Не все заслуживает веры

Проф.Иван Ильин

ПУТЬ ДУХОВНОГО ОБНОВЛЕНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Глава первая

О ВЕРЕ

1. МЫ ВСЕ ВЕРИМ

2. ВЕРА И ЖИЗНЬ

3. НЕ ВСЕ ЗАСЛУЖИВАЕТ ВЕРЫ

4. ЗНАНИЕ И ВЕРА

5. ИСТОЧНИК ВЕРЫ

Глава вторая

О ЛЮБВИ

1. ЧТО ЕСТЬ ЛЮБОВЬ

2. ЛЮБОВЬ КАК ПУТЬ

3. ЛЮБОВЬ И ВЕРА

Глава третья

О СВОБОДЕ

1. ВНЕШНЯЯ СВОБОДА

2. ВНУТРЕННЕЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ

3. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СВОБОДА

Глава четвертая

О СОВЕСТИ

1. УТРАТА

2. НЕВЕРНЫЕ ПУТИ

3. ВЕРНЫЙ ПУТЬ

4. СОВЕСТНЫЙ АКТ

Глава пятая

О СЕМЬЕ

1. ЗНАЧЕНИЕ СЕМЬИ

2. О ДУХОВНО ЗДОРОВОЙ СЕМЬЕ

3. ОСНОВНЫЕ ЗАДАЧИ ВОСПИТАНИЯ

Глава шестая

О РОДИНЕ

1. ПРОБЛЕМА

2. ОБРЕТЕНИЕ РОДИНЫ

3. ЧТО ЕСТЬ ПАТРИОТИЗМ

Глава седьмая

О НАЦИОНАЛИЗМЕ

1. ИДЕЯ НАЦИИ

2. О НАЦИОНАЛЬНОМ ВОСПИТАНИИ

3. О СОБЛАЗНАХ

Глава восьмая

О ПРАВОСОЗНАНИИ

1. Кризис современного правосознания

2. О СВОБОДНОЙ ЛОЯЛЬНОСТИ

3. О ТВОРЧЕСКОМ ПРАВОСОЗНАНИИ

Глава девятая

О ГОСУДАРСТВЕ

1. ЕГО ЖИВАЯ ОСНОВА

2. ЕГО ИДЕЯ

3. О ГОСУДАРСТВЕННОМ ПРАВОСОЗНАНИИ

4. КЛАССЫ И ПАРТИИ

Глава десятая

О ЧАСТНОЙ СОБСТВЕННОСТИ

1. ПРОБЛЕМА

2. ЛОЖНЫЙ ПУТЬ

3. ОБОСНОВАНИЕ ЧАСТНОЙ СОБСТВЕННОСТИ

4. СОЦИАЛЬНОЕ ПОНИМАНИЕ СОБСТВЕННОСТИ

ПОСЛЕСЛОВИЕ

КОММЕНТАРИИ

ПУТЬ ДУХОВНОГО ОБНОВЛЕНИЯ

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

Хоть убей, следа не видно; Сбились мы. Что делать нам!.. Пушкин1

 

Эта книга написана для ищущих, для тех, кто еще не “имеет”, но хочет “иметь”, хочет — глубоко и искренно. Эта книга написана для сомневающихся — не ироничес­ким, разъедающим и, в сущности говоря, уже отрицающим сомнением, но вопрошающим, творческим сомнением, идущим из глубины сердца. Таким сомнением в свое время сомневались Сократ, Блаженный Августин и Декарт; и сомнение их нашло себе творческое преображение и привело их к очевидности.

Наше время ни в чем так не нуждается, как в духовной очевидности. Ибо “сбились мы” и “следа” нам не видно. Но след, ведущий к духовному обновлению и возрожде­нию, найти необходимо и возможно. И мы найдем его.

Каким способом?

Единственным, который вообще дан человеку: углуб­лением в себя. Не в свою личную, чисто субъективную жизнь, не в свои колеблющиеся, беспредметные “настрое­ния”, не в праздную, гложущую и разлагающую рефлек­сию. Но в свое сверхличное, предметно-насыщенное, духовное достояние. Пусть оно будет невелико, пусть оно будет подобно искре. Но в искре есть уже сила искреннос­ти, ибо искра есть пылинка вечного, божественного пла­мени...

Нельзя сомневаться “во всем”, даже в самом сомнении своем. Это уже смерть и тление. Сомнение, если оно есть, испытывается остро и мучительно; оно подлинно; оно несомненно; оно есть воля к истине, рожденная лю­бовью и жаждою уверенности. Кто так сомневается в Боге и в правде, тот уже любит Бога и правду; и любовью он их найдет, ибо их вообще можно найти только любовью. Такое сомнение — духовно; оно уже есть живой дух; и человеку, который так сомневается, духовный опыт уже открыт и доступен.

Итак, эта книга написана для сомневающихся, для л- тех, в ком живет такое сомнение. Она пытается указать им путь. Не пройти этот путь за них или с ними, а лишь указать. Идти человек может только сам, в своем внутреннем духовном опыте, который неизбежно приведет его к внешним поступкам, ибо настоящий и зрелый духовный опыт всегда выражается и заканчивается в целостных и творческих делах. Ни жить, ни творить “за других” нельзя. Жить и творить должен каждый сам. И это удастся ему тем больше и тем лучше, чем глубже он укоренится в своем собственном, выстраданном и вымоленном духовном опыте...

Эта книга пытается указать только путь. Она скромна по своим задачам. Она ни по одному вопросу не выска­зывает всего, что хотелось бы высказать; и каждая глава ее таит в себе целое исследование, иногда даже не одно; опытный и зоркий глаз увидит это сразу. Здесь изложено только то необходимое, путеводное, без чего нельзя начинать, что прежде всего надо довести в себе до оче­видности, до полной и окончательной, непоколебимой и не угасающей уверенности — только те основы духов­ности, без которых нельзя начинать самую борьбу за роди­ну. Это первые, фундаментальные вопросы, вопросы бытия. Мало прочесть “о них”, прочтя, надо решить их для себя. Они выдвинуты здесь в противовес и в отпор мировому соблазну нашего времени. Не решив их с силою очевидности, нельзя надеяться на свои силы при встрече с этим соблазном.

Этот соблазн дан нам нашей эпохой. Но “человек не должен жаловаться на свое время: из этого ничего не выйдет; время плохое, ну что же, на то человек живет, что­бы сделать его лучше”... “Начинай же! Только этим ты сделаешь невозможное возможным” (Карлейль)².

Современный мир переживает глубокий кризис — рели­гиозный, духовный и национальный. Из него необходимо найти выход. Этот выход надо каждому из нас найти прежде всего в самом себе, творчески создать его, убе­диться и удостовериться в его верности. И только потом можно будет указать его другим. Надо самому начать быть по-новому. Обновленные люди, одолевающие соблазн, найдут друг друга. Найдя, они заткут новую ткань духовного бытия. Это единственный путь. Иного нет.

Задача моей книги — указать на этот путь и утвердить его верность.

1932—1935 АВТОР

 

Глава первая

О ВЕРЕ

	Прежде всего, снимай с очей ума твоего покровы, содержащие его в ослеплении. Феофан Затворник3

 

МЫ ВСЕ ВЕРИМ

 

Есть у нас довольно распространенное воззрение, будто люди могут прожить жизнь без всякой веры и будто “образование”, а в особенности “научное образование”, несовместимо с верою. Образованный человек, думают люди, не может верить: он слишком много “знает”, и “самое существенное” он уже “понял”; так, например, он знает, что все совершается по законам природы и что эти законы природы рано или поздно будут изучены; во что же ему еще “верить”? Сущность культуры и прогресса сводится к следующему: идет просвещение, а вера усту­пает и исчезает. Согласно этому, верить могут лишь те, кого еще не коснулось просвещение, но вот придет время — они будут просвещены и перестанут верить, ибо на самом деле всякая вера есть не что иное, как суеверие. Итак: будущее принадлежит просвещенному безверию и безбожию.

