угодно. Даже описываются случаи воспита­ния дельфинов, преследующего определённые цели: узнать, что дельфины думают о человеке. Как они воспринимают человека и оценивают. Для этого надо дельфина научить человеческим формам общения, человеческому языку, человеческой речи. Пожелаем успехов этим исследователям. Я не знаю, может быть, дельфины дейст­вительно проявили гениальность, решив перестать жить на суше и уйти обратно в воду? Ведь вы знаете, что дельфины – сухопутные млекопитающие, которые потом, вторично, проделали путь и превратились в гидробионтов, то есть в обитателей вод­ной среды.

Но вот что замечательно! Это очень хорошо выразил Кёлер – можно ска­зать, классик и в каком-то смысле основоположник исследований интеллекта чело­векообразных обезьян. Он говорил так: «Когда обезьяна действует руками – она умолкает. Когда она вступает в прямое общение с другими обезьянами, то вместо употребления палки она отбрасывает её, потому что речь идет не о палке, а об об­щении». И здесь даже некоторые антагонистические отношения прощупываются. Словом, если животное занято делом, то болтать некогда. Когда животное общает­ся, то это происходит не в ситуации и не ради решения задач.

Что же происходит у человека? Появление человека и образование челове­ческого общества, иначе говоря, возникновение труда и, следовательно, связей че­ловека с человеком в общественном процессе труда приводит к необыкновенному событию: скрещиванию линий развития коммуникации, то есть речевого общения, и развития познания, то есть интеллекта. Общение и познание завязываются в узел. Теперь они образуют нерасторжимые единицы. Я не знаю, написано или напечата­но это где-нибудь у Выготского, но он всегда любил говорить: «возникает единица новая и неразложимая». Она утрачивает свою особенность при попытке разложить её, как, например, воду. Это не «Н» и не «О», это Н₂О. Это не кислород и водород! Это вода. Это надо сравнивать с химическим соединением, а не с механическим — с прикладыванием одного к другому. Это неаддитивное образование, появляющееся в результате суммирования или даже иерархизирования. Это сплав.

Кстати, я хочу внести одну маленькую, в некотором контексте абсолютно несущественную, но в нашем контексте вопросов, которые мы обсуждаем, необык­новенно важную поправку. Я имею в виду поправку к известному фрагменту Ф. Эн­гельса из «Диалектики природы», который называется «Роль труда в процессе оче­ловечивания обезьян».

Там говорится о возникновении речи в процессе труда. И русский переводчик допустил малую неточность. Переводчик говорит примерно так (я цитирую по па­мяти): «В процессе труда у людей появилась потребность что-то сказать друг другу». Значит, причина, какая? Труд создаёт потребность в речи, и труд порождает речь, следовательно, язык. У Энгельса этого нет. У него нет термина «потребность». Он пишет в подлиннике (я тоже перевожу по памяти, только подчёркивая разницу): «В процессе труда у людей возникло, появилось, что сказать друг другу». Вам понятна разница?

То есть в чём заключается мысль Энгельса? А в том, что возник предмет об­щения, то, о чём можно сказать. И тогда открывается понимающая, а не фантази­рующая теория истории становления человеческой речи, первого её зарождения.

И здесь уместно, я уже об этом говорил бегло, подумать о роли рабочего движения как сигнала совместного действия, затем отчуждения, отделения этого рабочего движения от своего рабочего эффекта, и тогда выполнения им функции только ком­муникации, побуждения. Но ведь такое движение, которое мы называем жестом, предметно отнесено всегда. Классический жест – есть жест указательный, И когда я показываю «вот это», то это что? Сигнал, знак предметный или не предметный? Его надо признать предметным. Указание – это предметно отнесённый сигнал. Он отнесён уже потому, что он указательный.

Нужно только допустить один поворот, который происходит неизвестно, как и неизвестно, когда. Этот поворот заключается в том, что происходит обмен функциями: двигательного, жестового языка и звуко­вого, звукопроиз-носительного языка. Звук, звуковые, речевые движения принима­ют на себя иную функцию. Они прежде имели функцию экспрессивную, то есть вы­разительную, привлекающую внимание и непосредственно сигнальную, так, как я её описывал. Они принимают на себя (главным образом, хотя и не исключительно) функцию индикативную и функцию предметного обобщения, предметной отнесён­ности, и, наоборот, жесты принимают на себя, прежде всего (не исключительно, но, прежде всего), функцию экспрессивную, выразительную, передающую, так же как и мимические движения, пантомимические движения.

