Понятие политического

1.

Понятие государства предполагает понятие политического. Согласно сегодняшнему словоупотреблению, государство есть политический статус народа, организованного в территориальной замкнутости. Таково предварительное описание, не определение понятия государства. Но здесь, где речь идет о сущности политического, это определение и не требуется. Мы можем отложить вопрос о том, что есть по своей сущности государство: машина или организм, лицо или учреждение, общество или сообщество, предприятие или улей или, может быть, даже "основной процессуальный ряд". Все эти дефиниции и образы слишком много предвосхищают в истолковании, осмыслении, иллюстрировании и конструировании и потому не годятся в качестве исходного пункта для простого и элементарного изложения. Государство, по смыслу самого слова и по своей исторической явленности есть особого рода состояние народа, и именно такое состояние, которое в решающем случае оказывается главенствующим, а потому, в противоположность многим мыслимым индивидуальным и коллективным статусам, это — просто статус, статус как таковой. Большего первоначально не скажешь. Оба признака, входящие в это представление: статус и народ, — получают смысл лишь благодаря более широкому признаку, т.е. политическому,— и если неправильно понимается сущность политического, они становятся непонятными.

Редко можно встретить ясное определение политического. По большей части, слово это употребляется лишь негативным образом, в противоположность другим понятиям, в таких антитезах, как "политика и хозяйство", "политика и мораль", "политика и право", а в праве это опять-таки антитеза "политика и гражданское право" к т.д. При помощи таких противопоставлений, по большей части, тоже полемических, кое-что, в зависимости от конкретной ситуации и связи, может быть, пожалуй, обозначено с достаточной четкостью, но определением специфического это еще не является. В общем, "политическое" каким-либо образом отождествляется с "государственным" или, по меньшей мере, с государством соотносится. Государство тогда оказывается чем-то политическим, а политическое — чем-то государственным, и этот круг в определениях явно неудовлетворителен.

В специальной юридической литературе имеется много такого рода описаний политического, которые, однако, коль скоро они не имеют политически-полемического смысла, могут быть поняты, лишь исходя из практически-технического интереса в юридическом или административном разрешении единичных случаев. Они тогда обретают значение благодаря тому, что непроблематически предполагают существование государ­ства, в рамках которого они движутся. Так, например, имеется литература и судоговорение о понятии "политического союза" или "политического собрания" в соответствующем разделе права* далее, в практике французского административного права была предпринята попытка выдвинуть понятие политического мотива <"тоЬПе ро!Шдие">,

Буквально: УегеткгесЫ, т.е. право, относящееся к союзам ("ферейнам", как у нас еще традиционно пишут до сих пор).

37

Карл Шмшпт                                     ПОНЯТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО                                       Стр. 35 - 67

при помощи которого "политические" правительственные акты <"ас1е5 <1е §оиуегпетеШ" > следовало отличать от "неполитических" административных актов и выводить их из-под контроля административных судов.

Такого рода определения, отвечающие потребностям правовой практики, ищут в сущности лишь практическое средство для отграничения различных фактических обстоятельств, выступающих внутри государства в его правовой практике; но целью этих определений не является общая дефиниция политического как такового. Поэтому они обходятся отсылками к государству или государственному, покуда государство и государственные учреждения могут приниматься за нечто само собой разумеющееся и прочное. Понятны, а постольку и научно оправданы также и те общие определения понятия политического, которые не содержат в себе ничего, кроме отсылки* к "государству", покуда государство действительно есть четкая, однозначно определенная величина и противостоит не-государственным и именно потому — "неполитическим" группам и "неполитическим" вопросам, то есть покуда государство обладает монополией на политическое. Так было там, где государство либо (как в XVIII в.) не признавало никакого "общества" в качестве противника и партнера** либо (как в Германии в течение XIX в. и даже еще в XX в.), по меньшей мере, стояло над "обществом" как стабильная и различимая сила.

