Войцеху Гжимале в Париж

 

[Calder House,] 19 août [августа] 1848

 

Моя дражайшая Жизнь.

Я в Колдер-Хаузе, невдалеке, в 12 английских милях от Эдинбурга у лорда Торпхичена, 78-летнего зятя панн Эрскайн и Стирлинг. Я нахожусь здесь уже около двух недель. Климат для меня не очень подходящий; вчера и сегодня харкаю кровью, но у меня это, как Ты знаешь, не много значит. 407 миль по железной дороге из Лондона в Эдинбург par l’Express train [экспрессом] я преодолел за двадцать часов, может быть, и это немного всколыхнуло во мне кровь. Впрочем, это неважно.

Я здесь, чтобы отдохнуть после лондонского saison [сезона] и спокойно пожить до 28-го этого месяца, когда меня ждут в Манчестере. Я обещал приехать играть в концерте, который итальянцы, Альбони и др. дают и за это мне 60 фунтов дают. От этого в наши дни не откажешься. Не знаю, что буду делать после 28-го. В Манчестере меня ждет Шваб (богатый фабрикант, которого Ты, может быть, видел у Лео). Он живет не в самом городе, а в нескольких милях от него; там же у них живет и Нейком. Приедет и пани Рич, та благородная старая англичанка, которую Ты у меня видел с панной Стирлинг; значит, я буду не один, и мне будет веселее.

На 7-bre [septembre — сентябрь] у меня снова приглашение в Шотландию, где 7-bre [сентябрь] как будто бы очень хорош, — но только в другое место — около Глазго к леди Мюри, и в Кейр, вблизи Стирлинга, к кузену п [анны] С [тирлинг]. Я не считаю всех тех, посетить которых я не смогу, потому что не могу таскаться из угла в угол. Итак, я проведу две недели у одной (моей ученицы) и две недели у другого [ученика] — богатого и умного холостяка.

В Эдинбурге хотят, чтобы я играл там 2 или 3 octobre [октября]. Если еще не будет холодно (говорят, что это еще хорошая пора и что это принесет мне сотню фунтов), то я готов вернуться из Манчестера в Шотландию; неполных 8 часов по железной дороге. Мой теперешний лакей — превосходный и честный, следовательно, мне и жить легче. Даже боюсь подумать о том, что потом буду делать. Всё-таки нужно вернуться в Париж, чтобы что-нибудь решить с квартирой. Если, случайно увидишь Ларака, управляющего моего дома, передай ему, чтобы он не беспокоился из-за квартирной платы. Он мне писал; впрочем, это не имеет значения. А пани Этьен тоже передай от меня привет и скажи, чтобы проветрила, потому что я, вероятно, скоро приеду.

А Ты, Милый, давно получил бы от меня словечко, если бы не эти переезды; я тысячу раз начинал [писать] Тебе и тысячу раз рвал или сжигал. Заодно я также хотел ответить и Матери, которая три месяца не получала от меня писем, но время уходит на величайшие глупости. Хотел здесь немного сочинять — нельзя: всегда приходится делать что-нибудь другое.

Я прочитал, что княгиня (Анна Чарторыская.) в своем особняке. Дай бог, чтобы с Витольдом (Витольд Чарторыский, сын Адама Чарторыского, принимал участие в итальянской кампании в качестве офицера Сардинской армии.) ничего не случилось в Италии. Напомни там обо мне, как о верном псе, и поблагодари за письмо к лорду Ст[юарту] (Лорд Стюарт Дадлей (ум. в 1854 г.) — председатель Общества друзей Польши в Лондоне и постоянный посредник между Hôtel Lambert и английским правительством.). Пусть бог не забывает Тебя. Обними знакомых. Сам напиши мне словечко по адресу:

chez М. Broadwood, 33, Great Putney Street, Golden Square.

Поручаю Тебе письмо к моим — как мой величайший труд. Другое им, вероятно, не так-то скоро напишу. Панна де Розьер должна была уехать в деревню, как видно из ее письма, поэтому я ей не пишу. Соль в Безансоне, а ее мать в Туре, как мне говорил Виардо. Что это с ней творилось! А где Огюстина? Да защитит и сохранит Тебя бог, чтобы я застал Тебя в благополучии. Вскоре я напишу Тебе; теперь кончаю, потому что от замка до почты три английские мили и уже пора, а завтра воскресенье.

Твой наипреданнейший Ш.