Я предпочитаю сказать «осторожно здесь», и теперь жест несёт выразитель­ность, а «осторожно здесь» есть передача некоторого содержания, некоторой систе­мы значений. Можно воскликнуть: «Ах!» и, конечно, это будет экспрессивная речь. Конечно, интонация несёт экспрессивную функцию. Конечно, много жестов несут в себе, наоборот, предметно отнесённую функцию, но повторяю, по главным линиям происходит этот обмен.

Теперь я хочу обратить ваше внимание ещё на одно положение: о том, что зна­чение, то есть то, что, собственно, делает «слово» – не сигнал просто, а «слово» в настоящем смысле – носителем отражённой и обобщённой человеческой практики. Я бы хотел обратить ваше внимание на то, что это действительно необходимо требу­ет не индивидуального, а непременно совокупного творения. То есть, – это есть изна­чально продукт общества, а не индивида.

Вы знаете (я опять цитирую классику по памяти), что животные, если это не записано в программе инстинктивного поведения, перестают относиться к пище как к пище, когда они насытились. Меняется значение. Равно как обезьяны, конечно, бе­рут палки, но не гуляют с ними и, тем более, не делают палки про запас. Это значе­ние как бы вспыхивает в ситуации, чтобы не зафиксироваться, а угаснуть, если это не превращается в видовой опыт.

Тут, конечно, всегда можно найти то, что наводит на размышления. Напри­мер, белка собирает орехи про запас. Значит, у неё есть константное значение ореха как пищи? Я как-то на эту тему говорил с покойным Владимиром Александровичем Вагнером. Это очень крупный ленинградский классик зоопсихологии или, можно сказать, биопсихологии. Это мировое имя. Однажды я был у него дома в Ленинграде. А у него жила белочка и, вероятно, поэтому у нас зашел разговор насчёт запасов. И Владимир Александрович мне сказал: «Вот ведь какая удивительная вещь, эти ин­стинкты. Ведь эта белочка у меня живёт с малых лет, практически с рождения, не пережила никаких сезонов, получает она пищи вдоволь и при этом независимо от сезона. Но с какого-то момента онтогенетического развития она стала закладывать орехи под ковёр, вот сюда, а я каждый раз или время от времени беру обратно эти орехи, чтобы снова дать их ей в пищу. Ведь она же регулярно получает эти орехи. И она никогда не проверяет, есть они там или нет, и никогда не обращается к своим запасам».

Вам понятно? Это выработанный видовой, генетически обусловленный меха­низм, который при изменении условий работает просто вхолостую. Он ведь даже не угас, но, правда, тут не было обстоятельств его активного угашения. Наоборот, было уютное место такое под ковром, под углом ковра. Также можно запихивать в угол дивана. Всегда в одно место, как в гнездо, но никакой функции это гнездо не выпол­няло. Белочку я эту видел, это было жизнерадостное существо.

Так вот, есть разные генетические корни мышления и речи, и есть узел, за­вязавший их впервые в истории человека. Исследователямостаётся уточнить, раз­вить эти мысли и, может быть, найти какие-токосвенные данные, которые смогут пролить свет на этот процесс синтезирования – теперь я уже могу так сказать – соединения в единицу, которую Выготский и называет значением, имея в виду, что всякое слово имеет значение, всякий знак имеет значение. Сказать «слово» или ска­зать «значение» – это одно и то же.

Второй аргумент – в онтогенетическом развитии. Дело всё в том, что надо говорить не о разных корнях, а о дивергентности (расхождении) развития речи и мыслей, и значений, и речевых форм у ребёнка. Значит, внутренняя сторона значений, внутренняя сторо­на слова развивается иначе, дивергентно по отношению к внешней.

В чём выражается эта дивергенция?

Это очень просто увидеть. С чего начинается внешняя речь ребёнка? Развитие собственно речи произносительной? С «мама». Может и с другого какого-нибудь сло­ва. Я однажды видел, как началось со слова «бах». Дело не в этом. Она начинается внешне с одного какого-нибудь слова, а идёт к грамматически развитым единицам, к высказываниям. Сначала к простым предложениям, затем к предложениям распро­странённым: со сложными подчинениями, с вводными словами, с придаточными предложениями и прочим.

Значит, внешне единица – это слово. А по внутреннему содержанию? Это выс­казывание, если хотите, – мысль. Это очень широкая вещь.