Напротив, уравнение "государственное = политическое" становится неправильным и начинает вводить в заблуждение, чем больше государство и общество начинают пронизывать друг друга, все вопросы, прежде бывшие государственными, становятся общественными, и наоборот: все дела, прежде бывшие "лишь" общественными, становятся государственными, как это необходимым образом происходит при демократическим образом организованном общественном устройстве***. Тогда области, прежде "нейтральные", — религия, культура, образование, хозяйство, — перестают быть "нейтральными" в смысле не-государственными и не-политическими. В качестве полемического контр-понятия против таких нейтрализации и деполитизаций важных предметных областей выступает тотальное государство тождества государства и общества, не безучастное ни к какой предметной области, потенциально всякую предметную область захватывающее. Вследствие этого, в нем все, по меньшей мере, в возможности, политично, и отсылка к государству более не в состоянии обосновать специфический различительный признак "политического".

Развитие идет от абсолютистского государства XVIII века через нейтральное (не-вмешательствующее < шсЫ-пиег-уепиош$й5сЬеп >) государство XIX в. к тотальному государству XX в.; см. об этом: Саг! ЗсЬгшп. Вег Нй1ег бег УегГа85ип§. ТйЪт§еп 1931, 3. 78-79. Демократия должна снять все типичные для либерального XIX в. различения и деполитизаций и, противопоставляя "государство" "обществу" (то есть "политическое" "социальному"), устранить также все оппозиции и разделения, соответствующие ситуации XIX века, а именно, следующие:

религиозное (конфессиональное).. как противоположность политическому

культурное......... как      противоположность политическому

хозяйственное........ как      противоположность политическому

правовое.......... как противоположность политическому

научное.......... как       противоположность политическому

и множество других, насквозь полемических, а потому опять-таки и политических антитез. Более глубокие мыслители XIX века поняли это рано. Якоб Буркхардг в своих Всемирноисторических наблюдениях (относящихся примерно к 1870 г.) следующим образом говорит о "демократии, т.е. возникшем из слияния тысячи различных источников, в высшей степени различающемся соответственно слоям его приверженцев мировоззрении, которое, однако же, последовательно в одном: поскольку для него власть государства над отдельным человеком всегда недостаточна, так что оно стирает границы между государством и обществом, оно домогается от государства всего того, что, по-видимому, не сделает общество, однако же хочет все сохранить постоянно дискутируемые^ и подвижным

В оригинале — более строгая юридическая формула: отсылка к последующему и отсылка к предшествующему (ЛУейег— ипс! КйсЬуепуегяип^).

** В оригинале — слово с обоими значениями: Ое§еп5р1е1ег.

*** Этот вариант мы предлагаем здесь для передачи принципиально непереводимого термина

38

Вопросы социологии Т. 1 № 1 1992                                        РюЫет5 о/ 5осю1о§у Уо1. I № 1 1992

и, наконец, истребует для отдельных каст специальное право на труд и существование < 8иЪз181еп2 > ". Буркхардт также хорошо подметил внутреннее противоречие между демократией и либеральным конституционным государством: "Итак, государство должно, с одной стороны быть осуществлением и выражением культурной идеи каждой партии, с другой же стороны — лишь видимым облачением гражданской жизни и именно лишь ай пос всемогущим! Оно должно мочь все возможное, но ему больше ничего не дозволено, а именно, ему не дозволено защищать свою существующую форму против какого бы то ни было кризиса — а ведь хотели-то прежде всего, в конечном счете, опять-таки участвовать в исполнении им своей власти. Так форма государства ставится все более дискутабельной, а объем власти — все больше. (Л.ВигкпагсН. ШеИ^ексЫсЫНсЬе Ве1гасЫип§еп. Кгбпегх Аиз^аЪе 5. 133, 135, 197).