 

[Приписка на листе, украшенном гравюрой с видом на Эдинбург из Калгон Хилла:]

В тот момент, когда хотел запечатывать, получил Твое письмо. Моя дражайшая Жизнь. Никогда не сомневайся во мне, но я не мог, клянусь Тебе, окончить письмо, которое каждый день начинал снова. — Скажи де Лараку о квартире, — что я ему напишу и деньги или пришлю, или сам приеду. Если бы я знал, что я буду есть зимой в Париже! Из Манчестера напишу Тебе. Да сохранит Тебя бог. Здесь обо мне очень заботятся; мне здесь лучше, чем дома, потому что такой дом трудно [найти]. Есть тут только какой-то «красный колпак» или «красная шляпка», которая здесь является, как во всех шотландских балладах, но я ее еще не видел и не могу найти в здешних коридорах, кто бы это мог быть из бесчисленных и закопченных ancêtres [предков]. Соль напишу. Мне не нравится этот Петербург (О. Клезанже намеревался поехать в Петербург, где он надеялся получить заказы.). Де Розьерке тоже напишу.

Обнимаю Тебя от всего сердца. Ш.

 

Написано на листе с большой гравюрой, изображающей памятник Вальтеру Скотту на фоне моста Ваверлей и главных зданий Эдинбурга.

 

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

 

[Calder House,] 19 [10] Août [августа] 1848

 

Мои горячо любимые.