Тот, кто хочет зорко и верно видеть происходящее и, особенно, понять и одолеть переживаемый нами духов­ный кризис, должен, прежде всего, вдумчиво отнестись к этому воззрению и критически разобраться в нем, ибо оно укрывает в себе не одно роковое недоразумение или заблуждение.

Бесспорно, есть немало людей, которые не верят в Бога. Но это совсем не значит, что они ни во что не верят и что поэтому их можно причислить к людям, живущим без всякой веры. Ведь возможно, что они верят не в Бога, а во что-то другое... Во что же? В нечто такое, что они принимают за главное и существенное в жизни; что действительно для них и есть самое важное, чем они доро­жат и чему они служат; что составляет предмет их желаний и стремлений. Такое отношение и есть отношение веры; и кто имеет такой предмет, тот верит в него.

Этим мы вскрыли первое недоразумение, первый предрассудок: люди обычно думают, что “верить” это то же самое, что “признавать за истину”. На самом деле это не так: вера есть нечто гораздо большее, более творчес­кое и более жизненное. Мы все считаем “истиною” — таблицу умножения, геометрические теоремы, химические формулы, географические данные, установленные истори­ческие факты, законы логики; мы совершенно уверены в том, что они верны, что мы спокойно можем пользо­ваться этими истинами и применять их в жизни. Мы это и делаем, и притом уверенно и успешно: высчитываем, путешествуем, строим, наблюдаем природу, спорим, доказываем, составляем и принимаем лекарства и т. д. И что же? Все выходит, удается, подтверждается. То, что мы признали в теории за истину, оказывается и на практи­ке правильным и верным. И мы все это знаем, и согласно этому мы в жизни и действуем. Но о вере здесь нет еще и речи...

“Верить” — это гораздо больше, чем “признавать за истину”. И так обстоит и в теории, и на практике. Есть холодные истины, к которым мы и относимся холодно; мы устанавливаем их и пользуемся ими равнодушно или, самое большее, с некоторым “уважительным интересом”. Мы узнаем о них и признаем их глубиною нашей души; мы подтверждаем их и соглашаемся “опираться” на них теоретически и практически, отнюдь не отзываясь на них сердцем. Они дают нам известную уверенность, но только во второстепенных делах, не в главных и важнейших вопросах нашей жизни. Они светят нам наподобие улич­ных фонарей, без которых нам было бы и неудобно, -и неуютно; но душу нашу они не согревают и не воспла­меняют. Тысячу раз мы пройдем мимо них или примем их во внимание, или даже воспользуемся ими без того, чтобы могучие и творческие источники нашей души пришли в движение; напротив — там все остается безраз­личным, молчаливым и неотзывчивым. Кто из нас начнет “верить” — в классификацию химических элементов, открытую Менделеевым, в таблицу логарифмов, в хроно­логический обзор событий 19-го века, в горную карту Европы или Азии? И даже тот из нас, кто усомнится в этих “законах” или “истинах” и начнет критиковать их или опровергать,— поколеблется не в вере, а только в познавательной уверенности.

О вере позволительно говорить только там, где истина воспринимается глубиной нашей души; где на нее отзы­ваются могучие и творческие источники нашего духа; где говорит сердце, а на его голос отзывается и остальное существо человека; где снимается печать именно с этого водного ключа нашей души, так что воды его приходят в движение и текут в жизнь.

Человек верит в то, что он воспринимает и ощущает как самое главное в своей жизни. Скажи мне, что для тебя самое важное в жизни, и я скажу, во что ты веришь. Душа твоя прилепляется к тому, во что ты веришь, и как бы • живет и дышит им; ты желаешь предмета своей веры, ты ищешь его; он становится источником твоей радости и остается им даже тогда, когда тебе его не хватает. Здесь пребывают твои чувства и твое воображение. Словом, здесь реальный центр твоей жизни: тут твоя любовь, твое служение, тут ты идешь на жертвы. Здесь твое сокро­вище, а где сокровище твое, там и сердце твое, так и вера твоя.

И вот, сколько бы мы ни искали, мы не найдем такого человека, который ни во что не верил бы. Чем глубже за­глянем мы в человеческую душу, тем скорее мы убедимся, что человек без веры вообще не может жить, ибо вера есть не что иное, как главное и ведущее тяготение чело­века, определяющее его жизнь, его воззрения, его стрем­ления и поступки.

Правда, не всегда легко установить, к чему прилеп­ляется и тянется тот или другой человек... Иными слова­ми: где бодрствует его душа? где она загорается? что для нее выше всего? в чем сокровище его жизни? где он способен жертвовать?Может быть и так, что он и сам этого не знает; или еще так, что, по-видимому, он в течение всей своей жизни “ни во что не верил”: явно относился ко всему безразличному, оставался тепло-прохладным; он как бы прозябал всю свою жизнь, не имея никакого реального центра, ни от чего не зажигался; нигде душа его не вела интенсивной жизни; не было у него сокровища; ничему он не служил и не жертвовал. Однако жизненные наблюдения заставляют нас установить, что такие люди, такие безразличные, “проблематические” натуры, являются обычно людьми с дремлющею верою. Пока над водами жизни царит безветрие, кажется, что их душа пребывает в тихой дремоте: мертвенно повисли паруса; малые волны повседневной жизни катятся мимо них без цели и смысла; ни воли, ни свершений, ни судьбы. Но жизненная буря может изменить всю эту картину. Потрясенная, возмущен­ная, может быть, раненая душа пробуждается ото сна, собирается с силами, отличает главное от неглавного, приемлет важнейшее и священное, совершает свой выбор, решение следует за решением, поступок за поступком — и жизненный корабль, руководимый верою, плывет на всех парусах. И если присмотреться к человеку в такой жиз­ненный час, то всегда обнаружится, что процесс внут­реннего отбора и оформления совершался уже давно, но — в глубине, сокрытой от глаз, и как бы в некоторой медли­тельности. Где-то там, в таинственной тишине, уже возни­кала "твердь среди воды" и “свет” уже отделялся от “тьмы”... Но вот настал час страдания и воззвал голос великой беды; и что же? — все сложилось и созрело в кратчайшее время так, как если бы оно только и ожидало этого часа и этого голоса. Можно было бы сказать: знамя уже развевалось, но мрак царил, и его не было видно; и исповедание уже сложилось, но пребывало в безмолвии; и выбор был уже совершен, и путь был предначертан — и оставалось только пойти по этому пути...

Жить на свете — значит выбирать и стремиться; кто выбирает и стремится, тот служит некоторой ценности, в которую он верит. Все люди верят: и образованные и не­образованные, и умные и глупые, и сильные и слабые. Одни сознают, что они верят, другие верят, не сознавая этого. Одни знают и то, что они верят, и то, во что они верят, а может быть, и то, на каком основании они верят. Другие верят просто, не зная этого за собою и, может быть, ни разу в жизни не подумав, во что же это они, собственно говоря, верят и есть ли у них какие-нибудь основания для этой веры. Но вера всегда остается первичной силой человеческой жизни — совершенно независимо от того,понимают люди это или нет. Человеку дана возможность дорожить своей верой, беречь ее, укреплять, очищать и углублять; как бы строить ее и воздвигать на ее основе свое миросозерцание и свой характер; формировать ее содержание в виде догмата и символа веры; создавать на этом фундаменте церковь и богослужение; превращать ее во всеохватывающую целокупность жизни и смерти. Однако человек имеет и другую возможность: пренебре­гать своею верою, оставлять ее на произвол случайностей, пронизывать ее предрассудками и суевериями, превра­щать ее в слепой и разрушительный фанатизм, или же отводить ей один уголок своей души, и притом самый трусливый и лицемерный. Человек может заблуждаться в своей вере и идти по ложным путям; он может разоча­ровываться в своей прежней вере и отходить от нее; хуже того, он может изменять своей вере по расчету и “прода­вать” ее. Но в одном человеку отказано, одного он не мо­жет: именно — жить без веры.