Немецкое учение о государстве (под продолжающимся воздействием гегелевой системы философии государства) сначала придерживалось того взгляда, что в противоположность обществу государство есть нечто качественно иное и высшее. Стоящее над обществом государство можно было бы назвать универсальным, но не тотальным в нынешнем смысле, то есть в смысле полемической негации нейтрального (относительно культуры и хозяйства) государства, для которого именно хозяйство и его право ео грхо считалось чем-то неполитическим. Но качественная различность государства и общества, за которую еще держатся Лоренц фон Штейн и Рудольф Гнейст, теряет после 1848 года свою первоначальную четкость. Развитие немецкого учения о государстве, основные черты которого продемонстрированы в моем сочинении: Ни^о Ргеизз, кет ЗшкЬе^пЙ' ипй Бете 81е11ип§ т о*ег деи1бспеп 81аа1з1еЬге (ТйЪт^еп, 1930), — следует, с известными ограничениями, оговорками и компромиссами, все-таки, в конечном счете, историческому развитию к демократическому тождеству государства и общества.

Интересную промежуточную национально-либеральную стадию на этом пути можно обнаружить у А.Хэнеля (см. А.Наепе!. 51иЙ1еп гит деиКсЬеп 51аа15гесЫ II, 1888, 5. 219 и ПеиКсЬез 81аа1згесМ I, 1892, 5. 110); он называет "вполне очевидной ошибкой, когда понятие государства обобщают до понятия человеческого общества вообще"; он усматривает в государстве добавляющуюся к иным общественным организациям, но "возвышающуюся над ними и охватывающую их общественную организацию особого рода", общая цель которой, правда, универсальна, но состоит лишь в особой задаче отграничивать и совместно упорядочивать общественно действенные волевые силы, т.е. состоит в специфической функции права; Хэнель также определенно характеризует как неправильное то мнение, что государство, по меньшей мере, в потенции обладает всеми общественными целями человечества также и для своей цели; поэтому государство для него, правда, универсально, но ни в коем случае не тотально. Решающий шаг совершается в теории товарищества* у Гирке (первый том его книги < Сиегке О.у. >, Оеи4зсЬез СепоззепзсЬаПзгесЬ! вышел в 1868 году), ибо в ней государство понимается как ассоциация, суиуюстно тождественная другим ассоциациям. Правда, наряду с элементами товарищества, государству должны были принадлежать и элементы господства, и они подчеркивались то больше, то меньше. Но так как речь применительно к государству шла именно о теории товарищества, а не о теории господства, демократические выводы из нее оказались неизбежны. В Германии их сделали прежде всего Гуго Пройс и К- Вольцендорф, в то время как в Англии они привели к плюралистическим теориям (см. об этом ниже, с. 47).

Учение Рудольфа Сменда об интеграции государства, по-моему, — я оставляю за собой право на последующие доводы — соответствует такой политической ситуации, в которой уже не общество интегрировано внутрь существующего государства (как немецкое бюргерство в монархическое государство XIX в.), но само общество должно интегрировать себя до степени государства. То, что эта ситуация требует тотального государства, четче всего выражено в замечании Сменда (<К.8тепб> УегГаз$ип§ ипо* УегГаззип§5гесЫ, 1928, 8.97, Апт. 2) по поводу одной фразы из диссертации ХТрешера <Н.Тге5сЬег> о Монтескье и Гегеле (1918), где об учении Гегеля о разделении властей говорится, что оно означает "живейшее проникновение всех общественных сфер государством для всеобщей цели: добыть все витальные силы народного тела для государственного целого." Тут Сменд замечает, что "это в точности и есть понятие интеграции" как оно представлено в его книге о конституции. В действительности же как раз тотальное государство, коюрое не знает больше ничего абсолютно неполитического, должно устранить деполитизации XIX в., именно оно кладет конец аксиоме о свободном от государства (неполитическом) хозяйстве и свободном от хозяйства государстве.

2.