Спасибо Вам за доброе письмо, которое дошло до меня в Лондоне более недели тому назад. В Лондоне я пробыл 3 месяца — и был довольно здоров. Я дал два утренних концерта — один у пани Сарторис, [Приписка:] Пани Сарторис, урожденная Фанни Кембл, еще совсем молоденькая, дочь знаменитого английского актера и сама известная английская певица, которая лишь два года была на сцене, потом вышла замуж за пана Сарториса, богатого светского человека и была признана всем высшим светом Лондона. Она всюду бывает, и все бывают у нее. Это еще парижское знакомство. [Продолжение письма:] а другой у лорда Фальмута, с большим успехом, без большого шума. — [Приписка:] Лорд Фальмут — большой любитель музыки, богач, холостяк, важный барин. Он предоставил мне для концерта свой особняк в St. James’s Square. Он был ко мне очень предупредителен; на улице ему можно было бы подать милостыню — а дома множество лакеев, одетых лучше, чем он. Я знал в Париже его племянницу, а в Лондоне увидел ее снова только на концерте. [Продолжение письма:] На одном [из моих концертов] Марио спел 3 раза, а я играл 4; на втором — 3 раза пани Виардо, а я играл 4 раза, что им очень понравилось, так как таких коротких, сжатых концертов они здесь не знали, а только длинные концерты, с 20-ю номерами, с огромными афишами. [Приписка:] Посылаю Вам несколько слов из «Athenaeum» (В июльском номере «Athenaeum» была помещена рецензия о втором утреннике Шопена.) — газеты, которая пользуется уважением среди артистов. Других у меня нет; впрочем, на что Вам другие; что с того, если кто-то скажет, что хорошо! Пусть Антек переведет Вам. [Продолжение письма:] Я ограничил число слушателей у лорда Фаль [мута] до 200, а у пани Сарторис — до 150, что мне принесло, считая по гинее за билет (за вычетом разных расходов), — около 300 гиней. Лондон во время saison [сезона] страшно дорог. Одна квартира без ничего (правда, у меня была очень большая и высокая гостиная, где стояло 3 фортепиано: одно, которое мне прислал Плейель, второе, приготовленное для меня Эраром, и третье, что мне поставил Бродвуд), одна эта квартира стоила 80 фунтов, потому что там широкая и красивая лестница, великолепный вход, а улица — Dover Street, около Piccadilly. К тому же экипаж, слуга — всё страшно дорого, так что я не знаю, что бы со мной было, если бы я не давал дома уроков по гинее, и таких несколько в день. Как только я приехал сюда, у меня было несколько великолепных вечеров — и не знаю, писал ли я Вам из Лондона, что у г[ерцоги]ни Сатерленд однажды была на обеде королева, а вечером 80 человек, все из высшего лондонского общества. — Кроме п[рин]ца Прусского (который должен был скоро уехать) и королевской семьи, там были только такие, как старый Веллингтон и тому подобные (хотя о подобии говорить трудно). Г [ерцоги]ня представила меня королеве. — Королева была очень любезна и 2 раза разговаривала со мной. П[рин]ц Альберт подошел к фортепиано. Все мне говорили, что это редкий случай. Среди итальянцев, певших в этот вечер, были Марио, Лаблаш и Тамбурини. — Ни одной певицы. Я хотел бы Вам описать дворец г[ерцоги]ни Сат[ерленд], но это невозможно. — Все, кто посещал его, говорили мне, что английская королева не обладает таким жилищем. — Все королевские дворцы и замки — старинные, великолепные, но не отличаются ни таким вкусом, ни такой элегантностью, как Stafford House (так называется дворец г[ерцо]га Сатерленда), примыкающий к лондонскому Сент-Джеймскому дворцу, как у нас Blacha (Palac pod Blachа — дворец князя Юзефа Панятовского, вблизи королевского дверца в Варшаве.). — Напр[имер], лестница знаменита своим великолепием; она не находится ни в сенях, ни в вестибюле — а внутри самих апартаментов, как бы в каком-то огромном салоне — с великолепными картинами, статуями, галереями, обоями, коврами, — в самом прекрасном расположении и с великолепнейшей перспективой. На этой-то лестнице при ослепительном освещении можно было видеть также королеву, окруженную всеми бриллиантами и лентами, — этих кавалеров Ордена Подвязки, с величайшей элегантностью спускающихся вниз, ведущих разговоры, останавливающихся на всевозможных площадках, где с каждой точки можно любоваться чем-то новым. Поистине, остается пожалеть, что какой-нибудь Паоло Веронезе (Паоло Веронезе, настоящее имя Кальяри (1528—1588) — знаменитый живописец венецианской школы; Шопен назвал имя Веронезе как выдающегося мастера крупных монументально-групповых полотен.) не мог видеть что-либо подобное, чтобы оставить еще одним chef d’oeuvre [шедевром] больше. — После этого вечера у г[ерцоги]ни Сатерленд] мне было сказано, что я буду играть у королевы; но я так и не знаю, почему не играл. — Вероятно, потому, что