Кстати, классический пример – я нарочно беру их из работ наблюдателей, стоящих на различных позициях, – из В. Штерна, персоналиста. Он тщательно ис­следовал развитие ребёнка и, в частности, развитие речи ребёнка. Он обращал вни­мание на то, что ребёнок подходит к маме и произносит всего одно слово, которое означает очень много, в данном случае «сделай мне из бумаги шапочку». Вот внут­реннее содержание одного слова. Развитая внутренняя сторона и сжатая до одного слова внешняя. Просто других слов, других возможностей нет. Значит, это глобаль­ная, нерасчленённая, будем говорить, мысль, то есть содержание, значение, и но­сителем его является ничтожно малое – одно слово.

И вот продолжение. Я наблюдал первое слово «бах», как я уже говорил, не­важно, в каких условиях, но оно тоже имело великолепно развитое значение. Оно по­явилось в обстановке, когда перед маленьким-маленьким ребёнком, ребёнком до года (первые слова возникают иногда после года, но обычно до года) накладывали кубики один на другой, такие картонные бывают кубики, а он с величайшим удо­вольствием разрушал эту пирамиду, ударяя по среднему или нижнему кубику. Так что означало это слово «бах»? Просьбу повторения этой истории. То есть надо ему построить (он не умеет) эту пирамиду, а он её с восторгом разрушит. Вот так родилось слово «бах» у меня на глазах.

Потом, конечно, эти слова уходят. Они умирают. Речь начинает расчленяться. Мысль сначала глобальна. А вот теперь она начинает расчленяться в соответствии с расчленением речи. Она из глобальной, тотальной, целостной начинает развиваться, анализироваться – расчленяться.

Вот здесь мы вернулись к тому, что это расчленение мысли происходит посред­ством механизма расчленения речи. Зашли с другой стороны, а пришли к тому же положению. Выходит, что развитие речи создает развитие, расчленение этого содер­жания, которое мы называем мышлением, мыслью?

Нет, это не так, товарищи. Процесс, действительно, идёт в таком направлении: от глобальной мысли, очень богатой по содержанию, к её как бы дроблению. Вместе с тем идёт объединение дробных элементов речи, слов, в сложные образования, в предложения. Но дело в том, что не речь строит мысль. А существенный факт заклю­чается вот в чём: грамматика развивающейся детской речи опережает расчлененность мысли. Она опережает логику (опять дивергенция), а не выражает. Здесь своя логика развития. Но линии речи и мысли не совпадают между собой.

Выготский, которого я цитирую уже не первый раз, показывал это, как все­гда, очень просто. Его маленькая дочка (это было начало дошкольного возраста) любила делать то, что она называла рисовать, то есть, попросту говоря, заполнять каракулями чистые листы бумаги. Мы однажды сидели у него, она пришла и, обращаясь к Льву Семёновичу, попросила: «Дай мне бумаги». Тогда Выготский, в свою очередь, спросил её: «А в каком смысле тебе дать бумагу?» Дочка не затруд­нилась и не стала спрашивать, что это значит. Она сказала очень свободно и мгно­венно: «В белом смысле, папа!»

Вам понятно, что происходит? Конечно, мы можем вести с дошколятами раз­говор со сложной грамматикой, сложными расчленениями, и, самое интересное, что наш дошколёнок будет охотно поддерживать этот разговор. Надо сохранить только одно – общность предметной отнесённости, потому что иначе не будет общений. То есть нечто должно иметься в виду. Пусть разное, но обязательно нечто, что, по край­ней мере, кажется общим. И тогда разговор состоится.

А логика и грамматика речи будут находиться в дивергентных отношениях. Они не будут совпадать и следовать одно за другим. Здесь гораздо более сложное отноше­ние. Вот я сказал «грамматика опережает логику». А я мог бы с таким же правом ска­зать (чего не говорит, впрочем, Выготский), что в каком-то аспекте логика опережа­ет грамматику. То есть это просто не тождественные пути, не тождественны линии их развития, дивергирующие, то есть расходящиеся. Я употребляю термин «дивергирующие» потому, что когда процесс их формирования заканчивается, то сплошь и ря­дом получаются ужасные дивергентные результаты.

Вы понимаете, что такой «краснобай»? Если вам неясно, то я дам вам науч­ный пример, вполне академический.