Определить понятие политического можно, лишь обнаружив и установив специфически политические категории. Ведь политическое имеет свои собственные критерии, начинающие своеобразно действовать в противоположность различным, относительно самостоятельным предметным областям человеческого мышления и действования, в особенности в противоположность моральному, эстетическому, экономическому. Поэтому политическое

Здесь и далее, с соответствующими словообразованиями, как "товарищество" переводится СепоззепзсЬаП. Следует иметь в виду, что под товариществом тут понимаются не столько дружеские эмоциальные связи, сколько торговые, производственные и т.п. сообщества равных, не подчиненных один другому людей.

39

Карл Шмитт                                       ПОНЯТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО                                       Стр. 35-67

должно заключаться в собственных последних различениях, к которым может быть сведено все в специфическом смысле политическое действование. Примем, что в области морального последние различения суть "доброе" и "злое"; в эстетическом — "прекрасное" и "безобразное"; в экономическом — "полезное" и "вредное" или, например, "рентабельное" и "не-рентабельное". Вопрос тогда в том, имеется ли также особое, иным различениям, правда, не однородное и не аналогичное, но от них все-таки независимое, самостоятельное и как таковое уже очевидное различение как простой критерий политического и в чем это различение состоит.

Специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, — это различение друга и врага. Оно дает определение понятия, определяя критерий, а не через исчерпывающую дефиницию или сообщение его содержания. Поскольку оно невыводимо из иных критериев, оно для политического аналогично относительно самостоятельным критериям других противоположностей: доброму и злому в моральном; прекрасному и безобразному в эстетическом и т.д. Во всяком случае, оно самостоятельно, не в том смысле, что тут собственная новая предметная область, но в том, что оно не может ни быть обосновано на одной из иных указанных противоположностей или же на ряде их, ни быть к ним сведено. Если противоположность доброго и злого просто, без дальнейших оговорок, не тождественна противоположности прекрасного и безобразного или полезного и вредного и ее непозволительно непосредственно редуцировать к таковым, то тем более непозволительно спутывать или смешивать с одной из этих противоположностей противоположность друга и врага. Смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации; это различение может существовать теоретически и практически, независимо от того, используются ли одновременно все эти моральные, эстетические, экономические или иные различения. Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен, не должен он непременно оказаться хозяйственным конкурентом, а может быть, даже окажется и выгодно вести с ним дела. Он есть именно иной, чужой* и для существа его довольно и того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чуждое, так что в экстремальном случае возможны конфликты с ним, которые не могут быть разрешены ни предпринятым заранее установлением всеобщих норм, ни приговором "непричастного" и потому "беспристрастного" третьего.

Возможность правильного познания и понимания, а тем самым и полномочное участие в обсуждении и произнесении суждения даются здесь именно только лишь экзистенциальным участием и причастностью. Экстремальный конфликтный случай могут уладить лишь сами участники между собой; а именно, лишь самостоятельно может каждый из них решить, означает ли в данном конкретном случае инобытие чужого отрицание его собственного рода существования, и потому оно < инобытие чужого > отражается или побеждается, дабы сохранен был свой собственный, бытийственный род жизни. В психологической реальности легко напрашивается трактовка врага как злого и безобразного, ибо всякое различение и разделение на группы** и более всего, конечно, политическое как самое сильное и самое интенсивное, привлекает для поддержки все пригодные для этого различения. Это ничего не меняет в самостоятельности таких противоположностей. А отсюда и наоборот: морально злое, эстетически безобразное или экономически вредное от этого еще не оказывается врагом; морально доброе, эстетически прекрасное и экономически полезное еще не становится другом в специфическом, т.е. политическом смысле слова. Бытийственная предметность и самостоятельность поли-

*  Здесь Шмитт полемически обращается к одному из важных понятий социологии Георга Зиммеля, понятию чужого. См. §1тте1 О. 5оао1о§1е. 1Дп1егеисЬип§еп йЬег Ше Рогтеп дег Уег§еке11хсЬаЙип§. ПпМе АиП. МипсЬеп и. Ьехрхщ, 1923.