не добивался, а тут всего надо добиваться, такая здесь всюду толкучка (Шопен, по-видимому, имеет в виду большое количество артистов, выступающих в частных концертах.). А я не только не добивался, но даже не был с визитом у придворного капельмейстера или, точнее, у того, кто устраивает концерты королевы и состоит директором оркестра Филармонического общества (здешние первоклассные концерты, соответствующие концертам Парижской консерватории). Филармоническое общество предложило мне играть у них — большая милость или, вернее, честь, так как каждый, кто приезжает сюда, просит об этом; в этом году ни Калькб[реннер], ни Галле не играли, несмотря на все свои старания, а я отказался, что на некоторых музыкантов, а особенно на директоров, произвело дурное впечатление. Отказался же я, во-первых, потому что был не совсем здоров — это я указал как причину, — настоящая же причина была та, что мне было неудобно играть один из моих концертов с оркестром, так как эти господа делают только одну репетицию, да и то репетицию публичную, на которую пускают с бесплатными билетами. Как же тут репетировать и повторять! Поэтому мы бы играли плохо (хотя они здесь будто бы знают мои концерты, и пани Далкен (Луиза Далкен (1811—1850) — сестра известного скрипача Фердинанда Давида, постоянно жила в Лондоне, где пользовалась большим успехом как пианистка и педагог (преподавала королеве Виктории).), известная (но!) здешняя пианистка, в прошлом году играла один из них). Итак, я попросил поблагод[арить] Филармоническое об[щество]. — Одна из газет за это упрекнула меня (В «Musical World» от 27 мая 1848 г..), но это неважно. После моих утренников во многих газетах появились хорошие статьи, за исключением «Times», где пишет некий Дэвисон (креатура покойного Мендельсона), который меня не знает и считает (как мне передавали) противником Мендельсона. Но это меня нисколько не трогает. И всё же видите, что людьми постоянно руководит не правда, а нечто совсем другое. Однако вернемся к лондонским делам. Так вот, моя prix [цена] за вечер в Лондоне составляла 20 фунтов, но таких вечеров у меня было только 3. Второй был у маркиза Дугласа (сына г [ерцоги] ни Гамильтон, которую я когда-то знал в Париже). Молодая маркиза — Баденская г [ерцоги] ня. Она представила меня г [ерцоги] не Кембриджской, тетке королевы (которая впоследствии всякий раз, когда я с ней встречался, много разговаривала со мной), и г [ерцоги] не Веймарской, старой даме (не правящей). Там были и г[ерцог] Гессенский, и весь цвет лондонских дам: леди Джоуслин, одна из здешних знаменитых красавиц, леди Линкольн, сестра марк[иза] Дугласа, леди Гранвиль (молодая), леди Кадоган (моя бывшая ученица, теперь dame de compagnie [компаньонка] г [ерцоги] ни Кембридж), дипломаты, среди них несколько немецких из находящихся сейчас в Лондоне и которых я раньше знал в Париже. Мое третье платное выступление, а по порядку, вернее, самое первое, было у леди Гейнсборо, бывшей статс-дамы королевы, которая также собрала у себя здешнее самое избранное аристократическое общество. Как Вы знаете, они здесь живут только именами и знатностью. Леди Довэр, племянница г [ерцоги] ни Сатер[ленд], г [ерцоги] ня Аджил, леди Стенли (дочь которой, моя парижская ученица, сейчас статс-дама королевы). Но зачем мне перечислять Вам всевозможные имена! Я познакомился со многими из высшего общества. [Приписка:] Леди Эйлсбери, леди Пиль, леди Гордон, леди Парк, из писателей: Карлейль (Джордж Вильям Карлейль (1802—1864) — английский государственный деятель и поэт.), старый Роджерс (Самюэль Роджерс (1763—1855) — английский поэт.) — очень известный поэт и близкий друг Байрона, Диккенс, Хоггарт — задушевный друг Вальтера Скотта и т. д. и т. д., он написал очень хорошую статью в «Делинюсе» (В «The Daily News»; Шопен имеет в виду рецензию, которая появилась в номере от 10 июля (после концерта, состоявшегося 7 июля).) обо мне и о 2-м моем концерте. [Продолжение письма:] Между прочим, с г[ерцоги]ней Сомерсет; герцог — первый герцог Англии, а она на торжествах, напр[имер] на коронации, выступает сразу же за королевой. Среди достопримечательностей также леди Байрон (Анна Байрон (1792—1860) — вдова Джорджа Байрона.), мы как будто очень симпатизируем друг другу и разговариваем, как гусь с поросенком, она — по-английски, а я по-французски. Я вполне понимаю, что она надоела Байрону. Ее дочь, леди Ловлас (якобы красавица), — тоже любопытная особа. Но кого я имел удовольствие здесь застать, так это леди Шелберн, бывшую м-ль де Флао, — мою ученицу, а теперь belle-fille [невестку] лорда Landsdowne (Ландсдаун), главы совета министров, который сам очень любит музыку и каждый saison [сезон] устраивает