Среди умственно отсталых детей, то есть олигофренов на уровне бесспорной дебильности, не подлежащей никакому сомнению (это не педагогически запущен­ные, а дебильные дети – их психическое развитие задержано вследствие биологи­ческих, обычно органических причин, то есть мы знаем, какой этиологии, какого происхождения данный случай дебильности), – так вот, среди дебильных детей сплошь и рядом наблюдается относительно часто встречающийся случай: дети, нео­быкновенно владеющие речью. У них чрезвычайно высокое речевое развитие. При­чём с точно развитой грамматикой речи, не только лексикой. В сущности, речь-то пустая, за ней мало что находится, то есть, я бы сказал, за ней мысли мало, а самой речи много: и внешней, и предварительно её подготавливающей внутренней речи.

Кстати, исторический факт, пример. Чтобы вы лучше запомнили, я иногда привожу анекдотические случаи. Но это не анекдот, это исторический факт. В нача­ле первой четверти нашего столетия жил и действовал довольно известный психо­лог, которого звали Леон Дюга (он, кстати, написал довольно хорошую книгу о памяти). В это время во Франции шла борьба прогрессивных сил (университетской прогрессивной интеллигенции) против классических казённых экзаменов, для про­стоты назовём их «экзаменами на аттестат зрелости», а там речь шла о бакалаврских экзаменах. Противники системы сдачи экзаменов на аттестат зрелости считали, что требования к этим экзаменам схоластичны, оторваны от реальных знаний, и на этом основании они утверждали, что этот экзамен ничего не даёт, что можно стать бакалавром, не проявив никаких научных знаний. Дюга был в числе людей, под­держивающих эту критическую позицию, и в связи с этим заключил пари, что он возьмёт квалифицированный, верифицированный, то есть вполне проверенный, случай дебильности и подготовит дебила к сдаче бакалаврских экзаменов. Я не буду говорить долго, а скажу коротко о результате – он выиграл пари. Высокий синклит поставил положительные оценки дебилу. Правда, у этого дебила, кроме отличной речи, отличной грамматики, была и очень высокая память. Это обыкновенное соче­тание. Поэтому на экзамене по истории он цитировал наизусть страницы учебника, чем привёл в полный восторг профессоров. Кстати, по французской системе экза­мены на аттестат зрелости сдают не в школе, а в университетских комиссиях, не зависимых от школы. Это одновременно проверка школы, и она объективна, так как мне ведь все равно, из какой школы ко мне пришёл экзаменоваться человек, а я сам принадлежу к какой-то особой организации вроде учебного округа в прежней дореволюционной России, которые наполняются обыкновенно преподавателями университетов, а не учителями школ.

Вывод из этих аргументов, вернее, из этого факта: различие генетических корней и некоторая дивергентность или даже парал­лельность, нетождественность развития речи и значений, мыслей, самого мысли­тельного процесса приводит к проблеме аналитического исследования — как же связаны между собой в действительности мышление и речь?

Это самая острая проблема современности. Её острота возросла вследствие «имитации» человеческого мышления. Я имею в виду логические решающие устрой­ства. Здесь «имитация» не в смысле имитации, а как бы воспроизведения, что ли. Это удивительно острая проблема, которая прошла две фазы. Первая фаза – десять лет тому назад, это начало 60-х годов, – это была фаза веры, фаза оптимизма. По­том наступила новая фаза – фаза безверия, фаза пессимизма. Мне подсказывают, что, вероятно, наступит третья фаза, время снимет первые две, произойдёт отри­цание отрицания и будет победа машинного интеллекта на всех важных направле­ниях. На эту реплику я могу сказать только одно, что я все время говорил: я готов усечь любую часть курса, но я не хочу усекать проблемы творческого мышления. Вот об этом мы и будем вести разговор, чтобы посмотреть внимательно и спокойно, как обстоит дело в действительности. Что можем прогнозировать мы, психологи, к тому же теоретики?

А пока я хочу перейти к аргументам второго рода и, вместе с тем, к выводам, которые были сделаны ещё в пределах работы Выготского.