 

ВЕРА И ЖИЗНЬ

 

Кто однажды поймет и продумает это, тот перестанет делить людей — на живущих “с верой” и живущих “без веры”, или, во всяком случае, тот перестанет придавать этому условному и неточному делению прежнее значе­ние; и благодаря этому он избавится от многих мнимых проблем, от целого ряда бесполезных парадоксов. На­против, он поставит новый и чрезвычайно поучительный вопрос: во что же, собственно говоря, верят так называ­емые “неверы”? И если он сам причислял себя доселе к “неверам”, к “безрелигиозным” или “безбожникам”, то во что же он сам при этом все-таки верил? Потому что оказывается, что он сам все-таки во что-то верил, это уже установлено. Верят все: и тепло-прохладный “свободо­мыслящий”, и воинствующий безбожник, и ожесточенный материалист; верят и социалисты, и коммунисты, и гони­тели христианства... И чем решительнее эти “враги веры” нападают, чем ожесточеннее их преследование и воз­двигаемые ими гонения, тем яснее они обнаруживают, что у них есть в виду нечто такое, что они считают “глав­нейшим” и “важнейшим”; они воображают, будто владе­ют какой-то важнейшей и драгоценнейшей истиной, к которой они прилепились душой и волей. Они считают себя “неверами”? Они объявляют себя “безбожниками”? Пусть. Этим они хотят только подчеркнуть, что они не принадлежат ни к какому определенному исповеданию, кроме... собственного, разделяемого ими самими; что они не входят ни в какую церковную общину, кроме... своей собственной общины, которую они не хотят называть “церковью” (обозначая ее как “партию” или как “орден”, или как “международное общество”)... Да, они не верят в Бога; но это означает, что они верят не в Бога, а во что-то иное. Они критикуют или поносят веру вообще... Этим они, как настоящие фанатики своей веры., объявляют, что они признают только свою веру обоснованной, един­ственно верной и единственно допустимой; все же осталь­ные веры и исповедания они относят к “глупым пред­рассудкам” или “вредным суевериям”. Они воображают, будто они одни владеют тем спасительным словом, той непогрешимой правдой, которая освобождает и оплодо­творяет благие, творческие силы человека; будто им одним известно то начало, тот принцип, который верно отличает “главное” от “неглавного”, “доброе” от “злого”, который указует человеку верную цель его жизни и верный путь, ведущий к этой цели. Они — верят и во­ображают, будто обладают истиной и единственно верной верой. И тот, кто читал писания воинствующих безбож­ников и присматривался к их разрушительной работе, тот не может не согласиться, что эта характеристика соответствует действительности.

Но во что же верят те люди, которые верят не в Бога и потому считают себя “неверами” вообще или “безбож­никами”? Они верят во всевозможные небожественные силы и обстояния.

Большинство верит, по-видимому, в наслаждения или особливо в чувственные наслаждения, во все, что к ним ведет и с ними связано; это для них — важнейшее в жизни; это их цель, это их путь; этому они служат, ради этого они жертвуют всем остальным; здесь у них критерий, по которому они отличают “хорошее” от “дурного”; здесь их “сокровище” их сердце. Есть такие люди, которые признают и выговаривают это открыто: “я хочу земного счастья, наслаждения и спокойствия, ибо это главное в жизни” (гедонизм); “я ищу в жизни денег и власти” (мамонизм); “главное в том, чтобы все люди несли одинаковую работу и имели одинаковые права, ибо только тогда они смогут одинаково наслаждаться жизнью, быть равно счастливыми” (социализм); “все дело в том, чтобы дерзновенно завладеть земными блага­ми и безоглядно наслаждаться ими” (большевизм); “главное в том, чтобы дать массам земные блага и удоб­ства, а для этого надо у всех все отнять (всеобщая пролетаризация) и всех подчинить монопольному работо­дателю (всеобщее хозяйственное и политическое порабо­щение, коммунизм)” и т. д.

Однако наряду с этими течениями есть немало таких людей, которые не выговаривают вслух своей веры и не признаются, в чем же она, собственно, состоит: одни из них просто избегают касаться этих вопросов; другие скромно ссылаются на свою внутреннюю неуверенность; третьи выдвигают теорию, в силу которой человек вообще не может иметь никакого “достоверного знания” (агно­стицизм); иные ссылаются на свое неотъемлемое право — оставаться “безразличными” и на свою обязанность — относиться терпимо ко всякому чужому верованию; иные же отступают в сферу проблематического “свободо­мыслия”... В известном смысле они правы: верить можно только искренно и свободно, а свобода требует веро­терпимости; нельзя принудить человека к той или иной вере; и никто не обязан рассказывать другим людям вслух, во что именно и как именно он верит... Но видимое “безразличие” и явное умолчание, действительная скромность и насмешливая мистификация — не осво­бождают человека от неизбежности верить. Нельзя человеку не иметь определенной жизненной цели и жизненной ценности, в которые он верит и которым он служит. Однако психологически можно понять, что есть люди, у которых эта “высшая” и “главная” жизненная ценность такова, что для них выгоднее умалчивать о ней и замалчивать ее до конца. Ведь молчание создает некий загадочный мрак, в котором многое неразличимо и многое может остаться сокровенным... И не всегда бывает легко установить, кто молчит от настоящей религиозной скром­ности, а кто из умного или хитрого житейского рас­чета...

Если бы удалось однажды пронизать все человеческие сердца без исключения таинственным лучом света так, чтобы у всех выступила и въяве обнаружилась главная ценность жизни, составляющая предмет веры, то очень возможно, что все мы просто ужаснулись бы... Потому что, вероятно, оказалось бы, что большинство людей верит в нечто такое, что не только не обещает им ни блага, ни спасения, но что прямо ведет их к погибели. Люди живут и верят очень часто в слепоте и беспомощности, и не знают, и не догадываются о том, что человеку над­лежит строить свою веру, а не предоставлять ей расти наподобие полевой травы, и вследствие этого люди очень часто верят, т. е. прилепляются не только своим “правдо­подобным” мнением, а сердцем, волею и делами, служе­нием и жертвенностью к таким жизненным содержаниям, служить которым и идти на жертвы ради которых по­истине нет никакого смысла...

Вот ключ к современному духовному кризису, охваты­вающему все человечество. И овладев этим ключом, и поняв, что происходит в мире, мы не можем не подивиться тому, что современному человечеству, в общем и целом, живется все еще так хорошо и слишком хорошо по срав­нению с теми бедами и страданиями, которые могут воз­никнуть из этого кризиса.

Есть некий духовный закон, владеющий человеческой жизнью; согласно этому закону, человек сам постепенно уподобляется тому, во что он верит. Чем сильнее и цель­нее его вера, тем явственнее и убедительнее обнаружива­ется этот закон. Это нетрудно понять: душа человека пленяется тем, во что она верит, и оказывается в плену; это содержание начинает господствовать в душе чело­века, как бы поглощает ее силы и заполняет ее объем. Веря во что-нибудь, человек постоянно ищет этого предмета, предпочитает его, занимается им и явно, и втайне; человек воображает себе этот предмет, вступает с ним в самые прочные отношения, желает его; этот предмет как бы занимает и поглощает его внимание, его сосредоточенность, его душевные силы. Это можно было бы выразить так: человек постоянно (то сознательно, то бессознательно) медитирует * о том предмете, в который он верит. Вследствие этого душа вживается в этот предмет, а самый предмет, в который она верит, проникает в душу до самой ее глубины. Возникает некое подлинное и живое тождество: душа и предмет вступают в особое единение, образуют новое живое единство. И тогда мы видим, как в глазах у человека сияет и сверкает предмет его веры; то, во что ты веришь, сжимает трепетом твое сердце, напрягает в минуту поступка твои мускулы, направляет твои шаги, прорывается в словах и осуществляется в по­ступках...