у себя большие вокальные концерты. Леди Комбермир тоже одна из дам, которые были ко мне очень внимательны. Перед отъездом [из Лондона] я был на вечере, где присутствовала г[ерцогск]ая чета Кембридж, Веллингтон, к[ня]зь или, вернее, с [on] te [граф] Монтемолин — испанский претендент, сын дона Карлоса. Среди интересных лиц, с которыми я познакомился, леди Нортон (Кэролайн Нортон (1808—1877) — английская писательница, автор ряда романов.), знаменитая своей красотой (и процессом с мужем), [Приписка:] _Барциньский, может быть, слышал о ней. [Продолжение письма:] [она] дочь Шеридана, ее все очень любят; леди Блессингтон (Маргарита Блессингтон (1789—1849) — английская писательница. В ее салоне собирались выдающиеся ученые, писатели и люди искусства.), падчерица которой вышла за того с [on] te [графа] д’Орсэ, который задает здесь тон в области fashion [моды] и которого бросила жена. С [on] te д’Орсэ был ко мне очень внимателен. Я привез ему письмо от его сестры, г[ерцоги]ни Грамон. Кроме того, он сам художник, лепит очень красивые барельефы и статуи, пишет красками, рисует. Среди прекрасных бюстов его работы — маркиза де Дуро, жена сына Веллингтона (к которой у меня тоже были письма). La marquise de Douro [маркиза де Дуро] — одна из здешних красавиц. Из милых людей я познакомился здесь с очень достойной дамой, пани Мильнер-Джибсон, муж которой несколько лет назад был министром; леди Молсворт, которая тоже была очень внимательна ко мне. [Приписка:] Я не могу не упомянуть леди Агаты Брюс, дочери леди Элджин, статс-дамы г[ерцоги]ни Кент, матери королевы. Она очень мила, добра и внимательна; это также еще парижское знакомство. [Продолжение письма:] Трудно Вам всех перечислить, но я не могу не назвать пани Грот, с которой я познакомился еще в Париже (у п[ани] Марлиани). П[ани] Грот — жена члена парламента. Это очень образованная особа, которая взялась протежировать Женни Линд. Она меня с ней познакомила*. Однажды она пригласила к себе только нас двоих, и мы не отходили от фортепиано с 9-ти до часу ночи. [Приписка к месту, обозначенному звездочкой:] Королева, вернувшаяся в город после враждебных, оппозиционных манифестаций, должна была первый раз появиться в большой опере, чтобы показаться публике, а выбранный спектакль был также первым выступлением приехавшей панны Линд (в Сомнамбуле), поэтому — страшная погоня за билетами: накануне спектакля кресла продавались по 3 гинеи. Я об этом ничего не знал, так как только что приехал, но в день спектакля кто-то мне сказал, что если я знаком с п[ани] Грот, то она, кроме собственной ложи, имеет большие знакомства и поэтому сможет мне помочь. Я нанес ей визит, и она сразу же пригласила меня в свою ложу. Я был очень доволен, потому что еще не видел ни королевы, ни Женни Линд, ни этого великолепного театра (Queen’s theater [королевский театр]). Однако ложа п [ани] Грот была в 1-м [ярусе], а я на лестнице задыхаюсь; и вот, вернувшись домой, я нашел [присланный] от п[ана] Ламлея, директора [театра], билет на прекрасное место с приветами от панны Линд и п[ани] Грот. Спектакль был великолепным. Королева получила большее браво, чем Женни Линд; спели God save (Первые слова английского гимна.) весь зал debout [стоя], и Веллингтон, и все здешние знаменитости. Импонирующая вещь — видеть это почтение и подлинное уважение к трону, закону и порядку; от энтузиазма они не могли успокоиться. [Продолжение письма:] П[анна] Линд была на моем концерте!!! а для дураков это много значит, потому что она нигде не может показаться без того, чтобы ее тотчас же все не лорнировали; как мне говорила п[ани] Грот, она спела бы для меня, если бы не то обстоятельство, что она нигде не поет, кроме оперы, даже в высшем обществе. Но мне даже не приходило в голову просить ее об этом, хотя она славная девушка, и мы с нею в прекрасных отношениях. Она, во всяком случае, совсем не то, что другие. Это можно было бы назвать, в ней скандинавской стрункой, — совершенно иная натура, чем южная, напр[имер] Полина Виардо. Она не красива, но у себя [дома] мила; на сцене она не всегда мне нравится, но в Сомнамбуле с середины второго действия она в высшей степени хороша во всех, во всех отношениях — и как актриса и как певица. Малибран я не видел, но сомневаюсь, чтобы она могла более тонко проникнуться этой ролью. В других [ролях] она не так хороша. Лучше всего, по-моему, она поет шведские песни, так же как пани Лолина [Виардо] — испанские. Говорили, что она выходит, замуж за брата пани Грот, но я знаю наверняка, что это не так (говорили даже, что она тайно обвенчана; на самом же деле ее в Швеции ждет жених (Женни Линд в 1852 г. вышла замуж за композитора Гольдшмидта.)). Пани Грот — очень добрый человек, хотя большая радикалка и  о р и г и н а л. Она принимает у себя множество интересных людей, — и герцогов, и лордов, и ученых, словом, — достопримечательностей большого света. Говорит басом, правду ватой не обертывает; раз кто-то, не разделяющий ее мнения, на вопрос: «Comment trouvez-vous M-me Grote [Как вы находите г-жу Грот]?» ответила: «Je la trouve grotesque [Нахожу ее чудачкой]» (Непереводимая игра слов: Grote — grotesque.). Однако у нее доброе сердце, что я ощутил на себе: она пригласила меня с п [анной] Линд и п [ани] Сарторис к себе в деревню, но я не смог [этим воспользоваться]. Кого я также очень полюбил — это пани Сарторис (Фанни Кембл). Она знает меня с давних пор, и на вечерах, на которых она принимает весь лондонский свет, никогда не просила меня играть, если видела, что мне не хочется. Сама она очень хорошо поет, но главное ее достоинство — ее ум. У нее двое детей, прелестных, как ангелы. Она сама была очень красива, но теперь располнела, так что осталась только головка, похожая на camée [камею]. С ней я чувствую себя очень просто; она естественна и через общих друзей, напр[имер] Дессауэра, Листа, знает все мои маленькие слабости. Я часто болтал с ней, и мне казалось, будто я говорю с кем-то, кто знает Вас, а [на самом деле] она знает лишь комнаты, в которых мы жили в Тетшене у Тунов, она тоже очень приятно провела у них некоторое время. Она говорила мне, что нас там вспоминали часто, часто. Но довольно о Лондоне. Я не буду перечислять Вам других знакомств; я застал здесь, между прочим, старых знакомых, которые были ко мне хорошо расположены, напр [имер] Бульвера (Генри Бульвер-Литтон, лорд Деллинг (1801—1872) — английский дипломат и писатель.), который был послом в Мадриде, лорда Дадлея Стюарта, Комминг Брюса, отца леди Элджин, Монтона Мильнера и т. д. — Бродвуд, подлинный здешний Плейель, был мне лучшим и искреннейшим другом. Он, как Вы знаете, очень богатый и прекрасно воспитанный человек, которому отец передал состояние и фабрику, а сам удалился в деревню. У него здесь лучшие связи; это он принял к себе в дом (он пользуется всеобщей любовью) п[ана] Гизо со всей семьей. Через него я познакомился с лордом Фальмутом. Вот что даст Вам представление о его подлинно английской любезности: как-то утром он навестил меня; я был утомлен и сказал ему, что плохо спал. Вечером возвращаюсь от г[ерцоги]ни Сомерсет и нахожу на кровати новые эластичные матрацы и подушки; после долгих расспросов мой славный Даниэль (так зовут моего теперешнего, очень хорошего слугу) сказал мне, что это прислано п[аном] Бродвудом, который просил ничего не говорить мне об этом. Теперь, когда я дней 10 тому назад уезжал из Лондона в Эдинбург, на железнодорожном вокзале меня встретил какой-то господин, который представился мне и сказал, что он послан Бродвудом, и дал мне вместо одного — два места в вагоне (второе — напротив, чтобы меня никто не стеснял); кроме того, в тот же поезд посадили знакомого Бродвуда — некоего пана Вуда, который знал меня (он видел меня в 1836 году у Липиньского во Франкфурте!), у него в Эдинбурге и Глазго музыкальные магазины. Славный Бродвуд велел также поместить в этот же вагон моего Даниэля (он приличнее многих господ и красивей многих англичан), и 407 английских миль из Лондона в Эдинбург через Бирмингем, Карлейль я проехал за 12 часов par express train (то есть поездом, который едет с очень редкими остановками). В Эдинбурге, где мне было заказано помещение в лучшей гостинице (D о u g 1 a s’s hotel), я остановился на полтора суток, чтобы отдохнуть. Я осмотрел изумительный город, отвратительные виды которого посылаю Вам на этой бумаге (более красивых я не мог достать). [Приписка:] Люди, у которых всё время перед глазами красивые вещи, всегда восхищаются чем-нибудь менее красивым, потому что оно не находится перед глазами и менее обычно. [Продолжение письма:] Я застал там моих славных друзей, которые предоставили мне свой экипаж для осмотра города. (Сейчас все съезжаются в Шотландию к началу охоты.) Отдохнув в Эдинбурге и услышав, проходя около одного музыкального магазина, какого-то слепца, игравшего мою мазурку, я сел в экипаж, запряженный по-английски и управляемый с лошади, который прислал за мной лорд Торпхичен, и приехал сюда, за 12 миль от Эдинбурга. Лорд Торпхичен — старый, семидесятилетний шотландец, зять пани Эрскайн и панны Стирлинг, моих добрых шотландских дам, которых я давно знаю по Парижу и которые так заботятся обо мне; я у них постоянно бывал в Лондоне и не мог отказать им приехать сюда, тем более, что в Лондоне мне уже нечего делать и мне надо отдохнуть, а лорд Торпхичен приглашал меня весьма сердечно. Место