** Сгирр1егип§, т.е., собственно, группирование, группировка переводится далее как "разделение на группы", чтобы подчеркнуть именно момент противопоставления, тем более что "группировка'' скорее наводит на мысль об отдельной группе.

40

Вопросы социологии Т. 1 № 1 1992                                        РгоЫетз о/ 8осю1о§у Ко/. I № 1 199~>

тического проявляется уже в этой возможности отделить такого рода специфическую противоположность, как "друг-враг", от других различений и понимать ее как нечто самостоятельное.

3.

Понятия "друг" и "враг" следует брать в их конкретном, экзистенциальном смысле, не как метафоры или символы; к ним не должны подмешиваться или ослаблять их экономические, моральные и иные представления, и менее всего следует их брать психологически, в частно-индивидуалистическом смысле, как выражение приватных чувств и тенденций. "Друг" и "враг" — противоположности не нормативные и не "чисто духовные". Либерализм в типичной для него дилемме "дух/экономика" (более подробно рассмотренной ниже в разделе 8) попытался растворить врага, со стороны торгово-деловой, — в конкуренте, а со стороны духовной — в дискутирующем оппоненте. Конечно, в сфере экономического врагов нет, а есть лишь конкуренты; в мире, полностью морализованном и этизированном, быть может, остались еще только дискутирующие оппоненты. Но,— считают ли это предосудительным или нет, или же в том, что народы реально разделяются на группы друзей и врагов, усматривают атавистический остаток варварских времен, или же надеются на то, что однажды это различение исчезнет с лица земли, а также хорошо ли и правильно ли, по соображениям воспитательным, выдумывать, будто врагов вообще больше нет, — все это здесь во внимание не принимается. Здесь речь идет не о фикциях и нормативной значимости, но о бытийственной действительности и реальной возможности этого различения. Можно разделять или не разделять эти надежды и воспитательные устремления; то, что народы группируются по противоположности "друг/враг", что эта противоположность и сегодня действительна и дана как реальная возможность каждому политически существующему народу, — это разумным образом отрицать невозможно.

Итак, враг — не конкурент и не противник в общем смысле. Враг — также и не частный <рпуа1е> противник, ненавидимый в силу чувства антипатии. Враг есть только, по меньшей мере, эвентуально* то есть по реальной возможности, борющаяся совокупность людей, противостоящая точно такой же совокупности. Враг есть только публичный враг, ибо все, что соотнесено с такой совокупностью людей, в особенности, с целым народом, становится поэтому публичным. Враг — это Нозпз, не ттгсиз в более широком смысле, лоХеиюз,, не е%вро$. Немецкий, как и другие языки, не различает между частным <рпуа1е> и политическим "врагом", так что здесь возможны многие недоразумения и подтасовки. Часто цитируемое "любите врагов ваших" (Матф., 5, 44; Лук. 6, 27) гласит "(Ш%11е гттгсоз уезйте", ауалате тот еуврою йиап¹, а не: а*Ш§йе по$1ез уез1го5; о политическом враге здесь нет и речи. Также и в тысячелетней борьбе между христианством и исламом ни одному христианину никогда и в голову не приходило, что надо не защищать Европу, а, из любви к сарацинам или туркам, сдать ее исламу. Врага в политическом смысле не требуется лично ненавидеть, и лишь в сфере приватного имеет смысл любить "врага своего", т.е. своего противника. К политической противоположности это место в Библии имеет еще меньше отношения, чем, скажем, к снятию противоположностей "доброе/злое" или "прекрасное/безобразное". И прежде всего, тут не говорится, что надо любить врагов своего народа и поддерживать их против своего собственного народа.

Политическая противоположность — это противоположность самая интенсивная, самая крайняя, и всякая конкретная противоположность есть противоположность политическая тем более, чем больше она приближается к крайней точке, разделению на группы "друг/враг". Внутри государства как организованного политического единства, которое

Эвентуальный (еуеп1ие!1) и значит, собственно: возможный, могущий состояться.