Так обстоит всегда. Если человек верит только в чув­ственные наслаждения, принимая их за главнейшее в жизни, их любя, им служа-и предаваясь, то он сам пре­вращается постепенно в чувственное существо, в искателя земных удовольствий, в наслаждающееся животное; и это будет выражаться в его лице и в его походке, смотреть из его глаз и управлять его поступками. Если человек верит в деньги и власть, то душа его постепенно высох­нет в голодной жадности, в холодной жажде власти; и опытный наблюдатель прочтет все это в его взоре, услышит в его речи и не ошибется, ожидая от него со­ответствующих поступков. Если он поверит в классовую борьбу и завистливое равенство, то он сам скоро станет профессиональным завистником и ненавистником, и в глазах его отразится черствая злоба, а в поступках— политическое ожесточение и т. д.

Однако тот же самый закон обнаруживается и на благих путях, но с тем различием, что человек будет не “верить”, а “веровать”, и это придаст его вере особую силу и глубину.

Замечательно, что русский язык придает идее “веры” два различных значения: одно связывает веру с потреб­ностью верить, а другое — со способностью веровать.

Верят — все люди, сознательно или бессознательно, злобно или добродушно, сильно или слабо. Веруют же — далеко не все: ибо верование предполагает в человеке способность прилепиться душою (сердцем и волею, и дела­ми) к тому, что действительно заслуживает веры, что дается людям в духовном опыте, что открывает им некий “путь ко спасению”*. В карты, в сны, в гадание, в астро­логические гороскопы — верят; но в Бога и во все боже­ственное — веруют **. В суеверия “верят”, верят от страха и боятся от своей веры; и чем больше боятся, тем сильнее верят, и обратно. Но в то, что подлинно есть (что не “всуе”, не напрасно),— “веруют”, и от этой верующей веры получают спокойствие^ перестают бояться. “Веря­щие” люди чаще всего не имеют единого и общего им всем духовного предмета, и потому их вера разъединяет их, не создавая ни религии, ни церкви. Но “верующие” люди имеют единый и общий им всем духовный Предмет; они вступают в творческое единение с Ним, а через это объединяются между собою: слагается религия и церковь.

Важно отметить, что оба эти оттенка, передаваемые глагольной формой, сливаются и как бы исчезают в суще­ствительном “вера”. Вера живет и в том, кто “верит”, и в том, кто “верует”. Она выражает у обоих склонность души видеть в чем-то жизненно главное и руководящее и прилепляться к нему своим доверием и преклонением. Но эта приверженность души поднимает человека на настоящую высоту только тогда, когда она находит себе высший и достойный предмет***.

И вот, если закон “отождествления через веру” об­наруживается уже на низших ступенях жизни и веры, то настоящей силы и полноты он достигает именно у верующих людей.

Если человек верует в Бога или хотя бы в божест­венное начало, проявляющееся в земных явлениях и обстояниях, то божественные содержания становятся для него жизненным центром и в созерцаниях, и в поступ­ках, чем-то важнейшим и главнейшим, любимым, иско­мым, желанным и уже в силу одного этого — всегда при­сутствующим в душе обстоянием. Узреть с очевидностью лучшее и не восхотеть его, и не осуществить его — почти невозможно для человека; но также невозможно для него осуществить это лучшее и не стать самому лучшим, чем был раньше. Веровать в Бога значит стремиться к со­зерцанию Его, молитвенно “медитировать” о Нем, стре­миться к осуществлению Его воли и Его закона; от этого возрастает и усиливается божественный огонь в самом человеке; он очищает его душу и насыщает его поступки. На высших ступенях такой жизни возникает то живое и таинственное единение между человеком и Богом, о кото­ром так вдохновенно и ясновидчески писал Макарий Великий, характеризуя его как внутреннее “срастание” или “срастворение” (по-гречески — “xgacric;”), от которого душа становится “вся — светом, вся — оком, вся — радо­стью, вся — упоением, вся — любовью, вся — мило­сердием, вся — благостью и добротою”*... Естественно, что от такого перерождения души изменяется и внешний вид человека, о чем он сам может и не знать, но что другим людям бывает трудно не заметить**.

Отшельник, проводящий свою жизнь в “богомыслии” и “богоделании” (“……………….”, по выражению Макария Великого), приобретает некую подлинную богоозаренность в душе и в ее телесном обнаружении. Подобно этому душа истинного художника становится гармони­ческою, поющею, мернозданною, утонченно созерцатель­ною; и самое лицо его может стать ликом. Так, горящее сердце патриота укореняется в духе, силе и славе его родины. А тот, кто занимается черной магией и медитирует о сатане, незаметно становится сам, и по лицу и по голосу, дьяволообразным...

Кто во что верует, тот тем и живет, и обратно: скажи мне, чем ты живешь как самым важным для тебя, и я скажу тебе, во что ты веришь или веруешь. Ибо человек есть не что иное, как живая целокупность того, чем он живет и что он осуществляет, и притом именно потому, что он это любит и в это верит. Вот почему: “по плодам их узнаете их” (Мтф. 7, 16 и 20).

 

 

НЕ ВСЕ ЗАСЛУЖИВАЕТ ВЕРЫ

 

Так выясняется живая сила веры — и благой и дур­ной, и мудрой и неразумной, и парящей и пресмыкающей­ся. Как только слагается вера во что-нибудь определенное, слагается и захватывает душу, она оказыва­ется первичной, ведущей силой человеческой жизни. Напрасно было бы принимать “твердое решение” — ни во что не верить. Это могло бы привести только к само­обману, ибо человек все-таки будет верить и только на­прасно внушать себе, что он “решительно” ни во что не верит; или же он будет условно понимать веру как веру в Божественное, запрещать себе именно эту благую, мудрую и парящую веру, подрывать и уродовать ее в себе и уже силою этого прилепляться душою к чему-нибудь богопротивному, дурному и гибельному.

Поистине это небезразлично, во что люди верят; и во многое, во что люди верят,— не стоит верить, ибо от этого не будет ничего, кроме вреда и гибели. Вера указует человеку его жизненный путь; она определяет его отношение к себе, к людям, к природе и ко всему священному в жизни человека. И потому совсем не безразлично, верит ли человек в пошлое, разъединяющее, уродливое и погрязает вследствие этого в животности и злобе, или он верует в духовно-значительное, соединяющее и пре­красное и вследствие этого парит наподобие ангела в благом и мудром служении. Вот почему надо признать, что решительно не все заслуживает веры.

Но что же именно заслуживает ее? Во что стоит верить? Есть ли здесь какой-нибудь верный и убедитель­ный критерий?

Вот ответ. Жить стоит только тем и верить стоит в то, за что стоит бороться и умереть, ибо смерть есть истинный и высший критерий для всех жизненных содержаний. Достаточно самому применить этот критерий, со всей надлежащей серьезностью и во всем его глубоком значе­нии, и осветить им любое жизненное содержание — и его верность и убедительность раскроется перед очами.

Смерть ставит перед нами вопрос о самом главном, об основах нашего земного существования, о личной жизни в ее целом. Смерть есть та сила, которая обрыва­ет поток повседневных обстоятельств и впечатлений и выводит человека из него; она ставит нас перед основным вопросом: “ради чего ты живешь? во что веришь? чему ты служишь? в чем смысл твоей жизни? верен ли твой выбор, или ты до сих пор даже и не удосужился выбрать что-нибудь? стоит ли жить тем, чем ты живешь, и верить в то, во что ты веришь? если стоит, то за это стоит бороть­ся и умереть! Ибо то, что не стоит смерти, то не стоит ни жизни, ни веры!..”