это называется Calder House (произносится Колдер-хаус). Это старый manoir [замок], окруженный огромным парком со столетними деревьями: видны только газоны, деревья, горы и небо. Стены толщиной в 8 футов; во все стороны галереи, темные коридоры с бесчисленными старыми портретами ancêtres [предков], различных по колориту и в разных костюмах, то в шотландских, то в доспехах, то в робронах — всё дает богатую пищу воображению. Есть даже какой-то «красный колпачок», который является, но я его еще не видел. Я вчера оглядел все портреты, однако еще не нашел, кто это может шататься по замку. Из комнаты, в которой я живу, самый красивый вид, какой только может быть. [Приписка:] Впрочем, эта часть Шотландии не самая красивая. Самые красивые места расположены в северной части, к Стирлингу, за Глазго. Я обещал недели через две поехать к леди Мюри, моей первой лондонской ученице, которая обычно живет в Эдинбурге и стоит там во главе музыкальной жизни. Лорд Мюри живет в очень красивой местности над морем, туда даже и ехать надо морем. Позже я должен съездить также к кузену п[анны] Стирлинг в Кейр, близ Стирлинга, в место, славящееся своей красотой, вблизи Девы Озера (Намек на место действия «The Lady оf the Lake» — «Женщины озера» (1808), эпической поэмы Вальтера Скотта.). — Мои добрые здешние шотландки! Стоит мне о чем-нибудь только подумать, как всё тут же осуществляется: даже парижские газеты приносят мне сюда ежедневно. Мне так тихо, спокойно и хорошо, только через неделю нужно будет уезжать. Лорд приглашает меня в будущем году на всё лето; я бы охотно оставался здесь всю жизнь, но что из этого будет? [Продолжение письма:] Я отделен от других, чтобы я мог без стеснения играть и делать всё, что мне угодно, потому что у них, Вам подтвердит это Бартек (Антоний Барциньский.), главным правилом является — ни в чем не стеснять гостя. В моей комнате я нашел фортепиано Бродвуда; в гостиной стоит фортепиано Плейеля, которое привезла с собой мисс Стирлинг. В Англии la vie de château [жизнь в замке] очень приятна. Беспрерывно, каждый день съезжаются гости и остаются на несколько дней. Элегантнейшая обстановка, библиотеки, лошади, экипаж к услугам, многочисленная прислуга и т. д.. Все обычно собираются здесь, напр[имер], на lunch [завтрак] (по орфографии покойного Дмушевского «лонч») в 2 часа ([утренний] завтрак каждый ест у себя, когда и как хочет), а на обед — к 7-ми. Вечером остаются сидеть, кто сколько хочет и как хочет. По вечерам я играю старому лорду шотландские песни, которым он, славный, подпевает и, как умеет, выражает мне по-французски свои чувства. Хотя в высшем обществе все, в особенности дамы, говорят по-французски, однако общий разговор обычно ведется на английском, и тогда я жалею, что не знаю [языка], а учиться нет ни времени, ни охоты. Впрочем, обиходную речь я понимаю, продать себя не дам и с голоду не умру, но этого недостаточно. Я непременно хочу сегодня окончить это письмо, которое пишу в продолжение 10 или больше дней, потому что мне жалко Вас, что Вы так давно от меня ничего не получали. Славная де Розьерка писала мне, что собиралась написать Вам словечко, не дожидаясь меня. Она у друзей в деревне, куда поехала отдохнуть после всех волнений и страхов, которые они там пережили. Соль писала мне; она здорова и находится у родителей мужа в Безансоне. В Париже она видела Мать, которой посоветовали выехать из Парижа. Когда она приехала в деревню в Ноан, крестьяне встретили ее очень плохо (Зажиточная часть французского крестьянства была недовольна Временным правительством республики, повысившим в 1848 г. налоги, и враждебно относилась к новому строю и к тем деятелям, которые, как, например, Жорж Санд, открыто его поддерживали.) (потому что она участвовала во всех дурных делах), так что она даже была вынуждена уехать и сейчас находится в Туре. В последнее время она попала в ужасно грязную историю и многим причинила неприятности. Ей приписывают гнусные прокламации, которые разжигали гражданскую войну. Ее второй журнал, который тоже совершенно не удался, потому что он был ultra [крайним] и только подстрекал близоруких, запрещен; но он, подобно первому, уже сам умирал за отсутствием читателей. Кто бы об этом мог подумать несколько лет назад! Напечатали и продавали на улицах ее биографию («Une contemporaine. Biographie et intrigues de George Sand» par Brault. Paris, 1848 — «Современница. Биография и интриги Жорж Санд».), написанную и подписанную отцом Огюстины, который ее обвиняет в том, что она развратила его единственную дочь, сделала ее любовницей Мориса — и без согласия родителей выдала замуж за первого встречного — хотя обещала выдать ее за сына; он цитирует ее