41

Карл Шмитт                                        ПОНЯТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО                                         Стр. 35 - 67

как целое принимает для себя решение о друге и враге, а кроме того, наряду с первичными политическими решениями и под защитой принятого решения, возникают многочисленные вторичные понятия о "политическом". Сначала это происходит при помощи рассмотренного в разделе I отождествления политического с государственным. Результатом такого отождествления оказывается, например, противопоставление "госу­дарственно-политической" позиции — партийно-политической, или же возможность говорить о политике в сфере религии, о школьной политике, коммунальной политике, социальной политике и т.д. самого государства. Но и здесь для понятия политического конститутивны противоположность и антагонизм внутри государства (разумеется, релятивированные существованием государства как охватывающего все противополож­ности политического единства). Наконец, развиваются еще более ослабленные, извращенные до паразитарности и карикатурности виды "политики", в которых от изначального разделения на группы "друг/враг" остается еще лишь какой-то антагонистический момент, находящий свое выражение во всякого рода тактике и практике, конкуренции и интригах и характеризующий как "политику" самые диковинные гешефты и манипуляции. Но вот что отсылка к конкретной противоположности содержит в себе существо политических отношений, — это выражено в обиходном словоупо­треблении даже там, где уже полностью потеряно сознание "серьезного оборота дел"*.

Повседневным образом это позволяют видеть два легко фиксируемых феномена. Во-первых, все политические понятия, представления и слова имеют полемический смысл; они предполагают конкретную противоположность, привязаны к конкретной ситуации, последнее следствие которой есть (находящее выражение в войне или революции) разделение на группы "друг/враг", и они становятся пустой и призрачной абстракцией, если эта ситуация исчезает. Такие слова как "государство", "республика", "общество", "класс", и, далее, "суверенитет", "правовое государство", "абсолютизм", "диктатура", "план", "нейтральное государство" или "тотальное государство" и т.д. непонятны, если неизвестно кто ш сопсге1о должен быть поражен, побежден, подвергнут отрицанию и опровергнут посредством именно такого слова. Преимущественно полемический характер имеет и употребление в речи самого слова "политический", все равно, выставляют ли противника в качестве "неполитического"** (то есть того, кто оторван от жизни, упускает конкретное), или же, напротив, стремятся дисквалифицировать его, донести на него как на "политического", чтобы возвыситься над ним в своей "неполитичности" ("неполи­тическое" тут имеет смысл чисто делового, чисто научного, чисто морального, чисто юридического, чисто эстетического, чисто экономического или сходных оснований полемической чистоты). Во-вторых, способ выражения, бытующий в актуальной внутригосударственной полемике, часто отождествляет ныне "политическое" с "пар-тийнополитическим"; неизбежная "необъективность" всех политических решений, являющаяся лишь отражением имманентного всякому политическому поведению различения "друг/враг", находит затем выражение в том, как убоги формы, как узки горизонты партийной политики, когда речь идет о замещении должностей, о прибыльных местечках; вырастающее отсюда требование "деполитиз^ции" означает лишь преодоление яар/пимнополитического и т.д. Уравнение: "политическое = партийнополитическое" возможно, если теряет силу идея охватывающего, релятивирующего все внутриполи­тические партии и их противоположности политического единства ("государства") и, вследствие этого, внутригосударственные противоположности обретают большую интен­сивность, чем общая внешнеполитическая противоположность другому государству. Если партийнополитические противоположности внутри государства без остатка исчерпывают собой противоположности политические, то тем самым достигается высший предел "внутриполитического" ряда, то есть внутригосударственное, а не внегосударственное разделение на группы "друг/враг" имеет решающее значение для вооруженного

*  Егшйаи, т.е. "серьезный случай", означает, по словоупотреблению, как правило, именно случай войны, значительную угрозу.