То, что мы знаем о процессе развития детской речи, показывает, что про­цесс развития детской речи не может быть приведён к развитию внешней речи, к лишению этой внешней речи звукового выражения, к специфическому сокраще­нию, к переходу при этом во внутреннюю речь, автоматизации последней (внутрен­ней речи) и к появлению на этом основании эффекта как бы озарения. Автома­тизация есть сокращение. У меня происходит развёрнутый процесс, бывший развёр­нутый, теперь он свёрнут и к тому же протекает автоматически. У меня возникает иллюзорное переживание, «ага-реакция». Я вижу решение! Меня осеняет решение! Я нахожу решение! Но мысль, мышление сохраняет свой речевой характер. Соб­ственно, мышление здесь приводится не прямо к речи, а к внутренней речи или к какому-то этапу свертывания внутренней речи. Наверное, к самому последнему. И это всё очень импонирует с точки зрения общей идеи, что развитие внутренних пси­хических процессов происходит в порядке интериоризации, то есть происходит дви­жение от внешнего вещественного действия (его иногда называют материальным действием, материализованным даже, слово здесь неважно) к внутреннему умственному. А происходящие попутно автоматизации, сокращения и обобщения приводят к внутреннему своеобразию, которое мы открываем в самой последней точке раз­вития внутренней речи, в направлении от «извне» к «вовнутрь». Я говорил в про­шлый раз о некоторых признаках этих сокращений. Вы помните, сокращённость стороны, артикуляционной, грамматической. Всё это так.

Но мысль Выготского заключается в том, что внутренняя речь на любом этапе её преобразования остаётся хотя и внутренним, но всё же речевым процессом. Это процесс, посредством которого совершается мысль. Значит, мысль предше­ствует?

Выготский отвечал очень изящно. Он отвечал: «Нет, внутренняя речь есть мысль только в момент появления, свершения». В этом заключается трудность мышления, трудность перехода от гло­бальности к расчленению, то есть как бы к новой жизни: сначала до внутренней речи, а затем и в трансформации, переходе от внутренней речи к внешне выражен­ной и расчленённой вполне.

Образ, к которому апеллировал Выготский, – это образ облака, «изливаю­щегося дождём слов», как он говорил. Из того, что мы видим дождь, не следует, что нет облака. Нечто должно изливаться, и это нечто вовсе не таинственное нача­ло. Существует то, что, опять образно, называется «ветром», то есть движением, которое «гонит облака», порою «изливающиеся» этим «дождём слов». Это мысль, себя осуществляющая.

Поэтому с самого начала ложно ставить вопросы о соотно­шении двух вещей: одна вещь есть мышление, а другая вещь – речь; одна вещь есть мысль, а другая – слово. Это связь, переходы одних процессов в другие. Этот са­мый переход и есть процесс.

Это не очень легко понять в плане формально-логичес­кого, метафорического мышления. Мы же здесь имеем дело с какими-то трансфор­мациями, если говорить на языке логики, марксистского системного анализа. Я подчёркиваю первое слово, потому что «системным» анализом теперь называют всё, что угодно. Он бывает системно-структурный, он бывает структурный, бывает про­сто системный. Он восходит к старому неопозитивизму. Он восходит к самому мо­дерновому неопозитивизму. Все смешалось теперь. Надо всех допрашивать: «Вы что имеете в виду?», «Какую системность Вы имеете в виду?» Ведь бывают системы как каркасы: какие-то точки намечаются в пространстве, связываются жёсткими физи­ческими вещами, и появляется система. Система жёсткая, неподвижная, лишённая движения, лишённая противоречий.

А вот система, о которой идет речь здесь, – это движущаяся система! Систе­ма не может не иметь внутреннего движения, иначе придётся признавать, дейст­вительно, божественное начало, духовное начало, чтобы привести в действие. Она должна содержать это движение в себе самой. Так только можно понять развитие. А ведь мы имеем дело с развитием мысли, с развитием речи, с единством этого процесса.

А что такое единство? Это что, единство, можно сказать, сигареты и обёртки? Можно сказать, единство этой стороны, где написано «Краснопресненские», и той стороны, где написано «Сигареты»? Это единство? Да это просто одна и та же вещь, которую мы рассматриваем отсюда и отсюда. И, соответственно, эта сторона отлича­ется от этой. Они потому и разные, что они объективно соответственно различные.

Разве это единство? Подумайте, чему вас учили на философии? Единство – это что? Противоречивое единство, правда? Взаимное проникновение, переходы! Это же дра­матический процесс! Это процесс, прежде всего! Единство производительных сил и производственных отношений – боже ты мой! Какие противоречия, переходы, взаимопереходы, столкновения! Движения! Как только остановили процесс, то всё кончилось. Вы ушли с ваших позиций.