письма — словом, отвратительнейший скандал, о котором теперь знает вся парижская мостовая. Со стороны отца это подлость — но это правда. Вот оно, то доброе дело, которое она думала сделать и таким способом, против которого я был с первого дня появления этой девушки в доме. Ее следовало оставить у родителей и не забивать ей голову сыном, который женится только на деньгах (и то если его очень попросят, потому что их у него и без того будет достаточно). Но он хотел иметь в доме красивую кузину и постарался, чтобы мать поставила ее наравне с Соль. Ее так же одевали, как ту, но за ней больше ухаживали, потому что Морис хотел этого. Всякий раз, когда отец хотел взять ее домой, — не давали, потому что так хотел Морис. Ее мать считали сумасшедшей, потому что ее мать правильно смотрела на вещи, наконец и отец это увидел. Тогда п[ани] С [анд] сделала из этой девушки une victime [жертву], якобы преследуемую собственными родителями. Соланж всё это видела и поэтому стесняла. Морису нужен был Ламбер, чтобы он заслонял его от Соланж и прислуги. Бори нуждался в Огюстине, чтобы она заслоняла его от Соланж и Мориса. Морис нуждался в Бори, чтобы в городе думали, что Бори имеет виды на Огюстину. Матери было неудобно перед дочерью, которая, к несчастью, видела всё, что творилось; отсюда ложь, стыд, конфуз и всё остальное. — Однако вернемся к Шотландии. 28 août [августа] меня ждут в Манчестере, где я должен играть в концерте, в котором поют итальянцы, из Лондона: Альбони и т. д.. За это я получу 60 гиней, а так как от этого не откажешься, то я согласился и через неделю выезжаю отсюда. 200 с лишним английских миль, 8 часов железной дороги. Там меня ждут хорошие знакомые, очень богатые фабриканты, у которых живет Нейком (лучший ученик Гайдна, бывший капельмейстер бразильского императора, его имя Вам известно). Там будет также пани Рич (дочь п[ана] Мекинтоша (Джеймс Мекинтош (1765—1832) — английский философ, историк и политический деятель.), некогда весьма уважаемого члена Парламента, оратора и писателя) — моя большая приятельница, так же как и пани Эрскайн и Стирлинг. После концерта я должен вернуться в Глазго к belle-soeur [свояченице] здешнего лорда. Оттуда к леди Мюри, потом в Стирлинг, а в самом начале octobre [октября] меня зовут играть в Эдинбург. Если это принесет мне что-нибудь и у меня будет достаточно сил, то я охотно это сделаю, потому что неизвестно, как я сумею обернуться зимой. Как всегда, у меня квартира в Париже, но я не знаю, как пойдут дела. Несмотря на климат, многие хотят удержать меня на зиму в Лондоне. Мне бы хотелось чего-то другого, но я сам не знаю чего. В octobre [октябре] я посмотрю сообразно со здоровьем и кошельком, поэтому лишняя сотня гиней в кармане не помешает. Если бы Лондон не был таким черным, а люди такими тяжеловесными, и не было бы угольного запаха и тумана, то я, так и быть, научился бы по-английски. Однако эти англичане так отличаются от французов, к которым я привязался, как к своим. Они всё расценивают только на фунты, искусство любят лишь потому, что это luxe [роскошь]; добрые сердца, но до такой степени странные, что я понимаю, как здесь самому можно зачерстветь или превратиться в машину. — Будь я помоложе, я бы, может быть, еще решился стать машиной, давал бы концерты где попало и играл безвкуснейшие вещи (лишь бы за деньги!); но теперь мне уже трудно обращаться в машину. Сегодня здесь хорошая погода, поэтому мне ничто прозаическое не лезет в голову. Парк чудесно освещен — утро — и вот я забываю обо всем — я нахожусь с Вами, и мне хорошо, и я только тогда стану думать о зиме, когда это будет безусловно необходимо. Теперь же обнимаю Вас сердечно,

Ш.

 

[Приписка:]

Как хорошо, что Людвика в деревне! И Мамочка с Изабеллой тоже должны проехаться мимо сада, в котором я вижу все цветы, фрукты и прутья забора. Бартка и Каласанты целую и целую.

Людвике к именинам не шлю никаких пожеланий, — это само собой разумеется. Да хранит и благословит Вас бог, пусть бережет и пошлет Вам здоровья и деток растит Вам на радость.

Пишите мне по обычному адресу в Париж, так как мне перешлют оттуда Ваше письмо, где бы я ни оказался. Во всяком случае напишу Вам, где я предполагаю провести зиму.

 

Адрес: «Madame Madame Chopin, à Varsovie, Pologne, par Berlin, ulica Nowy Swiat, w. domu J. P. Barcinskiego obok Bentkowskiego, niedalêko Wareckiej ulicy». Почтовые штемпеля: «Paris, 23 Août» и «Warszawa, 29.8».

М. Карлович (см.: М. Karlowicz. Souvenirs inédits de Frédéric Chopin. Paris, 1904) указывал: «Письмо состояло из трех четвертушек бумаги с видами Эдинбурга». На фотокопии видно, что Шопен датировал письмо «10 Août [августа) 1848», затем исправил на «19».