** Мы бы скорее сказали по-русски: аполитичного.

42

Вопросы социологии Т. 1 № 1 1992                                        РгоЫепк о/ 5осю1о§у Мо1. I № 1 1992

противостояния. Реальная возможность борьбы, которая должна всегда наличествовать, дабы речь могла вестись о политике, при такого рода "примате внутренней политики" относится, следовательно, уже не к войне между организованными единствами народов (государствами или империями), но к войне гражданской.

Ибо понятие врага предполагает лежащую в области реального эвентуальность борьбы. Тут надо отрешиться от всех случайных, подверженных историческому развитию изменений в технике ведения войны и изготовления оружия. Война есть вооруженная борьба между организованными политическими единствами, гражданская война — вооруженная борьба внутри, некоторого (становящегося, однако, в силу этого проблематическим) организованного единства. Существенно в понятии оружия то, что речь идет о средстве физического убийства людей. Так же, как и слово "враг", слово "борьба" <КашрГ> следует здесь понимать в смысле бытийственной изначальности. Оно означает не конкуренцию, не "чисто духовную" борьбу-дискуссию, не символическое "борение" <"Шп§еп">, некоторым образом всегда совершаемое каждым человеком, ибо ведь и человеческая-то жизнь вся есть "борьба" <"КатрР'> и всякий человек — борец. Понятия "друг", "враг" и "борьба" свой реальный смысл получают благодаря тому, что они в особенности соотнесены и сохраняют свою особую связь с реальной возможностью физического убийства. Война следует из вражды, ибо эта последняя есть бытийственное отрицание чужого бытия. Война есть только крайняя реализация вражды. Ей не нужно быть чем-то повседневным, чем-то нормальным, но ее и не надо воспринимать как нечто идеальное или желательное, а, скорее, она должна оставаться в наличии как реальная возможность, покуда смысл имеет понятие врага.

Итак, дело отнюдь не обстоит таким образом, словно бы политическое бытие <Ва5еш> — это не что иное, как кровавая война, а всякое политическое действие — это действие военно-боевое <тШ1ап5сЬе Катрйшк11ш1§ >, словно бы всякий народ непрерывно и постоянно был относительно всякого иного народа поставлен перед альтернативой: "друг или враг", а политически правильное не могло бы состоять именно в избежании войны. Даваемая здесь дефиниция политического не является ни беллицистской* или милитаристской, ни империалистической, ни пацифистской. Она не является также попыткой выставить в качестве "социального идеала" победоносную войну или удачную революцию, ибо ни война, ни революция не суть ни нечто "социальное", ни нечто "идеальное". Военная борьба, рассматриваемая сама по себе, не есть "продолжение политики иными средствами", как чаще всего — неправильно — цитируют знаменитые слова Клаузевица, но, как война, она имеет свои собственные, стратегические, тактические и иные правила и точки зрения, которые в совокупности, однако, предполагают уже наличествующее политическое решение о том, кто есть враг. В войне противники по большей части открыто противостоят как таковые, выделяясь обычно даже униформой, так что различение друга и врага тут уже не является политической проблемой, которую надо решать сражающемуся солдату. Вот почему правильны слова одного английского дипломата: Политик лучше вышколен для борьбы, чем солдат, ибо политик сражается всю жизнь, а солдат — лишь в виде исключения. Война — это вообще не цель и даже не содержание политики, но, скорее, как реальная возможность она есть всегда наличествующая предпосылка, которая уникальным образом определяет человеческое мышление и действование и тем самым вызывает специфически политическое поведение.

Поэтому "друг/враг" как критерий различения тоже отнюдь не означает, что определенный народ вечно должен быть другом или врагом определенного другого народа или что нейтральность невозможна или не могла бы иметь политического смысла. Только понятие нейтральности, как и всякое политическое понятие, тоже в конечном счете предполагает реальную возможность разделения на группы "друг/враг", а если

От латинского Ье11ит — война.

43