Это обнаруживается и подтверждается даже в самых простых, житейски повседневных условиях: кто живет для собственного удовольствия или личного наслаждения и ни во что другое не верит, тот видит во всем (в вещах, в богатстве, в людях, в своем государстве) лишь сред­ство или орудие и ни с чем не связывает себя безуслов­ной связью, на жизнь и на смерть; ему не за что бороться до конца, ему нет смысла рисковать в этой борьбе своей жизнью; и потому при появлении смертельной опасно­сти он будет думать только о себе и о спасении своей жизни любой ценой. Он все побросает и от всего отречет­ся, соображая, что если он сохранит жизнь, то он со­хранит и возможность новых наслаждений в будущем, а если он утратит жизнь, то он утратит и все возможные земные наслаждения. И, став неожиданно для самого себя дезертиром своего жизненного пути, он, может быть, впервые спросит себя: “да стоило ли мне жить тем, чем я жил доселе, если я так легко отрекся от этого без борьбы? не служил ли я каким-то кумирам, которым не стоило и служить?”

Так обстоит со всеми людьми, которые не видят в жизни ничего, кроме земного, чувственного, и не имеют в виду главного, всеобщего и духовного: как только перед ними встает вопрос о главном и личная смерть оказывается у порога, они бросают все и спасают свою жизнь; им нет смысла бороться за какую бы то ни было земную единичность, ибо личная жизнь кажется им дороже всякого отдельного (да еще земного и чувствен­ного) жизненного содержания. Но если они начинают борьбу и ведут ее на смерть, говоря: “лучше совсем не жить, чем потерять отчий дом, семью или свободу”,— то это означает, что с этими благами у них был связан некоторый высший смысл и священное значение и что здесь у них дело не сводилось к личным наслаждениям. Можно понять, что человек отдает свою жизнь в борьбе за свое право, за свободу, за веру, за родину, за храмы, за свой народ, но отдать ее за личные удовольствия — просто не стоит. ' Это мы видим всюду, где у людей сохранилось хотя бы немножко чутья для высшего смысла жизни и для истин­ного значения веры: там они воспринимают смертельную опасность, откуда бы она ни надвигалась,— будь это болезнь или война, или землетрясение, или политический террор, или какая бы-то ни была иная катастрофа,—как призыв, как пробуждение, как потребность одуматься или даже как начало глубокого жизненного обновления. И только там, где это чутье для высшего смысла жизни и для истинного значения веры совсем иссякло и отлетело, где душа впала в совершенную религиозную слепоту и бесплодность,— только там человек может перед лицом какой-нибудь опасности или неудачи проклясть самую жизнь свою и от случившегося с ним несчастия искать спасения в смерти. Такие люди живут всю свою жизнь так, как если бы для них были только две возможности: наслаждение или смерть. Наслаждение определяет и исчерпывает смысл их жизни и содержание их веры; но именно поэтому смерть их остается столь же бес­смысленной, сколь бессмысленна была и вся их жизнь.

Скажи мне, за что ты хотел бы отдать свою жизнь, а я скажу тебе, во что ты веришь. Ибо вера ставит каждо­го из нас перед высшей ценностью жизни, перед послед­ним вопросом бытия, перед нашим существованием в целом: когда смерть вопрошает душу, то душа отвечает верою. Верующему свойственно крепко держаться за свою веру — ив жизни, и перед лицом смерти; но именно перед лицом смерти ему неизбежно спросить самого себя: да стоило ли, в самом деле, жить тем, чем я жил до сих пор? верна ли и крепка ли была моя вера?

Вот почему каждый из нас должен спросить себя: стоит ли отдавать жизнь за то, во что я верю? Имеет ли смысл умирать за это? Послужит ли моя смерть некоторо­му высшему и общему делу, которое не кончится с моей жизнью, но переживет меня, которое осмыслит мою жизнь и освятит мою смерть, которое вознесет меня выше меня самого и вплетет мои силы и мое служение в божественную ткань мироздания? Если да, то я верю во что-то истинно священное, во что стоит веровать, за что стоит боротьсяи умереть. Если нет, то я, вероятно, заблуждаюсь в моей вере и верю в нечто нестоящее; и тогда мне необходимо пересмотреть всю мою веру и всю мою жизнь до самой глубины и обновить их так, чтобы вера моя стоила борьбы на смерть, а жизнь приобрела бы смысл, не исчерпыва­ющийся смертью.

И еще каждый из нас должен спросить себя: способен ли я, готов ли я умереть за то, во что я верю? Если да, то моя вера сильна, глубока и действенна. А если нет, то сила моей веры невелика, и, может быть, она невелика именно потому, что прилепилась к нестоящему. Ибо поистине — огонь веры усиливается от прикосновения к подлинно священному и становится необоримым пламе­нем от единения с подлинно божественным; этот огонь истинной веры, хотя и живет в личной душе человека, но источником своим имеет не только ее одну...

Все то, что мы высказали, можно было бы объяснить так. Человек не может жить без веры, но он может иметь веру слабую и дурную, ибо далеко не всякое жизненное содержание заслуживает веры. Слепо и неумно при­лепляться к чисто земным обстояниям, т. е. к чувственно-единичным вещам как таковым, превращать их в на­стоящий центр своей жизни, принимать их как свое люби­мое и главное, поклоняться им как высшей ценности, видеть в них высшую цель жизни, служить им и жертво­вать ради них всем остальным. Из этого могут возник­нуть только внутренние противоречия, измена и бес­смыслица. Такая вера унижает самого верующего, ибо она превращает его самого в случайного слугу случай­ностей, во что-то несущественное, как бы в существо двух измерений (ибо остаются два измерения: тело и душа, слепые для духа и оторвавшиеся от него). Такая вера подрывает свою собственную силу и свой собствен­ный смысл; она с самого начала дышит неверностью и предательством и испаряется при первом дыхании смерти. Конечно, человеку предоставлено верить во все, что ему угодно, и в нелепость, и во вредоносное, и в погибельное: и вследствие этого нетрудно найти людей, которые в дей­ствительности верят в подобные вещи — в суеверные приметы (нелепое), в целебное искусство шарлатанов (вредоносное), в культивирование темных, сатанинских сил души (погибельное). Но человеку не дана возмож­ность создать из нелепости или из любого порока — религию и церковь. Религия и церковь возможны только при наличности совсем особых условий, а именно: глубо­кого и искреннего чувства и сильной, творческой веры, а это дается только жизненно здоровому духу; и далее необходимо такое содержание веры и такой уровень ее, которые были бы свободны от душеразрушительного влияния, от духовных ценностей и от начатков внутрен­него предательства.

Однако во всех случаях и на всех путях жизни чело­век живет и умирает или влача земные оковы своей веры, или несомый ее духовными крыльями…

 

ЗНАНИЕ И ВЕРА

 

В наши дни есть еще один предрассудок в отношении к вере, согласно которому “знание” есть нечто достовер­ное, доказательное, истинное, а “вера” есть в конечном счете не более чем “суеверие” (т. е. вера всуе, напрасная и неосновательная). Доказанное и обоснованное не приемлется на веру: оно познается и знается, оно мыслит­ся. Верить же можно лишь в то, что не обосновывается и что поэтому не основательно, в то, что не доказуется и потому не имеет за себя ничего достоверного. Поэтому здесь только и можно “верить” или “веровать”.

С этой точки зрения многие из наших современников говорят почтительно или даже с пафосом о мысли, знании и науке, и с презрением, или по крайней мере со снисхож­дением, о вере и верующих людях. Кто расположен к снисхождению и терпимости, тот осуждает веру и веру­ющих не так строго: надо уж предоставить “глупым” и “необразованным” верить в их “фантазии”, что же с ними поделаешь, особенно если фантазии “приличны” и “гуман­ны”. Но кто “серьезно” относится к знанию и доказатель­ству и помнит о вреде предрассудков и об опасности суе­верий, тот уже не обнаруживает ни снисхождения, ни терпимости; он уже категорически требует “просвещения” и “борьбы с обскурантизмом”. Но если всякая вера есть, в сущности говоря, “суеверие”, а насаждают суеверие именно упорные и зловредные обскуранты, с которыми необходимо бороться, то приговор над христианством во всех его исповеданиях оказывается уже произнесен­ным...