Теперь я резюмирую мысль Выготского. Здесь постоянная связь, которая есть не связь вещей, а переходы одних процессов в другие. На какой же базе строятся эти переходы? Что управляет и регулирует? Ответ очень прост: аффективный, эмоциональный, если хотите, аспект отношения (осторожнее), устанавливающийся у человека к миру, к действительности.

Мышление не может быть равнодушным процессом!

Вспомните очень строгие мысли очень строгих аналитиков и исследователей! Без человеческих чувств и эмоций никогда не существует и не может быть исканий истины. Это относится прямо к науке, даже к этому спокойному, абстрактному познанию!

Тут есть то, что мыслит – это личность!

Я отвечаю на вопрос, только что мне заданный: в каком материале существуют знаки, то есть что служит их «подложкой», субстратом? Всё может служить субстратом. Понятно?

1. Аддиктивное поведение.

2. Американский журнал общественной психологии.

3. Анализ задержек развития и коррекционное вмешательство

4. Бюллетень швейцарских психологов.

5. Вестник воспитания.

6. Вестник знания.

7. Вестник Коммунистической Академии (1922-1935 гг.)

8. Вестник Московского университета. Серия 14. Психология.

9. Вестник психологии, криминальной антропологии и гипнотизма.

10. Вестник психосоциальной и коррекционно-реабилитационной работы.

11. Вестник Российской академии наук.

12. Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 4.

13. Вестник современной медицины.

14. Вопросы изучения и воспитания личности.

15. Вопросы психологии.

16. Вопросы философии.

17. Вопросы философии и психологии.

18. Детский практический психолог.

19. Дефектология.

20. Диагностика.

21. Журнал американской психоаналитической ассоциации.

22. Журнал высшей нервной деятельности.

23. Журнал геронтопсихологии и геронтопсихиатрии.

24. Журнал детской психологии, психиатрии и смежных дисциплин.

25. Журнал дифференциальной и диагностической психологии.

26. Журнал клинической психологии.

27. Журнал Министерства народного просвещения

28. Журнал невропатологии и психиатрии им. С.С.Корсакова.

29. Журнал педагогической психологии.

30. Журнал поведенческой терапии и экспериментальной психиатрии.

31. Журнал прикладной психологии.

32. Журнал психологии развития и педагогической психологии.

33. Журнал психологии труда и организационной психологии.

34. Журнал социальной психологии.

35. Журнал школьной психологии.

36. Журнал экспериментальной и прикладной психологии.

37. Известия Академии педагогических наук.

38. Иностранная психология.

39. Интернациональный журнал групповой психотерапии.

40. Исцеление.

41. Компьютеры и образование.

42. Космическая биология и авиакосмическая медицина.

43. Личность и индивидуальные различия.

44. Медицинская психотерапия.

45. Международный психолингвистический журнал.

46. Методика и методы психологической диагностики.

47. Мир психологии и психология в мире.

48. Московский психотерапевтический журнал.

49. Мотивация и эмоции.

50. Наука в России.

51. Научная медицина.

52. Независимый психотерапевтический журнал.

53. Нейрофизиология.

54. Немецкий журнал по психологии.

55. Новое в жизни, науке и технике.

56. Новые идеи в психологии.

57. Новые исследования в психологии.

58. Обзор клинической психологии.

59. Обозрение психиатрии, неврологии и экспериментальной психологии.

60. Обозрение психиатрии и медицинской психологии им. В.М. Бехтерева.

61. Парапсихология и психофизика.

62. Педагогика.

63. Педагогический сборник.

64. Педология.

65. Поведенческие исследования и терапия.

66. Приборы и техника эксперимента.

67. Прикладные исследования ментальных ретардаций.

68. Психиатрия, неврология и медицинская психология.

69. Психологические исследования.

70. Психологический журнал.

71. Психологический индекс.

72. Психологическое обозрение (Москва).

73. Психологическое обозрение.

74. Психология (1928-32 гг.).

75. Психология (Болгария).

76. Психомед.

77. Психотерапия, психосоматика, медицинская психология.

78. Психофармакология.

79. Реферативный журнал (РЖ).

80. Психология. Русская школа.

81. Современная психоневрология.

82. Социальная и клиническая психиатрия.

83. Успехи в поведенческих исследованиях и терапии.

84. Физиологический журнал им. И.М. Сеченова.

85. Физиология человека.

86. Философские науки.

87. Язык и познание.

Владимир Константинович Елисеев

Маргарита Михайловна Назаренко