Ясно, что в этом предрассудке, при последователь­ном и волевом отношении к нему, уже заложено гонение на христианство.

За этим предрассудком скрывается на самом деле целое гнездо недоразумений и ошибок. С одной стороны, это воззрение безмерно переоценивает мысль и знание и придает так называемым “доказательствам” преувели­ченное значение, ибо на самом деле многое, что люди причисляют к “мыслимому” и “знаемому”, остается не­обоснованным и недоказанным. С другой стороны, вера и суеверие совсем не одно и то же; в области веры имеется своя особая достоверность и свои полноценные основания; не замечать их или отвертываться от них можно только по недостатку духовного опыта.

Так, прежде всего, было бы совсем наивно думать, что человеческое “мышление” и “знание” не делает ошибок или что оно способно доказать каждое свое утверждение. Вся картина мироздания в том виде, как его очерчивает наука, покоится на очень спорных и часто неясных гипотезах, которые иногда отчасти “подтвержда­ются” новыми наблюдениями, а иногда опровергаются и тогда — отвергаются. Эти гипотезы полезны, необходи­мы и драгоценны; без них исследование мира не могло бы совершаться и наука стала бы невозможною. Но они совсем не суть “доказанные истины”, даже и те из них, которые доселе подтверждались при наблюдениях. Чем дальше человек стоит от научной лаборатории, тем более он иногда бывает склонен преувеличивать достоверность научных предположений и объяснений. Полуобразованные люди слишком часто верят в “науку” так, как если бы ей было все доступно и ясно; чем проще, чем элементар­нее, чем площе какое-нибудь утверждение, тем оно кажет­ся им “убедительнее” и “окончательнее”; и только на­стоящие ученые знают границы своего знания и понима­ют, что истина есть их трудное задание и далекая цель, а совсем не легкая, ежедневная добыча.

Настоящий ученый прекрасно понимает, что “науч­ная” картина мироздания все время меняется, все ослож­няясь, углубляясь, уходя в детали и никогда не давая ни полной ясности, ни единства. Достаточно вспомнить, f как изменилась вся картина мира после того, как астро­номическая система Птоломея была вытеснена системой Коперника; или — что дало науке и народам открытие электричества или радия, или беспроволочной передачи, или раскопки доисторических городищ, или спектральный анализ. Настоящий ученый знает, что наука никогда не будет в состоянии объяснить свои последние пред­посылки или определить свои основные понятия, напр., точно установить, что такое “атом”, “электрон”, “вита­мин”, “энергия” или “психологическая функция”; он знает, что все его “определения”, “объяснения” и “теории” суть только несовершенные попытки приблизиться к живой тайне материального и душевного мира. О продуктивно­сти науки не стоит спорить: за нее свидетельствуют вся современная техника и медицина. Но что касается ее теоретических истин и их доказуемости, то наука плавает по морям проблематического и таинственного.

Здесь проходит грань между ученым и полуобразо­ванным.

Настоящий ученый знает, доколе простирается его знание, и потому он духовно скромен. Он ищет и пыта­ется доказывать; он всегда добивается максимальной достоверности и доказательности, ясности и точности; но именно поэтому он знает, сколь трудно это дает­ся, и всегда помнит, что полной достоверности у науки нет. Он всегда помнит, сколь ограничен объем того, что “уже познано”, и сколь сравнительно невелика сила и компетентность научной мысли; ибо поистине мысль есть только одна из способностей человека, наряду с другими, а научная мысль нуждается в опыте, для которого необ­ходимо чувственно воспринимать, ощущать, чувствовать, желать, воображать, созерцать и совершать поступки. Настоящий ученый понимает все это и не переоценивает ни отвлеченную мысль, ни науку в целом. Вот почему он не верит в отвлеченные схемы и мертвые формулы и хранит в себе живое ощущение глубокого, таинственного и священного. Этим и объясняется то обстоятельство, что среди настоящих и великих ученых многие питали и питают живую веру в Бога: их взор не ослеплялся тем, что уже познано и добыто, но оставался прикованным к тайнам мироздания и к скрытым в них богатствам, а созерцание этих тайн пробуждало в них тот внутренний, духовный опыт, от которого родится религиозное на­строение и “верующая” вера. Так, истинная ученость не уводит от Бога, а ведет к Нему.

Совсем иное дело полуобразованность. Такой человек не умеет исследовать и познавать; он умеет только “понимать” то, что просто и плоско, и — помнить. Он живет заученными формулами, от которых в голове все становится плоско и просто; он принимает это за “ясность” и поэтому воображает, будто все ему ясно и будто он призван все “объяснять” другим. Вот откуда у полу­образованных людей эта безмерная притязательность и безответственность: добыв без труда свою плоскую ясность, не научившись в труде познания — ни ответ­ственности, ни скромности, они смотрят не вверх, а вниз, не вглубь, а в отвлеченную пустоту, где все легко, легко­мысленно и беспочвенно. Они не создают сами ничего, но заимствуют все у других, перенимая, подражая, под­хватывая и повторяя. Есть немало людей, у которых и самое чтение книг получает такое же значение: по слову одного наблюдательного ученого, “они и читают-то только для того, чтобы иметь право не думать самостоятельно”... Нередко они выбирают себе какого-нибудь одного чело­века, который становится их “авторитетом”, “учителем” и “вождем”. Тогда они начинают верить в него и в его формулы. Все, что не укладывается в эти формулы,— или вовсе не существует для них, или подлежит “искорене­нию”; все несогласные с ними объявляются вредными лжецами и лицемерами. Такие полуобразованные фана­тики верят своему “учителю” с тою же легкомысленною неосновательностью, с какою они верят во всемогущество мысли и в свою мнимую “науку”. Таинственная глубина материального и душевного мира остается им недоступ­ной, и все их воззрение на природу и на людей оказыва­ется предметом их суеверия. И нередко бывает так, что чем пошлее их миропонимание, тем фанатичнее они верят' в него. Веровать же они не способны и к религии относятся с презрением и враждебностью, не подозревая о том, что именно у верующих вера может быть ответ­ственною, серьезною и глубокою. Вот источник современ­ного воинствующего безбожия.

Это состояние души, распространенное в современном человечестве, давно уже было подмечено нашими поэта­ми, описано и осуждено ими.

Так, у друга Пушкина, князя П. А. Вяземского⁴, мы находим следующие гневные строки:

 

Наш разум, омрачась слепым высокомерьем, Готов признать мечтой и детским суеверьем Все, что не может он подвесть под свой расчет. Но разве во сто раз не суеверней тот, Кто верует в себя, а сам себе загадкой, Кто гордо оперся на свой рассудок шаткий И в нем боготворит свой собственный кумир?..*

 

 

Еще глубже и пророчественнее звучит та же мысль у Тютчева⁵:

 

Не плоть, а дух растлился в наши дни, И человек отчаянно тоскует... Он к свету рвется из ночной тени И, свет обретши, ропщет и бунтует. Безверием палим и иссушен, Невыносимое он днесь выносит... И сознает свою погибель он И жаждет веры... но о ней не просит...

 

Увы, люди этого уклада, по-видимому, далеки еще от сознания своей “погибели”. Они все еще верят в свою “полунауку”.

Достоевский имел это в виду, когда писал: “Полу­наука самый страшный бич человечества... Полунаука — это деспот, каких еще не приходило до сих пор никогда. Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, перед которым все преклонилось... с суеверием, до сих пор не­мыслимым”*...

Но если полуобразованные люди склонны переоцени­вать науку и ее силы, то сущность истинной веры и рели­гии остается для них совсем непонятной.

На самом деле религиозная вера вовсе не связана с “глупостью” и “невежеством”; она нужна всем людям: и самым умным, и самым образованным. К сожалению, в мире немало людей, которые не умеют возвести свою слепую веру на уровень духовно-зрячего, религиозного верования; и наряду с ними есть еще больше людей, которые “принципиально” не хотят веровать, но совсем не верить не могут, и потому верят в нелепое и вздорное, а потом не хотят признаться в этом, отрицают свою веру и уверяют, что их нелепости “познаны” и “доказаны” (напр., воинствующие материалисты). И как же не проти­вопоставить им тех многих, умных и научно образованных людей, которые верно постигли сущность науки и границы человеческой мысли и тем освободили в своей душе место для искренней и чистой веры в Бога!

Для того, чтобы это утверждение не казалось голо­словным, приведем несколько живых свидетельств, вы­сказанных великими естествоведами за последние четыре века. Их можно было бы привести гораздо больше**.

Вот суждение великого славянина Коперника⁶ (1473— 1543).

“Созерцая мысленно великолепный порядок миро­здания, управляемый с божественной премудростью, кто не почувствовал бы, что постоянное созерцание его и, так сказать, интимное общение с ним возводят человека к Высшему и к восхищению перед всезиждущим Строите­лем вселенной, в котором пребывает высшее блаженство и который есть венец всякого добра”...

А вот суждение Бэкона⁷Веруламского (1561— 1626):

“Только поверхностное знание природы может увести нас от Бога; напротив, более глубокое и основательное ведет нас назад, к Нему”...

Знаменитый хирург своего времени Парэ⁸ (1517— 1590) говорил о своих пациентах: “Я перевязывал, целил — Господь”...

Галилео Галилей⁹ (1564—1642) записал: “И священ­ное писание и природа исходят от божественного Слова; первое—как внушение Святого Духа, вторая—как исполнительница Божиих велений”...

У Кеплера¹⁰ (1571—1630) читаем: “В творении— я касаюсь Бога как бы руками”... И еще: “ООтец света, Ты, который при помощи естественного света пробужда­ешь в нас желание света благодати, чтобы возвести нас к свету величия! Благодарю Тебя, о мой создатель и Господь, за то, что Ты обрадовал меня творением Твоим, ибо я был в восторге от дела рук твоих”...

Вот суждение знаменитого Бойля¹¹ (1626—1691):

“Истинный естествоиспытатель нигде не может проник­нуть в познание тайн творения без того, чтобы не вос­принять перст Божий”.

Гете¹² пишет (1749—1842): “Время сомнения про­шло — теперь люди так же мало сомневаются в самих себе, как в Боге”.

Заслуженный физик Эрстед¹³ (1777—1851) отметил:

“Всякое основательное знание природы ведет к познанию Бога”.

Анатом фон Халлер¹⁴ (1708—1777) высказал следу­ющее признание: “Меня познание природы научило мыслить более возвышенно о Боге, пред которым наша земля есть одна из маленьких пылинок, лежащих в бес­численном множестве у подножия его трона”:..

Лаконическую формулу оставил нам астроном Мэдлер¹⁵ (1794—1874): “Настоящий естествоиспытатель не может быть отрицателем Бога”...

Знаменитый геолог Лайэлль¹⁶ (1797—1875) записал следующее: “В каком бы направлении мы ни повели наши исследования, всюду мы открываем самые ясные доказа­тельства творческого Разума или его провидения, силы и мудрости”.

Следующие два замечания мы находим у прослав­ленного химика Либиха¹⁷ (1803—1873): “Это все мнения дилетантов, которые из своих прогулок у пограничных областей естествознания выводят свое право разъяснять незнающей и легковерной публике, как это, собственно говоря, возникли мир и жизнь и сколь далеко зашел человек в исследовании высших предметов”. “Не забывай­те,— говорил он своим студентам,— что мы при всех наших знаниях и исследованиях остаемся близорукими людьми, сила которых коренится в том, что мы имеем опору в высшем Существе”.

Зоолог Агассиц¹⁸ (1807—1873) устанавливает: “Из изучения природы каждый должен вынести убеждение, что все упорядочено неким возвышенным Духом”.

Ботаник Шлейден¹⁹ (1804—1881) высказывается в том же самом направлении: “Именно настоящий и точный естествоиспытатель никогда не может стать материали­стом в современном смысле слова, отрицателем духа, свободы и Божества”.

Весьма интересное признание мы находим у Чарльза Дарвина²⁰ (1809—1882): “В состояниях самого крайнего колебания я никогда не был атеистом в том смысле, чтобы я отрицал существование Бога”.

Известный ученый фон Майер²¹ (1814—1878), открыв­ший закон сохранения энергии, пишет: “Если поверхност­ные головы, охотно выдающие себя за героев дня, не хотят признавать вообще ничего иного и высшего, кроме материального, чувственно воспринимаемого мира, то такую смешную претензию отдельных лиц нельзя ставить в укор науке; еще менее пользы и чести будет самой науке от этой претензии”. “Из целостного, полного сердца вос­клицаю я: истинная философия не может и не смеет быть не чем иным, кроме как пропедевтикой для христианской религии”.

Приведем, наконец, суждение знаменитого француз­ского ученого Дюбуа-Реймона²² (1818—1896): “Только божественному всемогуществу можем мы достойно при­писать, что оно до всякого представимого времени созда­ло всю материю посредством творческого акта”...

Приведенного достаточно. Желающие пусть обратят­ся еще к Ньютону²³, Лейбницу²⁴, Фехнеру²⁵ и к философам всех времен и народов, исходившим непосредственно из духовного опыта*. Один из глубокомысленнейших исто­риков 19-го века (Карлейль) точно передает основной дух приведенных нами формул, когда говорит: “Человек вообще не может знать, если он не молится чему-то в опре­деленной форме. Нет этого — и все его знание оказывает­ся пустым педантством, сухим чертополохом”²⁶...

Но молиться имеет смысл только тому, чему действи­тельно стоит молиться. Как же могут люди воспринять Бога? Где же путь, ведущий к Нему?

Благо тому, в чьей душе этот путь проторен с раннего детства...

Но как быть ищущему и еще не нашедшему?

 

 

ИСТОЧНИК ВЕРЫ

 

Итак, знание и вера совсем не исключают друг друга. С одной стороны, потому, что положительная наука, если она стоит на высоте, не преувеличивает ни своего объема, ни своей достоверности и совсем не пытается судить о предметах веры; она не судит о них ни положительно (“есть Бог”, “жизнь человека имеет высший, священный смысл”), ни отрицательно (“Бога нет”, “человек не выше обезьяны” и т. п.). Ее граница—чувственный опыт; ее метод — объяснять все явления естественными законами и стараться доказать каждое свое суждение. Она держит­ся за этот опыт и за этот метод, отнюдь не утверждая, что они всеобъемлющи и исчерпывающи, и отнюдь не отрицая того, что можно достигнуть истины в другой области при помощи другого опыта и другого метода *.

С другой стороны; настоящая вера вырастает именно из этого другого опыта и идет своим особым путем (“методом”), отнюдь не вторгаясь в научную область, не вытесняя и не заменяя ее.

Тот, кто полагает, что вера есть нечто произвольное, несерьезное и безответственное и что веровать можно только без всяких оснований в недостоверное и выдуман­ное,— тот жестоко ошибается; и ошибка его проистекает из наивности. Так, он, конечно, воображает, будто он хорошо знает и понимает, что такое человеческий опыт и что значит обоснованность и достоверность. На самом же деле он этого не знает и не понимает; и в этом его наивность. Поэтому он должен однажды убедиться в том, что он всего этого не понимает, и, убедившись, отказать­ся от своего предрассудка и взять назад все свои сужде­ния.

На самом деле человеческий опыт бесконечно шире, богаче и разнообразнее, чем это представляют себе со­временные материалисты и безбожники. Когда они говорят об этом, то они представляют себе чувственный опыт, который дается человеку через его внешние чув­ства (зрение, слух, осязание и т. д.) и открывает ему доступ к материальному миру. Человек, прилепившийся исключительно к чувственным ощущениям (сенсуалист) и принимающий всерьез только то, что они ему приносят (а они говорят ему только о внешних, пространственно-протяженных вещах, т. е. о материальном), станет, сам того не замечая, материалистом.

Материалист привержен к одному-единственному источнику опыта; он верит только в него и пользуется только им; этот источник составляют внешние ощущения. Вследствие этого материалист отличается односторонностью, ограниченностью, скудостью своего опыта. Это не значит, что он в действительности имеет дело только с внешними, чувственными восприятиями, так что он только и может видеть, слышать, обонять, касаться и иметь вкусовые раздражения; нет, но он вырабатывает себе (иногда бессознательно, иногда сознательно) такую душевную установку, как если бы он не имел никакого другого опыта. Он живет и думает так, как если бы в его опыте не было никаких нечувственных содержаний, как если бы доказывать и обосновывать можно было только при помощи чувственных восприятии и только в области материальных вещей. Он не привык вращаться в сфере иного опыта и иных предметов. Он как бы прильнул раз навсегда к состояниям своего тела и к показаниям его органов, им доверился, в них поверил и затем уверил себя, будто ни у него, ни у других людей нет доступа ни к чему другому. Его внимание, его интерес, его желания, его деятельность обращены на внешнее; выражаясь условно, можно сказать, что он «экстравертирован» (обращен наружу). И если он видит человека «интровертированного» (обращенного вовнутрь, к внутреннему, нечувственному миру), то он оказывается не способным ни понять его установку, ни поверить ему на слово: он объявляет его выдумщиком, фантазером или обманщиком.

А между тем всякий сколько-нибудь опытный мыслитель мог бы без особого труда доказать такому наивному и самоуверенному материалисту, что он решительно неправ, ибо все сводится к односторонней скудости его опыта или, еще точнее — к нежеланию его заметить и принять всерьез другой опыт, без которого он сам не может обойтись. У материалиста, как и у всякого человека, имеются не только телесные состояния, но и душевные состояния; и многие из этих душевных состояний дают ему нечувственный опыт и открывают ему нечувственные предметы. Неумно и вредно закрывать себе глаза на это разнообразие и богатство опыта, культивировать свои низшие способности и отвергать или даже отрицать высшие. Еще глупее и вреднее — пытаться уговорить других людей к такому же скудоумию или прямо навязывать им это скудоумие в порядке государственного принуждения, как это делают коммунисты, предписывая материалистическое преподавание в школах и давая социальные преимущества безбожникам и воинствующим материалистам.

В действительности дело обстоит так, что человеку, наряду с чувственными ощущениями, даны и другие, бесконечно более благородные, утонченные и значительные источники опыта. Судьба каждого отдельного человека, целых поколений и национальных культур зависит от того, живут ли люди этим опытом, умеют ли ценить, развивать и творчески пользоваться источниками его и т.д. Весь современный духовный кризис, переживаемый человечеством, объясняется тем, что человечество вот уже в течение нескольких поколений пренебрегало источниками этого опыта и отвыкло, отучилось пользоваться ими; ослепленное успехами естествознания и техники, охладевшее к религиозным глубинам жизни, оно доверилось всецело (или почти всецело) чувственным ощущениям и вырастающей из них теории и практике. Вследствие этого люди нового времени изощрились в изучении материальной природы и в технических изобретениях и незаметно оказались в состоянии детской беспомощности в вопросах духовного опыта, духовной очевидности и духовных умений. Преодолеть этот кризис можно только одним способом: вернуться к этим благородным и чистым источникам духовного опыта, пробудить их и творчески зажить ими.

Человек не может жить одними чувственными восприятиями, исходя только из них и ограничиваясь только ими; может быть, это и доступно простейшим и низшим животным, но, напр., собаки и лошади стоят, несомненно, уже на более высокой ступени. Человеку же присущи, сверх телесных ощущений, еще чувствования, сила воображения, воля и энергия мысли. Конечно, он может пренебрегать этими состояниями или, так сказать, внутренними актами и сводить их к известному минимуму, уподобляясь животным, у которых преобладают чувственные ощущения и телесные потребности: человек может также превратить эти высшие потребности своей души в простое орудие своих телесных раздражении и потребностей, т.е. не столько жить ими, сколько злоупотреблять ими. Но если бы он вступил на этот путь, то из этого возникли бы только величайшая нужда, варварство и пошлость. Почему? Потому что эти пренебреженные и заброшенные душевные силы отнюдь не перестали бы жить и действовать в его душе, а стали бы нести нечистую жизнь и увлекать душу на гибельные пути, ибо орудие, которое не чистят и запускают и которым злоупотребляют, всегда становится вредным и опасным.

Конечно, можно относиться с презрением к жизни чувства — напр., к любви, радости, благодарности, уважению, благоговению, чести и патриотизму — и отвергать все это как «сентиментальность», но от этого душевные чувствования отнюдь не исчезнут, они станут только грубыми, злобными, нечистыми и отвратительными, т.е. душевно и телесно вредными, а духовно гибельными; они прилепятся к дурным содержаниям, и человеческая душа исполнится ненависти, зависти, злости, гордости и мстительности.

Точно так же «отвергнутая» и запущенная сила воображения отнюдь не исчезает и не прекращает свою жизнь; напротив, она разнуздывается и предается самым низменным, грубым и унизительным жизненным содержаниям: она отыскивает похотливые, безвкусные, злые образы и наслаждается ими, и проносится слепо и равнодушно мимо образов целомудренной чистоты, благородства и божественной красоты. Люди, не уводящие своего воображения к высшим, нечувственным содержаниям, становятся пленниками пошлости и, по слову мудрого Гераклита, всю жизнь «наслаждаются грязью».

Такая же судьба постигает и человеческую волю, если она оказывается духовно беспризорной и нравственно разнузданной: она начинает служить волку в человеке и становится его свирепым орудием. Невоспитанная, неодухотворенная, необлагороженная воля есть источник всех коварных, злобных и преступных поступков на земле. В ответ на это человек может, конечно, возразить, что все эти понятия и- мерила не имеют для него никакого смысла. Но эта ссылка есть лишь пустая фраза в его устах: как только чужое коварство, чужая злоба и преступность обрушатся на него самого, так он сразу ощутит, что означают эти идеи, и начнет поносить чужого волка, забыв о том, что он давно уже спустил с цепи своего собственного.

Подобно этому и мышление человека творчески создает культуру не тогда, когда оно прилепляется к чувственному и материальному, чтобы просто «наблюдать» его явления и умственно «разлагать» их (анализировать); из этого не возникла бы ни одна наука, ибо научное познание невозможно без логической мысли (которая совершенно нечувственна) и без математической мысли (которая почти нечувственна), а также без нравственно воспитанной воли и без нечувственной интуиции... Мышление человека только тогда на высоте, когда оно способно подниматься от конкретно чувственного к крылатому и интуитивно насыщенному отвлечению, сосредоточиваться на духовных содержаниях, пребывать в них, созерцать их и познавать их.

Все это означает, что помимо внешнего (чувственного) опыта человеку дан еще внутренний (нечувственный) опыт. И вот этот внутренний, духовный опыт и есть истинный источник и истинная область веры, религии и всей духовной культуры вообще. Воспитать человека значит, прежде всего, пробудить в нем эти духовные переживания и открыть ему доступ к этому духовному опыту. Только в этом опыте человек может постигнуть, что такое любовь, какова ее глубина и сила и в чем ее священное значение. Только здесь он может научиться отличать добро от зла, услышать в самом себе голос совести, постигнуть, что такое честь, благородство и служение. Только в этой области он может увидеть, что такое художественность и прекрасное искусство, воспитать свой вкус и развить свое восприятие красоты. Только духовный опыт может открыть ему, что такое истинное знание, очевидность и доказательство и в чем состоит научная культура и достоинство ученого.

Через духовный опыт человек, сообщается с божественной стихией мира и входит в живое соприкосновение с Богом. Отсюда возникает «верующая» вера. Здесь зар